О нем

       – Мы говорили с вами об этом. Я хочу, чтобы вы все-таки меня поняли, – голос Шолохова спокойный, почти меланхоличный, поскрипывающий мягкой настойчивостью. – Заглушенные воспоминания и не могут вернуться безболезненно, мы должны продолжать работу.        Последние его слова всполохнули едкую шипучую волну раздражения в Дементьеве, потому что – какого черта-то, в самом деле? Кому и что он должен?        Поздний октябрь за высокими арочными окнами кабинета мокрый и слякотный. Со следующей недели метеорологи обещали первые заморозки. Пока же ливень уныло бил по стеклу, проливаясь на Москву холодом и серостью.        У Дементьева, равнодушно до этого рассматривающего завывающую сильными ветрами непогоду за окном, после слов психотерапевта отчетливо заиграли желваки на гладковыбритом лице. Отвернувшись от серой слякоти, он перевел тяжелый взгляд на сидящего напротив него Шолохова.        Которому, кажется, было все равно на ощутимое недовольство клиента. Перевернув страницу в своем блокноте, он также меланхолично-спокойным тоном продолжил:        – На последнем сеансе вы как раз смогли вспомнить раннее воспоминание о своей матери. Это большой прогресс. Не хотите сейчас поговорить об этом?        Внутри Дементьева что-то неприятно напряглось – как от рыболовной лески с острым крючком, которая цепляет рыбу изнутри и натягивает против ее воли до гнущегося спиннинга.        – Кажется, я уже вам говорил, что не хочу об этом говорить, – холодно напомнил он. – Если вы хотите поговорить сейчас о моем прошлом, то лучше давайте испортим разговор другой темой.        – Александр, вы сами себе отдаете отчет из-за чего так сильно избегаете сейчас разговоров о вытесненном?        И снова. Как заезженная пластинка вот уже месяц. На этом сеансе они в очередной раз зашли в откровенный тупик.        – Это неприятно и болезненно, – все продолжал настойчиво увещевать Шолохов. - Но ваше сознание бы не вытеснило эти воспоминания настолько глубоко, если бы они не были настолько травматичными. Однако, это нужно проработать. Откладывать это дальше уже нельзя.        Все как в наскучившем ему дне сурка.        Дементьев привычно и насмешливо оскалился ему, пригубляя виски и лениво обводя взглядом пространство.        Кабинет его психотерапевта все такой же просторно-минималистический, лупящий вторую неделю ливень за окном – серый и унылый, а упрямые попытки навязать ему разговоры о прошлом…        Неприятные и раздражающие.        – Я и не хочу это откладывать. Я хочу поставить точку и больше не возвращаться к этой теме.        Прошлое должно остаться в прошлом. К черту, в самом деле, все эти «проработки» травм из детства. Он чрезмерно устал от этих разговоров. После них совсем не становилось лучше.        После них давно забытые животная ярость и ненависть растекались по его артериям, забирались под кожу, пылью оседали в легких, провоцировали сильнейшие приступы мигрени, что не проходили потом пару дней кряду. Дементьев ненавидел всё это. И больше не хотел к этому возвращаться никогда. Ему ведь стало лучше и без всего этого дерьма.        Ему больше не хотелось день за днем напиваться до отключки – и ладно. Все остальное уже неважно. Не нужно. Бесполезно.        У него и так пожизненный абонемент бонусом от «проработок» прошлого на отвратительную, непроглядную шестичасовую черноту перед глазами во всех снах. С него достаточно.        И на следующей неделе он впервые без объяснений пропустил сеанс.        666        На улице слякотная прохлада брызгала в лицо резким привкусом озона, порывистым ледяным ветром с вкраплением мелкой измороси и запахом приближающейся ранней зимы. Лаковые мыски его туфель отзеркаливали на контрасте вибрирующие поверхности луж от ударов косого дождя.        К началу ноября обещанных заморозков так и не случилось. Метеорологи, как всегда, облажались.        От автомобиля до школы – жалкие пять метров, и легкие брызги мелких капель лишь слегка коснулись его темных волос и пиджака.        У главных входных дверей многочисленные зонты спешащих на уроки школьников, схлопываясь, закрывались с надрывным хрустом, щелчками и шорохами полиэстера.        – Здравствуйте, Александр Владимирович, – перебивая шум дождя, со всех сторон здоровались с ним ученики.        – Здравствуйте, – равнодушно-скучающим тоном отзывался он, даже не глядя на них.        Как какое-то проклятие каждого учителя по утрам – миллион раз по пути к классу поздороваться с бесконечной и не кончающейся толпой детей. Столько времени прошло, но утомляло это всегда, как в первый раз.        Вокруг привычный рокот школьников: шумных, громких, раздражающе-мельтешащих перед глазами, что никогда не закрывали рты до звонка.        Ничего никогда не менялось в своей утомляющей последовательности.        Силуэт Дементьева появился в кабинете привычной лощеной идеальностью, выверенной до каждого сантиметра, такой откровенно вычурной для этих стен. Черный костюм на белую рубашку – как оттенение строгой контрастностью полное отсутствие желания преподавать, попросту тут находиться, а еще язвительное: «учителям в этой стране явно недостаточно платят за всё это дерьмо».        – Сели, – сухо бросил он классу, сразу после звонка на урок. – Достали тетради. Новая тема.        Все как в очередном надоевшем дне сурка. Все повторялось до тошноты последовательно день за днем.        Неспособные дети, бессмысленность и скука. Неспособные дети, бессмысленность и скука – заполни цифры в отчетах, но сбрасывай каждую неделю, месяц, год и обнули. Всё начнется заново.        Это даже забавно. Увидеть и разложить в уме дифференциальное уравнение на функции он был способен с показной, ленной легкостью. А увидеть смысл во всем происходящем – нет.        «Какого черта я здесь делаю?», – снова и снова бился в его голове навязчиво-липкий вопрос, пока он механически, почти бездумно на вжившемся в подкорку рефлексе объяснял тему квадратных неравенств.        Дементьев сразу же без слов слышал насмешливый едкий ответ в голове вкрадчивым голосом – это всё ноу-хау эксперимент его психотерапевта, который оказался невероятно действенным. Потому что до этого он был наглядным символом падения на самое дно, показательным примером того, как бы высоко не поднялся, дерьмо из прошлого в любой момент может подрезать сухожилия любому.        Просто это цена его «вставания на ноги» – искупление в качестве работы учителем в этой богадельне.        И это он еще дешево отделался.        Однако, справедливости ради, не все в этой школе его только бесконечно раздражало. Были и свои собственные приятные мелочи. Вроде немногочисленных, но способных детей, в которых он видел ум и стремление к знаниям.        К приятному для него, неожиданно, стала относиться и она.        Забавная девочка в неизменных клетчатых рубашках.        В тот день он случайно встретил ее в коридоре, беспечно прислонившейся спиной к подоконнику и в очередной раз что-то упрямо тихо вслух заучивающей с учебника. К тому времени дождь, монотонно лупивший всю ночь и утро, наконец, закончился.        За окном позади нее – длинные деревья, присыпанные порошковой медью, и выглянувшее из-за туч невероятно редкое тускло-янтарное солнце.        Абрамова вся будто светилась в его приглушенно-оранжевом свете. Выбившийся каштановый локон из низкого хвоста, упав ей на лицо, искрился золотыми вспышками в солнечных осенних лучах.        И Дементьев, вместо того чтобы просто пройти дальше, на какое-то мгновение будто зависнув на месте, отчего-то не мог отвести от нее взгляда. На девочку, окутанную солнечным светом, было до странности приятно смотреть.        Какое-то наваждение…        – Все зубришь? – насмешливо спросил он ее, все же смаргивая с глаз тепло-охровый морок. – Все еще не поняла, что математику невозможно вызубрить по учебнику?        Следом произошло мгновенное оживление. Девочка, карикатурно перепугавшись его голоса, ощутимо вздрогнула всем телом, отрываясь от заучивания и испуганно поднимая на него глаза.        Учебник выскользнул из ее пальцев и глухо упал на пол.        Уголки его губ против воли дернулись в усмешке.        Абрамова же, живописно залившись краской, порывисто опустилась на колени, подбирая упавшую книгу. Сумка на ее плече с тихим шорохом склонилась с ней, едва не соскользнув и не упав следом за учебником на пол. Но в последний миг она успела схватиться свободной рукой за нее и удержать за лямку на весу.        До чего же смешная…        Наблюдая с веселым прищуром за ее нелепым мельтешением, ему отчего-то стало невероятно забавно. Хотя раньше ее сатирическая неуклюжесть вызывала только раздражение.        – Это, вообще-то, по физике, – смущаясь, пробормотала она, поднимаясь на ноги и зачем-то показывая ему, как в доказательство, переплет поднятого учебника. – У нас на пятом уроке сегодня контрольная.        Теплый приглушенно-мандариновый свет снова упал на нее из окна, высвечивая в золото каштановые волосы и мягкой солнечной полосой ложась на правую сторону ее лица.        – Теперь воюешь с физикой? – откровенно подначил он.        – Ни с кем я не воюю! – тут же горячо возмутилась она. – Просто повторяю тему…        Предсказуема до очаровательности.        Девочка казалась ему забавной до приятного, едва уловимого покалывания в грудной клетке.        – Что ж, называй как хочешь, но, Дарья, только не опаздывай на занятия, – усмехнулся Дементьев. – Физика – физикой, но следующий урок алгебра. Опять опоздаешь – накажу.        Намеренно двусмысленно. Намеренно провоцирующе.        У него сегодня слишком паршивый день с самого утра, а у девочки всегда слишком забавная реакция на его подначки, чтобы сдержаться.        Брови Абрамовой забавно изогнулись от удивления. Она смущено подавилась воздухом, горячий приток крови мгновенно залил ее лицо. У девочки взволнованный влажный блеск в темно-охровых глазах, внезапно ставшее порывистым дыхание и сильно подрагивающие пальцы, сжимающие лямку сумки.        Ему же стало отвратительно-смешно и аморально хорошо – впервые за день.        Девочка теперь действительно стала относиться для него к приятному в этой «богадельне». И дело было не только в ее несдержанных реакциях…        Забавная девочка на удивление быстро училась.        Забавная девочка на удивление оказалась способной.        Забавная девочка за пару месяцев стала одной из лучших в своем классе по его предмету.        Но иногда, все же, будто бы по старой памяти, умудрялась лепить тупейшие ошибки в решениях. Особенно когда решала что-то у доски. А на привычную его насмешливую колкость все также очаровательно злилась до легкой дрожи в тонких пальцах и вскинутого возмущенного взгляда на него исподлобья. И именно этим по-прежнему остро забавляла его.        666        В середине ноября ему исполнилось тридцать пять.        Полжизни мимо. И Дементьева это не то чтобы сильно волновало, пусть и цифры неумолимо клонили к сорока. Ему было плевать. Люди в таком возрасте имели привычку оглядываться на прошлое. Ему же оглядываться было не на что; не было никаких значимых событий за последние два десятка лет в его жизни, которые он бы хотел снова пережить. Из прошлого за последние пятнадцать лет лишь: работа-работа-работа, бесконечные, не кончающиеся дедлайны и переработки, бессмысленное преумножение капитала, увеличение доходной и оптимизация расходной. Из прогнозируемого будущего: всё то же самое, но уже до самой смерти.        Отчего-то в этот день ему это казалось таким же бессмысленным и раздражающим, как и работа в школе.        Ради чего это всё?        Было не к чему стремиться. Всех денег не заработаешь. А остальные вершины уже покорены, все самое трудное и сложное было пережито – дальше только скука и продолжающийся фанатичный трудоголизм по старой дурной привычке. Как будто и правда, ничего кроме этого в его жизни не было.        Скука, скука, скука…        Он пригубил очередную порцию виски в своем стакане, пропуская мимо сознания очередную маниакально-бредовую идею Федотова, что сидел напротив.        Дважды в год – в середине ноября и августа, они всегда вместе выпивали вечером. Традиция еще с подросткового возраста.        У них нет привычки поздравлять друг друга в эти дни, как и нет в принципе обычая отмечать свои дни рождения. Это всегда казалось ненужным и абсурдным после общего непростого прошлого.        Простая констатация возраста из года в год. В сухом остатке – лишь перемена цифр.        Федотов неожиданно резко поставил стакан на столик, намеренно громко, привлекая его внимание. Дементьев равнодушно поднял на него взгляд.        – Мы знакомы уже много лет, Саня, – с пафосом начал его друг, и у Дементьева непроизвольно на губах дернулась ироничная ухмылка. – Ты знаешь, что ты для меня больше, чем друг, и я отношусь к тебе, как к родному брату. Поэтому всё то дерьмо, что с тобой происходит в последнее время…        – Тебя кто-то просил о моем анализе? – перебивая, колко осведомился он, и Олег нахмурился. – Это моя жизнь, Федотов. А ты не мой лечащий врач. Через пару месяцев все будет как раньше, и я вернусь к делам. А до того времени имей совесть, а не мое терпение.        Он действительно не нуждался в жалких душевных излияниях под давлением на старую нерушимую связь между ними. В этом тошнотворном возврате к былому, чтобы в очередной раз напомнить, какими они были раньше в семнадцать: сплошным комком немотивированной агрессии и жестокости, безбашенными, импульсивными и, как оказалось, счастливыми мудаками.        Ему этого дерьма сполна хватало и на сеансах.        Олег, поморщившись, поднял руки на манер сдающегося, всем своим видом говоря: «да и к черту тебя со всеми твоими заебами», и снова наполнил их стаканы алкоголем.        – Знаешь, что смешно? – спросил он, ополовинивая виски в своем стакане, и закусывая ломтиком косули. – Я и раньше тебе говорил больше отдыхать и найти себе какое-то хобби, но мучать детей математикой? Серьезно, Саня? Я бы еще понял экономику…        – Одно без другого невозможно. Математика – нерушимый фундамент экономики, идиот, кому, как не тебе это должно быть известно?        – Да-да, старая песенка, – закатил глаза Федотов. – Еще молиться на свои цифры начни.        Дементьев невольно опять усмехнулся, смотря уже чуть мягче на друга и насмешливо протянув в ответ:        – Математика – это религия умных людей, поэтому у неё так мало последователей. Неудивительно, что ты не входишь в это число.        – Мне искренне жаль твоих учеников.        Дементьеву же было плевать. На всё и на всех в этой дурацкой школе.        Ему вообще никогда никого не было жалко. У таких, как он, чувство жалости атрофировано с рождения.        666        Конец декабря в Москве снежный и холодный, с ледяным порывистым ветром и бесконечными, не заканчивающимися снегопадами. Зима пришла в город резко и бесцеремонно, ярко контрастируя с мягкой дождливой осенью.        Конец же второй учебной четверти в школе привычно загруженный и хаосный. Состоящий из бесконечных: заседаний по успеваемости, проверочных комиссий с их не кончающимися отчетностями по усвоению учебной программы, качеству, пропущенным урокам и оценкам эффективности, плановыми масштабными контрольными у всех курируемых классов по пройденным темам и, конечно же, самое утомительное во всем этом – оспаривание учениками своих четвертных оценок,        Отчего-то именно под самое окончание четверти дети внезапно вспоминали о своих ранее полученных неудовлетворительных отметках по предметам и горели страстным желанием их исправить.        Дементьев всегда им давал иллюзию шанса на исправление. Но редко когда это у кого-то из его учеников получалось. Он не ставил оценок просто так.        Но сама вынужденность тратить собственное время и возиться с бестолковыми детьми безмерно раздражала.        Его успокаивала лишь мысль о том, что остался всего месяц. И закончатся его обещанные полгода, как учителя алгебры и геометрии в этой дурацкой среднеобразовательной школе. И ему больше не нужно будет терпеть весь этот цирк.        Неожиданно в самый разгар последнего учебного дня ему позвонил Федотов, холодно сообщив, что он ему нужен немедленно и сбросил звонок. Как всегда не вовремя и не к месту. По-другому он и не умел.        И ему бы послать Олега куда подальше с его очередными хаотичными взбрыками, однако…        Однако, проигнорировать, как и всегда, своего друга Дементьев в этот раз не мог. Отчего-то появилось нехорошее предчувствие, что в этот раз случилось и правда, что-то серьезное. Не очередная маниакально-идиотская блажь. Слишком уж безэмоционально-механический голос был у Федотова – такое было совсем не в его характере.        Поэтому в этот день он просто раздал всем неуспевающим ученикам контрольные работы и наказал, как они все выполнят, сдать их на его стол и дальше катиться на все четыре стороны. Ему было плевать, что скорее всего, они все спишут друг у друга, за что и получат впоследствии заслуженные «двойки». Ни времени, ни желания возиться с ними у него совсем не было. Он и без этого прекрасно знал, кто из них на что способен, и какую оценку заслуживают их знания по его предмету.        Пока он был в дороге, снег все никак не заканчивался. Предновогодняя зима своей ледяной белизной окутала улицы, дома и дороги: белое сверху, белое снизу, белое вокруг. Белое по темным деревьям, по крышам домов, по балюстрадам, по асфальту. Мир смазывался перед глазами в больших снежных хлопьях.        В просторной приемной секретарша, едва увидев его, тут же услужливой скороговоркой сообщила, что Олег Николаевич его уже ожидает.        В своем же кабинете Федотов ожесточенно вперился взглядом в плазму на стене, почти не мигая, смотря повтор репортажа про крушение «Центр-инвест».        Дементьев видел его еще с утра. Крайне скучный репортаж про крах банка, все по стандарту таких дел: о финансовых махинациях с активами, уклонения от налогов, и далее такое же шаблонное прочее-прочее-прочее, в общей сумме тянущее на десять лет. Федеральные каналы захлебывались от восторга – известный банк с крупными активами, дорогие зрители, сейчас тонет в тонне дерьма, но главный председатель банка, конечно же, исчез в неизвестном направлении.        – Видел? – вместо приветствия Олег коротко кивнул ему на экран. – Еще месяц назад на АРБ* выебывались своим уровнем ВаЗ по стабильности. А теперь Юсупова ищут по всей стране.        Дементьев, расслабленно откинувшись на кресло напротив друга, безразлично повел плечами:        – Вполне ожидаемый исход. Когда в руководстве сидят настолько блаженные идиоты – вопрос времени, когда все развалится.        – Тебя послушать, то все вокруг идиоты, – фыркнул Федотов.        – Ты меня позвал так срочно новости посмотреть? – холодно протянул Дементьев, не скрывая своего активно нарастающего раздражения в голосе. – У меня мало времени, выкладывай в темпе, что у тебя.        Олег, наконец, оторвавшись от внимательного просмотра, выключил телевизор и перевел серьезный взгляд на друга:        – Да так, интересно стало, когда ты, Саня, наконец, планируешь вернуться к делам?        – Полгода еще не прошло, – напомнил он ему.        – А чем ты сейчас так занят-то? – зло спросил Федотов и тут же взбешенно сам ответил: – Ах, точно! Работой в школе по совету мозгоправа-афериста! Ну, да! Что, Саня, давай угадаю: этот шарлатан лечит тебя от какого-нибудь навязанного блядского комплекса неполноценности, а ты как олень, конечно же, введешься на этот бред.        Дементьев лишь раздраженно хмыкнул в ответ:        – Не переживай, Федотов, после общения с тобой у меня всегда появляется ярко выраженный комплекс полноценности. Знаешь, как на контрасте.        Олег проглотил его колкость и жарко выпалил, наконец, причину своего беспокойства:        – Смешно тебе? А ты в курсе, что гандоны с правительства в скором времени уже хотят внести законопроект про переход на «МСФО 9»*? Все пытаются закрутить гайки, уроды. Вопрос пары месяцев, когда его протолкнут и одобрят. И знаешь, что это значит, а, Саня? Полный геморрой! Вот что это значит! Ты должен сейчас вернуться. Ты нужен тут.        Дементьев тяжело со смесью раздражения вздохнул.        И все же это был очередной маниакальный бред его друга…        – Кто тебе об этом рассказал? Хотя, дай-ка угадаю… Малинин? – он протянул это своим лучшим презрительным тоном.        Рука Федотова импульсивно дернулась над столом, а рот сжался в тонкую полоску, и Дементьев сразу понял две вещи. Первое – он угадал. Второе – у его друга уже явные тревожные звоночки по части мнительности и паранойи.        Федотов всю жизнь был таким. Воплощением никогда не иссякающей концентрации хаоса. Словно Вселенная ему при создании отсыпала щедро проблем по части интеллекта и сдержанности, но в последний момент щедро сжалилась на харизму и компанейство через край.        Но в моменты, когда исчезало его природное обаяние, с ним становилось откровенно сложно и неприятно. Потому что в нем тогда оставались лишь агрессивная несдержанность, хаотичная идиотская активность, ослиное упрямство и патологическая маниакальность до странных идей.       И в последнее время именно второе больше превалировало в нем. Это начинало ощутимо беспокоить.        – Что с тобой происходит, Федотов? – серьезно спросил он, и рука друга снова невротично дернулась над столом. – Ты когда-то дал мне совет: записаться к психиатру, сейчас мне хочется посоветовать тебе сделать то же самое. У тебя явная паранойя, и течет крыша. Это же насколько нужно ёбнуться, чтобы верить тому, что рассказывает Малинин? Даже для тебя – это слишком. Как ты там мне говорил?... Пора лечиться.        – Заткнись! – вышел из себя Олег. – Я посмотрю, как тебе будет смешно через пару месяцев, когда это произойдет. Малинин сидит в правительстве. И он знает явно лучше тебя, что готовят нам гандоны оттуда.        – У Малинина никогда рот не закрывается, – холодно одернул он его. – Он постоянно что-то говорит и обещает. Скоро юбилей в пять лет, как он клянется, что вот-вот выйдет законопроект с новой шкалой НДФЛ со ставками от нуля до тридцати пяти. И где же это, Федотов? Кого ты слушаешь вообще? – пренебрежительно, с ноткой отвращения спросил Дементьев, и, получив в ответ лишь угрюмый, но все еще упрямый взгляд Олега, раздраженно вздохнул: – Даже если и выйдет указ о переходе на «МСФО 9», апокалипсиса не случится. Да, работы прибавится, но и не с таким справлялись. У нас все дела идут по планам, откуда у тебя такая паранойя?        – А я понимаю без тебя, что сейчас происходит в финансовом? – огрызнулся Федотов, порывисто откидываясь на кресло назад. – Я кому-то тут, кроме тебя, могу полностью доверять?! Что мне эти писульки с отчетами каждый месяц? Откуда я знаю, что цифры там рисуются твоим ебанным Котиковым не с воздуха, и все не идет по пизде, как с «Центр-инвестом»? Саня, оторвись уже, наконец, от своей придури со школой. Раз сам пока не можешь вернуться, так, по крайней мере, перетряси весь финотдел, всех этих пидорасов, проверь на подлинность каждую цифру!        Дементьев насмешливо фыркнул и неверующе покачал головой:        – Тебе нужно проверить голову, Федотов, – колко протянул он. – У тебя паранойя. Нужно лечиться. Хочешь, запишем тебя к моему психотерапевту?        И это было явно последней каплей. Лицо Олега на глазах начало принимать насыщенный красный оттенок, вены отчетливо вздулись на его напряженном лбу, а пальцы сильно сжались в кулаки:        – Знаешь, куда бы пошел и ты, и твой еб!..        – Закрой рот и прекрати истерику, – сухо оборвал его начинающийся взбешенный словесный поток Дементьев. – Я сам хотел проверить, как идут дела в финансовом. Выдохни.        Не то чтобы он решил потакать Федотову с его бесконечной мнительностью и явными тревожными звоночками к проблемам с головой. Просто через месяц ему принимать все дела у своего зама. И неплохо было бы действительно лично проверить состояние текущих показателей, причем не вскользь, как до этого, а досконально по каждому отделу.        Он уже почти вышел из кабинета, как Олег, придя в себя, начал сыпать бесценными наставлениями:        – Саня, проверь всю документацию за последний год, перевороши всех этих!..        Дементьев раздраженно перебил его:        – Тебе сказать, когда мне понадобятся твои советы? Или ты сам, родной, догадаешься?        Если Федотову что-то было нужно, он и мертвого мог вывести из себя.        Едва он переступил порог этажа своего финотдела, как его тут же перехватил Антон (что передался, как секретарь, будто по наследству новому заму), сообщив помимо основных новостей в отделе, что Котиков сейчас на совещании.        Дементьев не стал отвлекать его от короткого собрания. Лишь, не привлекая внимания всех собравшихся, ленно прислонившись за их спинами плечом к дверному проему конференц-зала, с долей веселого интереса смотрел за происходящим.        Было забавно наблюдать со стороны, как его зам лихо наводил порядок на совещании с подконтрольными ему начальниками отделов. Обрисовывал короткий фронт будущих планов, подводил итоги проделанной работы, спрашивал за очередные проебы по срокам в отчетностях отдела налогового планирования…        Спустя столько времени ничего не менялось. Если и было в этом мире что-то незыблемое и постоянное – так это отдел налогового планирования, что всегда не успевал по срокам.        Котиков за год в роли ИО финансового директора заметно «отмер» и стал живее. Плечи расправились, и он стал сразу как будто выше ростом, в фигуре появилась солидность. Его взгляд больше не был отморожено «невидящим», а стал острым и подвижным, хотя под глазами и залегли характерные для финдиректоров темные круги не то от переутомления, не то от недосыпа – или же от всего сразу. Голос же заметно окреп, и в нем отчетливо заиграли металлические повелительные нотки.        Он больше не производил впечатления нескладного отмороженного паренька в дорогой одежде не по размеру, которого душит чрезмерно туго повязанный галстук.        Сейчас пиджак на нем правильно сидел на плечах, не сковывая движения рук, а галстук был завязан так, чтобы не пережимать шею. Костюм сидел на нем, как влитой, и с первого взгляда уже было понятно, какую должность он здесь занимает. Будто над головой у него появилась особая аура. Аура уверенности, власти, статуса и больших денег. Такая неизбежно появлялась в людях при руководящих должностях.        В Котикове Дементьев неожиданно сейчас увидел самого себя десятилетней давности.        Уверенность в каждом своем слове, живой ум, гиперактивная помешанность на работе (без нее на руководящих местах делать нечего), фанатичный трудоголизм (если судить по кругам под глазами, то он, скорее всего, тоже спит не больше пяти часов в сутки) и рвение делать свою работу хорошо, быть лучшим в своем деле.        Наблюдая за ним, Дементьеву стало даже интересно, когда Игорь выгорит от такого ритма. Случится ли с его замом все также, как и с ним: с недельными алкогольными трипами и полнейшей потерей мотивации?        Он уже понимал, что полное выгорание и постепенное саморазрушение всегда неизбежно настигало таких, как они – живущих лишь сугубо одной работой и повышением собственных доходов.        Возможно, пройдет десять лет, и Игорь тоже когда-нибудь проснется ночью с отвратительной холодной пустотой в грудной клетке и риторическим вопросом: чего ради это все было?        Но это потом.        А пока же Котиков все еще живо и на фанатично-жарком импульсе отчитывал отдел налогового планирования. И, скорее всего, брал работу сверхурочно, небрежно знакомо пожимая плечами: «А что такого? У нас дедлайны!», мол, это прямая обязанность, будто ему было все равно нечего терять.        И он был прав – это прямая обязанность для их должности. Однако Дементьев же сейчас думал, что потерял за время не заканчивающихся дедлайнов слишком много.        – Здравствуйте, Александр Владимирович, – хорошо скрывая свое замешательство, поздоровался с ним Игорь сразу после конца своего совещания, когда они остались одни в конференц-зале. – Мы не ждали вас сегодня, что-то случилось?        Дементьев, безразлично до этого рассматривая плановые бюджетные промежуточно-итоговые графики на проекторе в ожидании, пока все разойдутся по своим рабочим местам, равнодушно бросил в ответ:        – Мне нужны отчеты…        Котиков тут же зашелся скороговоркой:        – Отчетность на этот месяц почти готова, хотя мы и рассчитывали вам ее предоставить на следующей неделе, как и…        – Ты не понял меня, Игорь, – колко оборвал его Дементьев, поднимая на него насмешливый взгляд, прекрасно понимая, какую свинью ему сейчас подложит. – Мне нужен полный отчет со всех отделов о проделанной работе за последний год: о всех транзакциях, изменениях баланса, налоговых ученостей, переводах… Обо всем, что тут происходило, пока меня не было.        – Сколько на это есть времени? – сухо уточнил он.        И это был правильный вопрос. Без истерик, без драмы, без причитаний. Александр еще раз утвердился в том, что не ошибся в выборе человека, которого назначал ИО на свое место.        – Две недели. А пока скажи секретарю, чтобы подготовил то, что у вас готово прямо сейчас.        В глазах Котикова мелькнула тень праведного понимания всей степени тяжести свалившегося на его голову неожиданного геморроя, но быстро взял себя в руки:        – Конечно, сейчас попрошу Антона, вам все подготовят, но в отчете пока без итоговых показателей, цифры все еще обновляются, сами понимаете.        Также они оба прекрасно понимали, что срок в две недели для запрошенного объема работы – откровенное измывательство. Но это возможно было сделать. Дементьев это знал, знал это и Котиков. Все же и не такие объемы и за более короткое время выполнялись. Однако, для этого придется поработать сверхурочно и не одну ночь – что явное скотство за несколько дней до нового года.        Но Дементьеву на это было так плевать, так плевать, что на какой-то ничтожный миг невольно стало даже совестно. Но только на миг.        В любом случае, это теперь не его проблемы. Пусть его зам начинает привыкать, что когда ты занимаешь такую должность, можешь навсегда забыть про праздники, свободное время и личную жизнь.        Отчет и правда, подготовили почти мгновенно. Антон, передавая его, скороговоркой зачитал своему временному начальнику список оставшихся дел на сегодня, наставительно напомнив, что тот уже опаздывает на встречу, а еще успев задать пару вопросов по очередным проблемам с отчетностями по бюджету.        Дементьев с непроницаемым лицом взял у своего отданного на время секретаря документацию, чувствуя в глубине души тихое аморальное злорадство, вызванное тем, что ебаться со всем этим нужно пока еще не ему.        Сильный снегопад на улицах не закончился и к вечеру.        По пути обратно к школе, он набрал номер своего ассистента. Тоже Антона. Удобно было иметь и секретаря и помощника с одинаковыми именами. И коротко сообщил ему, что ближайший месяц будет жить в другой «теневой» квартире, пока будет разбирать отчеты и проверять цифры, и чтобы он подготовил и перенес все необходимое туда. Эта квартира официально по документам ему не принадлежала, и была сугубо для хранения важной документации.        Никогда не хранить ценные бумаги в месте где тебя легко найти – основа любого хорошего финансиста.        День получался максимально странным и загруженным с самого утра. Он будто уже успел отвыкнуть от привычных для него ранее дедлайнов, когда времени не хватало ни на что.        Во всем происходящем для него опять чувствовался бредовый сюрреализм. Ведь намечался крайне «интересный» вечер (а то и добрая половина ночи) проверки контрольных по алгебре у неуспевающих школьников, а затем въедливого изучения банковских отчетностей.        А на следующий же день с самого утра очередной идиотский педагогический совет.        Что ж, пора бы ему уже начать заново привыкать к острой нехватке времени.        Школа в шесть вечера абсолютно безлюдна. Темные пустые коридоры были поддернуты непривычной, оглушающей тишиной.        Зайдя в пустующий кабинет математики, единственный в котором горел свет на всем третьем этаже, он небрежно бросил стопку документации на свой стол. Конец дня выходил крайне загруженным. Утомленно ослабив галстук на шее, Дементьев вдруг зацепился взглядом за неожиданное хаотичное движение на периферии.        На первый взгляд пустой класс оказался совсем не пустым. За самой последней партой у окна сидела та самая забавная девочка, которая сразу вся подобралась на своем месте, и которую он сначала не заметил.        – Абрамова? – удивленно протянул он, и, не скрывая своего замешательства, вопросительно приподнимая бровь, смотря прямо на нее. – Ты чего тут сидишь?        – Просто хотела узнать, как написала контрольную, – смущенно пробормотала она, опуская глаза и зябко ежась в своем теплом свитере, будто его вопрос спровоцировал ледяной озноб по ее телу.        До чего же чудной ребенок…        Дементьев, пытаясь понять, зачем ей это всё надо (неужели настолько сильная тяга к знаниям?), и что вообще с ней в последнее время происходит, немигающе рассматривал ее, сидящую за партой у окна, чуть ли не покадрово. Скользил взглядом по тонким белым пальцам, что нервно вцепились в шариковую ручку, по узким, тесно сведенным плечам, по повторяющемуся горизонтальному орнаменту из красных ромбов, белых кругов и маленьких зеленых елочек на ее нелепом бордовом свитере.        Уже не в первый раз она ставила его в тупик своим странным поведением. Вот, как и сейчас. Зачем-то же ей было нужно сидеть добрых четыре часа кряду в кабинете математики, чтобы просто узнать, как написала контрольную.        Когда же он поднял глаза выше на ее лицо, девочка, неожиданно залившись в очередной раз краской, сжалась от его изучающего острого взгляда на стуле.        И только тогда до него вдруг дошло сразу и то зачем ей было сейчас сидеть до шести вечера в школе, и то, почему она на уроках, смущенно краснея, опускала глаза под ноги каждый раз, когда случайно натыкалась на его взгляд, и прочее ее странное поведение...        Непроизвольная усмешка искривила уголки его губ.        Это было настолько сейчас очевидным, что на мгновение даже стало смешно от того, что он сразу не понял, с чем было связано резкое изменение ее привычной реакции на него.        Очередная дурацкая, инфантильная влюбленность.        Так клишировано-скучно и пройдено уже столько раз, что ничего, кроме утомления, в нем не вызывало.        Обычно он резко одергивал таких «влюбленных», глупых навязчивых девочек, что точно также переходили черту, карауля его по несколько часов после конца занятий. Грубостью и откровенной жестокой насмешкой приводя их в чувство.        И будь на ее месте любая другая ученица – Дементьев так бы и поступил.        Но это была не любая другая. Это была именно Абрамова – та самая забавная, несдержанная девочка с проклятого девятого «Б» класса, что неизменно веселила его. Та единственная в этой «богадельне», которой он слишком многое спускал с рук. Та, которую ему никогда не хотелось одергивать даже за ее откровенную наглость.        И не одернул он ее и сейчас.        Потому что не хотел.        Потому что эта девочка была тем немногим, что ему нравилось в этих проклятых стенах.        Грубо одерни он ее сейчас – она больше и дышать в его присутствии нормально не сможет. Какой в этом смысл? Все равно его через месяц уже тут не будет.        А этот день был слишком длинным и утомительным, а завтрашний не обещал ничего нового, кроме очередного дня сурка. Могут и у него быть свои маленькие приятные слабости перед долгим вечером разбора бумажной волокиты?        – Ну, давай показывай, что ты там понаписала, раз уж все равно у тебя нет никаких больше дел, – насмешливо протянул он ей, ленно облокачиваясь на преподавательский стол позади себя.        Следом произошло мгновенное оживление, и он опять не смог сдержать усмешки.        Дементьева остро забавляла эта девочка. Забавляла ее неестественно прямая осанка при его появлении, подростковая нервная дерганность в движениях и яркий взволнованный румянец на бледном лице.        Она забавляла его настолько сильно, что усталое раздражение из-за свалившихся на его голову гору дел и тревожных звоночков мнительности Федотова, угасало под ее хаотичным, неуклюжим натиском.        – Вот, – тихо вздохнула она, нетвердой походкой подходя к учительскому столу и передавая ему свою тетрадь.        Одного лишь беглого взгляда на ее контрольную хватило Дементьеву, чтобы сходу заметить грубейшую ошибку в решении. Сколько раз объяснял про необходимость составления графиков к таким примерам и все равно, как об стенку горох.        Он протянул ей ладонь, знаком показывая, чтобы она передала ему ручку, которую сжимала в своих пальцах.        Девочка моментально повторно оживилась и как по команде начала суетиться вокруг себя. Совершая слишком много рваных, лишних нелепых движений, снова заставляя уголки его губ неподконтрольно дернуться в усмешке.        Ему снова стало до странности импульсно смешно и хорошо впервые за день. Девочка невероятно забавляла, и последующее разъяснение ее ошибки вышло у него непривычно мягким, совсем не колким. Хотя его откровенно и бесили такие тупейшие помарки.        Однако ошибка – есть ошибка. «Пятерки» в четверти по алгебре у нее уже никак не получалось.        Это понимала и Абрамова. Ее тонкие губы досадливо дрогнули, сжимаясь в полоску, а на лице рябью отчетливо проступила тень горького смирения.        До чего же все-таки занятный ребенок…        – Сделаем вот что, – он выпрямился, небрежно бросая ее тетрадь на свой стол. – Ты мне нравишься, и я поставлю тебе отлично в четверти.        И Дементьев действительно решил закрыть на это глаза и нарисовать ей в четверти «пятерку».        Потому что мог.        Потому что девочка этого заслуживала.        Потому что из своего класса, полного идиотов, она и правда была одной из лучших в его предмете. Ход ее решений всегда был правильным, ну, а тупейшие ошибки (будто из-за сильной рассеянности или же нервов) можно было и «не заметить».        Но только в этот раз. Авансом в честь Нового года.        – Скажу по секрету, из всего твоего класса меня мало кто радует, – зачем-то скучающе протянул он. – Весь ваш девятый «Б» состоит преимущественно из идиотов. Вы кто угодно, только не физмат. Знаний у вас мало, навыков и того меньше, учись вы в мое время в моем классе, большая половина из вас оттуда повылетала бы после первой же четверти. Но у тебя, – девочка перед ним забавно вздрогнула, – действительно есть способности, и если их развить… – он выдержал многозначную паузу, – …из тебя выйдет что-то толковое. Твоя единственная проблема – это невнимательность.        «Как и скачущий гормональный фон», – иронично пронеслось у него в голове.        – Поэтому будем учиться с тобой внимательности?        Девочка кивнула, оттаивая из ступора от известия о «пятерке» в четверти и, совсем скованно, ответно улыбаясь ему.        – И опаздывать на уроки больше не будем? – не сдержавшись, откровенно подначил ее Дементьев.        – Так я же не опаздывала больше ни разу! – тут же горячо возразила она, вскидывая на него острый обиженный взгляд, который полыхал таким ярким праведным забавным возмущением, что у него вдруг невыносимо зацарапался в горле приступ удушающего смеха.        И, не сдержавшись, что стало полной неожиданностью и для него самого, и для застывшей от удивления девочки, зашелся в долгом продолжительном хохоте.        Абрамова ощутимо вздрогнула рядом, а он все смеялся, смеялся и смеялся. Но не надрывно и зло, когда смех больше похож на приступ асфиктического кашля, а искренне, открыто, как давно уже не смеялся. Как давно хотел. Как думал, что уже разучился и больше не сможет.        Девочка сильно стушевалась, не понимая, что его так сильно развеселило. Да и он сам не понимал этого. Ему просто было невыносимо смешно и до странности хорошо.        И тепло…        Дементьев, спустя два десятка лет, наконец, почувствовал себя невероятно живым, цельным, ощутив, как живительная теплота расходилась по коже и вдоль вен. Невероятно редкое, давно забытое чувство снова проснулось в нем именно сейчас, именно в этой дурацкой школе, и именно с этой забавной девочкой.        Это ощущение острое, новое, приятное. Ему до чертиков странно снова было чувствовать себя таким живым. И это ощущение хотелось продлить. Не отпускать так быстро.        Будто бы проснулось давно забытое желание что-то чувствовать.        Удобный предлог для того, чтобы задержать ее чуть дольше вырвался из него почти бездумно, по инерции:        – Прошу прощения, Дарья. Не обращай внимания… Такое бывает. Вообще, многие математики еще античного времени были известны своим странным поведением. Например, Демокрит. Не знаешь такого? – наконец успокоившись, серьезно спросил он ее почти невозмутимо, но уголок рта дёрнулся в намеке на усмешку.        И тут же раздраженно всколыхнувшийся внутри него закономерно недовольный вопрос:        «И какого черта ты делаешь?».        Оказалось на удивление легко проигнорировать.        – Нет, – она смущенно покачала головой. – Расскажете?        Девочка крайне предсказуемо с радостью клюнула на такой топорный предлог и осталась. Ей, и правда, искренне казалось это интересным.        И в том, что было дальше, чувствовалось нечто по-настоящему особенное: в желтоватом, едва слышно гудящем свете школьных ламп, в заснеженной темноте за окнами, в приглушенном завывании ветра за стеклом, в мерном тиканье настенных часов над доской, в робком, редком смехе девочки (смеясь, она закрывала лицо ладонями и забавно морщила нос) над его неторопливыми рассказами про математиков античного времени, а главное – в нем самом.        Все происходящее опять остро напоминало ему сюр: добровольно сидеть в опустевшей школе с нелепой девятиклассницей и вести с ней разговоры об истории математики, находя во всем этом странное удовольствие.        Дементьев одинаково равнодушно относился как к истории, так и к маленьким, влюбленным в него школьницам. И за последние года его не трогало ничего, кажется, и смеялся от того, что ему по-настоящему смешно и живо не было настолько давно, что казалось, это было в прошлой жизни. Сейчас же у него за ребрами наплывами разливалась непривычная, неподконтрольная теплота.        Час в кабинете математики пролетел незаметно, будто в одно мгновение.        И все это было чертовски непривычным.        Забавная девочка действительно ему нравилась.        Но в этом совсем не было ничего неправильного, аморального, грязного. Просто помимо невольного уважения за ее упрямство и проявление характера на его уроках, сейчас он был просто благодарен за то, что на какое-то время снова почувствовал себя невероятно живым. Что смог расслабиться и забыть: о паранойе Федотова, горе контрольных работ, банковском отчете, педагогическом совете завтра с самого утра, и даже о том, что через месяц ему принимать все дела у своего зама.        Уже выйдя из школы в заснеженную, ярко освещенную уличными фонарями темноту, он на какое-то мгновение застыл у своего автомобиля, глядя на темное небо, изредка озаряемое яркими красно-зелеными вспышками пиротехники.        Выдыхаемый им воздух комкался паром, и Дементьев внезапно уловил поразительную детальность всего окружающего. И этого темного, беззвездного зимнего неба, и беспрерывно падающих хлопьев снега, что тонкими белыми пластами успели припорошить верх его автомобиля, и громких звуков взрывающихся фейерверков над собой.        Все это было и раньше. Но он будто этого не замечал. Не видел. Не фокусировал своего внимания. А сейчас странное ощущение, будто зрение улучшилось. И все эти ракурсы внезапно стали невероятно четкими и осязаемыми.        Еще днем мир не казался ему таким контрастным (как и все остальные дни до этого), детальным, переполненным мелочами, сплетенными в общую картину.        Дементьев, прищурившись, еще раз поднял голову: небо над ним было темным, объемным, беззвездным.        «Когда я в последний раз вот так смотрел на небо?» – пронесся странный вопрос у него в голове.        Казалось, что в прошлой жизни. Там же, где он умел смеяться, чувствовать себя живым и не думать о работе.        И ему сейчас совсем не было дела до вала отчетов, до пресной бумажной рутины. Спроси его кто-то об этом, он бы, наверное, так и ответил: «абсолютно плевать».        Потому что сейчас снег все продолжал сыпать с темного неба, сверкая под светом уличных фонарей порошковым хрусталем. Снегопад беспрерывно шел уже две недели, но отчего-то именно в этот вечер он заметил, как это красиво.        666        – Поверить не могу, что твоя придурь скоро подойдет к концу, – Федотов, закончив просмотр уже разобранных документов и краткой подводки о том, какой он мнительный придурок и все у них как шло, так и идет хорошо, сразу же задобрел и засобирался восвояси, но не смог промолчать под конец со своей старой пластинкой: – Через сколько ты там возвращаешься? Через три недели?        Начало января морозное, покрытое ледяной насыпью, совсем не теплое.        Свет от ламп матово отражался в окнах его «теневой» квартиры. Дементьев, не отрываясь от бумаг, назидательно протянул ему:        – Терпение – добродетель, Федотов. Так в Библии написано.        – Передай этому своему Богу, что он опаздывает. У него уже проценты капают.        – Как видишь, Бог хреново работает, приходится всё делать за него, – ответно оскалился он.        Ничего святого – это между ними привычно.        Федотов прыснул на ходу, махая ему на прощание и выходя из комнаты.        Дементьев же повернулся к окну, несколько секунд разглядывая снегопад и пытаясь вновь вернуть то странное чувство контрастной детальности природы, но ничего. Абсолютно ничего.        Небо, как небо. Ничего необычного. В этот раз ему было плевать, как и всегда.        Он вернулся обратно к отчетам.        Внутри – лишь привычная натянутая пустота и безразличие. А дни по обыкновению были заполнены работой и делами. Уже не до неба, не до чувств, эмоций и прочей малозначащей ерунды. А краткого мгновения непривычной живости внутри него будто никогда и не было. Как оптическая иллюзия. Кратковременное помешательство от перенасыщенного дня. Фата-моргана.        Легко не обращать на это внимание. Не фокусироваться. Особенно когда дни настолько плотно забиты делами.        И все же что-то неприятно тянуло внутри – вопрос, что навязчиво крутился в его голове, как заевшая пластинка:        «Какого черта тогда произошло с ним заснеженным вечером в компании собственной ученицы?».        666        Зимние праздники кончились быстро.        Следом же началась утомительная школьная рутина. Очередные дни сурка с привычно перемноженным чувством бессмысленности происходящего. А еще скука, скука, скука…        Смысл слова «скука» носил скорее негативный характер, но было что-то забавное в том, что оно тянулось в послевкусии во рту приятными горько-спиртовыми нотками, и ассоциировалось для него сугубо с хорошими вещами. Скука: двигатель прогресса и одновременно стабильность.        Скука в его жизни – неискоренимая константа, а потому смысл набора букв, ее обозначающих, был сильно затерт. И все же она хороша в своей постоянности. Хотя слова, не имеющие отрицательного значения, его рефлекторно на уровне инстинктов всегда раздражали. Их всегда хотелось испортить, сломать, содрать глянцевую поверхность. Дети – далеко не цветы жизни, школа в современных реалиях – деградационное учреждение с давно уже неживыми учителями, радуга трещала по швам, птицы умирали, раскидывая в сторону облезшие крылья, а зеленые газоны с цветущими садами отдавали розовой блевотиной.        И так можно было жить. Так его язык не вязало от сахарной сладости, что он ненавидел.        С людьми в его жизни было также.        Дементьева в принципе раздражали люди (он считал подавляющее их большинство безнадежно тупыми и ленивыми), но приторные, сладкие, беззубые, безвольные, ярко демонстрирующие слабость, будто бы вчера родившиеся – они сильнее.        Поэтому ему совсем не казалось забавным наблюдать каждый божий день за копошением и учеников, и учителей в той бюрократической навозной яме, которую по ошибке назвали средним общеобразовательным учреждением.        Он знал, что «по образу и подобию» не равно – «такими же безупречными», и именно это его так и раздражало.        Дементьев, смотря на очередную, будто бы осязаемую тупость неспособных и пустых детей на своем первом уроке в начале третьей четверти, утомленно думал:        «Господи, насколько же тебе плевать на дело рук своих?».        Вслух же холодно цедя:        – Кто-то по ошибке когда-то решил, что вы все физмат, и что у вас якобы есть способности к точным наукам. Так вот: не верьте. Вас обманули.        Ученики девятого «Б» были притихшие и старательно отводили от него глаза.        В кабинете математики ранним январским утром холодно и серо. Бесконечный снегопад в городе подошел к концу, но солнце так и не появилось. Небо лишь рассеялось до пресной светло-серой молочности в облаках.        До конца его оговоренного срока работы учителя алгебры и геометрии оставалось чуть меньше двух недель. И ему бы давно уже подавать заявление по собственному. Но он оттягивал момент собственного освобождения от этого проклятого места.        Его все никак не оставляло странное, тянущееся чувство недосказанности. И он просто хотел удостовериться, что всё это было и правда, кратковременным помешательством.        Потому что больше ничем нельзя было это объяснить. Потому что Дементьев не мог понять, какого черта тогда произошло. Что вдруг с ним случилось в ту снежную ночь в кабинете математике с забавной, по уши влюбленной в него девочкой? От чего ему стало тогда так хорошо и живительно?        Пропусков же сеансов у психотерапевта становилось все больше, и ему не хотелось затрагивать там эту тему. Потому что он пока сам ничего не понимал. Не мог разобраться.        В Абрамовой не было ничего особенного. Смешной упрямый ребенок. Просто забавнее, чем другие, но не более.        Когда он о ней думал, то в памяти всплывало лишь начальное раздражение… А еще яркие, нелепые клетчатые рубашки, собственное презрительно брошенное: «на место», и ее темно-охровый взгляд, в котором злости целое море.        Он упустил момент, когда она перестала его раздражать и начала казаться невероятно забавной.        Но зато запомнил момент, когда из ее глаз пропало пылающее возмущение и обида. Зато появилась невротичная дрожь в тонких пальцах, странное смущение и покрасневшая кожа, постоянное волнение в его присутствии и вороватые взгляды исподтишка. А еще ее всегда забавные импульсные реакции на каждую его провокацию, что заставляли внутри что-то живо отзываться, отогреваться, позволяя теплому ощущению расходиться по всему телу.        Дементьев себя в этом не понимал абсолютно. Дементьев тогда еще на вжившемся в подкорку упрямстве отрицал собственную заинтересованность.        И задержался в этой «богадельне» только чтобы убедиться, что это действительно было кратковременным помешательством. Что ничего особенного в кабинете в тот снежный вечер и не было (и быть не могло). Просто был длинный утомительный день, сильный снегопад за окнами, и лампочка уютно жужжала от накала, а девочка, что тихо смеялась закрывая лицо ладонями, просто попала в нужное время в нужном месте. Никакой магии. Так совпало.        И при первом же уроке у ее класса он в этом убедился.        Абрамова была по-прежнему маленькой и нелепой. В дурацком теплом свитере синего цвета. Она ярко залилась румянцем при его появлении в классе. Поймав же его взгляд на себе, девочка, как по команде, опустила вниз голову и уперлась глазами куда-то себе под ноги.        Шаблонное влюбленное поведение очередной девочки-подростка.        В этот раз только привычно-утомительное. Ему совсем не забавно.        – Ни какой вы, к черту, не физмат, – Дементьев равнодушно-холодно подвел к концу собственную мысль, что доносил девятому «Б» классу в самом начале своего первого урока в третьей четверти. – Советую вам еще раз подумать о том, что вы хотите от этой жизни, но соизмеряя со своими возможностями.        И в этот раз Абрамова не возмутилась. Не разозлилась. Не пыталась ему ничего доказать своим волчьим взглядом исподлобья. Никакой реакции. А это было именно тем немногим, что ему в ней нравилось. Не осталось даже этого.        Девочка, все также оцепенев, пялилась себе под ноги, будто боясь лишний раз поднять на него глаза.        В ней не было ничего особенного.        «И быть не могло», – едко шепнул внутренний голос.        Он тогда посчитал, что разобрался в этом. Поставил точку. Ничего не было тем снежным вечером. Просто кратковременное помешательство, правда, черт знает чем вызванное: перенасыщенным днем, метеосдвигами, или все же непривычной, странной, сюрреалистичной для него компанией из маленькой девятиклассницы.        И в этот день судьба ему предоставила еще один шанс убедиться в этом.        В конце учебного дня у него была плановая консультация в ее классе. Во время которой ученики имели привычку пересаживаться на другие места в кабинете, потому что он оставлял на эти консультации не весь класс в полном составе.        И в этом не должно было быть ничего странного. Все привычно. Девятый «Б» все время этой консультации решал примеры уже пройденной темы. Это обыденно для новой четверти.        Вот только…        Сквозь мутно-серое марево облаков, неожиданно выглянуло редкое зимнее солнце. В его косых лучах лениво плавали крошечные золотые пылинки. Оно по-январьски бледно, будто сильно разбавлено, обдавало еще совсем фантомным теплом парты левого ряда, стоящие у окон. И время от времени слепило глаза непривычным обилием света после ледяной морозной серости.        Сидя за первой партой перед его столом, в самом ореоле солнечных лучей, Абрамова, время от времени отрываясь от решения в тетради, украдкой кидала на него взгляды.        И это уже было чертовски нетипичным.        Нетипично и выглянувшее солнце, которое не показывалось в заснеженной Москве уже месяца два, отчего-то выглянувшее именно сейчас; и ее пересадка на место прямо перед ним. И эти странные вылизывающие взгляды. Это было непривычно. И это раздражало его.        По всей видимости, девочке что-то было от него нужно. Но когда Дементьев поворачивал голову к ней, то Абрамова тут же, будто обжегшись, опускала темно-охровый взгляд обратно в свою тетрадь.        Влюбленные девочки-подростки – одна сплошная морока.        Он повел челюстью, изучая сидящую перед ним и опять залившуюся краской девочку несколько секунд, желая подловить. Но Абрамова была слишком упорна в своем желании не выдавать своего внимания к нему.        Девочка все также упряма. Даже в мелочах… Особенно в мелочах.        Будто почувствовав его мысли, Абрамова неожиданно сделалась серьезной, выходя из состояния зашуганности и резко выпрямляясь на стуле. Пронизанная насквозь солнечными лучами, она сильно нахмурилась, зачеркивая неудавшееся решение уравнения в своей тетрадке. Непокорная каштановая прядка волос от ее резкого движения, выбившись из низкого хвоста, упала ей на лоб. Абрамова раздраженно ее сдунула, и золотые точки мелкой пыли тут же заплясали танцем вокруг нее в свете солнца, но прядка, лишь издевательски колыхнувшись на лице, осталась на месте. Тогда она на злом импульсе нервно заправила ее за ухо, с таким взбешенным напором, будто хотела сначала ее оторвать, но в последний миг передумала.        И в этом моменте стала настолько комичной в своей яростной насупленности, что непроизвольная усмешка вновь тронула его губы. Смех от абсурдности всего происходящего опять зацарапался где-то глубоко в глотке.        Девочка все такая же неуравновешенная и забавная, и никакая влюбленность этого в ней не перечеркивала. И настроение у нее сменялось не хуже цветов в калейдоскопе, отдавая подростковой нестабильностью.        «И какого же черта?», – следом утомленно подумалось ему. – «Почему его так сильно веселил своей несдержанностью этот ребенок?»        Она забавляла его сейчас настолько, что поставленная им ранее точка – при ближайшем рассмотрении оказалась многоточием. Потому что это происходило опять. Ему снова до измора смешно в ее присутствии. И это уже невозможно было списать на длинный утомительный день или погоду, или на черт еще знает что. Дело было именно в ней.        – Дарья, задержись тоже, – протянул ей Дементьев в конце своей консультации в самый последний момент; девочка уже почти вышла из кабинета.        Она послушно подошла к его столу. Помимо нее он также задержал несколько наиболее способных учеников девятого «Б» в своем предмете, которые в начале урока подняли руки, подтвердив, что планируют в будущем связать свои жизни с физико-математическими дисциплинами.        Простой отсев: на кого нужно тратить свое время на уроках, а на кого нет. Однако первой спросил он именно ее:        – Ты подняла руку. Куда ты хочешь поступать?        Девочка, отчаянно смущаясь, тихо куда-то себе под нос пробормотала:        – На экономический.        И это ли не насмешка мироздания?        Он с трудом удержал подступающий к самому горлу злой наполненный ядом смех, лишь выдохнул:        – М-да, вот уж от кого не ожидал…        Абрамова, выходя из кокона зажатости, неожиданно остро вскинула на него взгляд, будто проверяя, смеется ли он над ней сейчас или нет.        Они встретились глазами.        Девочка выдерживала его прямой взгляд меньше, чем в половине случаев, но изредка, когда такое случалось, ему это неизменно до странности нравилось.        Вот как и сейчас.        До чего же забавный ребенок, который умудрился выбрать себе профессию, которая ему совсем не подходит.        Мир экономики, когда ты на ее вершине – это мир банковских систем. Беспощадный в своих законах, никогда не дающий второго шанса, наживую выдирающий хребты при малейшей оплошности. Испорченную репутацию за деньги там не купишь, и, потеряв ее раз – теряешь навсегда.        И кому, как не Дементьеву, что всю жизнь отдал этой системе, было знать, что Абрамова в мир банковских систем совсем не вписывалась. Он не чувствовал в ней необходимого минимума. У нее нет мертвой хватки, нет таланта, нет чуйки, нет достаточного характера и жесткости. Девочка слишком невнимательна, нервозна, слишком импульсивна и наивна для расчетливо-холодной системы. А экономическая система безразлично-конвеерна, не в ее интересах давать кому-то поблажки: пережует и выплюнет – не подавится.        А если не стоять в этой системе на руководящей должности, то все это становилось просто смертельно скучным. Профессия экономиста крайне избирательна. Быстрый карьерный рост и хлебные места по ней возможны, только при нужных знакомствах или корочки МГУ. Все остальные сертифицированные бумажки от высших учебных заведений по направлению экономики в этой стране всерьез в банковской системе не воспринимались. И выше, чем просто офисным планктоном в каком-нибудь потоковом падальщике Сбере, прыгнуть было фактически невозможно, если у тебя нет хватки и способностей. И у Абрамовой их не было, а поступить в МГУ на бюджет экономического со знаниями, которые даются сейчас в школах – что-то из разряда фантастики.        «Ей было бы лучше…» – едва только мелькнула мысль в его голове, как он тут же жестко себя одернул.        Дементьев опять себя не понимал. Не мог вспомнить, когда его вообще в последний раз заботило чужое «лучше». Какое ему вообще дело и до нее, и до ее будущего?        666        Заявление об увольнении по собственному желанию из этой богадельни откладывалось. И откладывалось уже некрасиво, сильно переходя оговоренный ранее срок.        Ему нужно было еще время. Ему нужно было понять.        – Ты охуел окончательно, – холодно процедил ему Федотов, уже не взбешенно, совсем спокойно, будто уже прошел все стадии принятия. – У моего терпения уже подходит срок годности, Саша.        За закрытыми дверями приглушено слышался гомон вечно не закрывающих рот школьников, что столпились в коридоре в ожидании звонка на урок.        – И что же будет, когда оно подойдет к концу? – прохладно уточнил Дементьев, не скрывая пренебрежительного раздражения в тоне: – Не кидайся пустыми словами, Федотов. Я выстроил все, что мы сейчас имеем. И выстроил так, что оно не может рухнуть от неосторожного чиха. Возьми себя уже в руки. Прекрати ебать мне мозг. У моего терпения тоже есть срок годности, – наставительно напомнил он, прежде чем сбросить звонок.        До звонка было еще пару минут. Он лениво поправил белоснежный воротник рубашки левой рукой, удобнее откидываясь назад на стуле и переводя взгляд к небу.        Конец января за окнами его кабинета снова снежный и затянутый светло-серыми тучами. Солнце больше не показывалось.        Для Дементьева это должна была быть очередная пустая зима. Как была пустой до нее. А до нее еще и еще. Зима, весна, лето, осень – какая к черту разница, что сейчас за окном, когда вся жизнь расписана строго по графику работы? Он и правда, считал, что если у него нет желания каждый гребаный день напиваться до невменяемости, то с ним все в полном порядке. Ведь так было всю его сознательную жизнь. Его психотерапевт же, не затыкающимся радиовещанием постоянно повторял, что у Дементьева патологические проблемы по части эмоций и чувств. И что это нужно прорабатывать.        «Александр, что вы чувствуете?», – неизменный раздражающий вопрос Шолохова на всех их сеансах.        Он постоянно напоминал про важность эмоций и чувств. Часто проводил идиотские ассоциативные методики на их определение.        «Вы не бездушны, вы не бесчувственны, каждое ваше действие и решение – следствие эмоций. Загашенных, отрицаемых, но все же эмоций. Не уходите в рационализацию, не отрицайте их».        Собственные же чувства на вкус, если играть в чертовы ассоциации – дешевый безвкусный виски, что оседал в глотке неприятной горечью, иногда мешая нормально дышать.        «Дементьев, что вы чувствуете сейчас?», – саркастично задал сам себе вопрос он. И не смог ответить.        В заключении лишь: он чувствует. Просто чувствует.        Но не так, как в семнадцать, когда яркое закатное малиновое небо над головой, скачущий гормональный фон и стычки после учебы каждую неделю. Не настолько ярко и сильно, но все же, он чувствовал. А что именно, и почему вдруг спустя столько лет именно сейчас – не понимал. Не мог разобраться. Возможно, этот «возврат к прошлому» по совету его психотерапевта, начал действовать только сейчас.        Очередное уравнение с множеством неизвестных, которое нужно было решить.        666        Что в ней особенного?        Этот вопрос засел у него в мозгу повторяющейся пластинкой; у Дементьева нет на него ответа. Он уложил всю странность своего к ней отношения в одно короткое слово – сложно. В анамнезе это все, конечно, легко: девочка сама по себе ведь была совсем не сложной. В ней не чувствовалось глубины. Она была простой. Равнобедренной.        Таких Абрамовых каждая вторая в этой богадельне, и все же…        В девочке было что-то всегда неизменно остро забавляющее его, притягательно, и отчасти комично-драматичное. Маленькая, смешная и нелепая, но с характером. Она будто жила в собственной камерной комедии. Наблюдать за ней издалека – невероятно занятно.        Абрамова всегда смотрела на него на уроках. Не отрываясь, пристально, почти вылизывая взглядом угол его плеч, твердую линию подбородка, уголки рта. Совсем нагло и не стесняясь ровно до того момента, пока не понимала, что ее уличили. Пока его губы не дергались в насмешке, и она испугано вздрогнув, не встречалась с ним глазами.        А после, как актриса погорелого театра, делала вид, что ничего не было. Глаза в пол, прилив жаркой краски к лицу, на мгновение от волнения сбившееся дыхание и всё.        И всё.        Девочка была забавной. Боже, до чего же она была забавной.        Ее сильный интерес к нему был очевидным, почти кричащим.        Абрамова была всегда где-то рядом на периферии, совсем близко, будто бы специально маяча перед глазами. Дементьев наблюдал за ней со странным насмешливым интересом, но сугубо издалека.        Пока еще издалека.        Он будто видел ее насквозь: Абрамова совершенно не умела скрывать свои эмоциональные реакции. Все, что она чувствовала, всегда было будто написано у нее на лице. Ее наивная влюбленность в него отражалась в глазах – как яркий прожектор. Настолько очевидно и в лоб – что, казалось, протяни руку, да возьми если хочется. Но Дементьев если чего-то и хотел, то совсем не этого.        Он просто хотел разобраться. Решить это чертово уравнение.        И, ради всего святого. Она была всего лишь ребенком. И совершенно не в его вкусе. Смешная. Нелепая. Совсем маленькая. И не то чтобы его останавливала сугубо совесть или какие-то нормы морали, но даже думать о чем-то большем было бы смешно. Сколько таких «влюбленных» маленьких идиоток за последний год он перевидал?        Его совсем не привлекали дети.        Просто именно эта девочка его все также остро забавила. Мысленно подмечал все брошенные на него ее вороватые, вылизывающие взгляды, он с привычным равнодушием, будто бы рефлекторно – настолько живой интерес к себе этой девочки отчего-то его неизменно смешил, а еще отдавал легкой приятной цитрусовой кислинкой на кончике языка. Дементьев предпочел бы что-то покрепче и тяжелее. Но и против этого ничего не имел.        Первое впечатление о ней все же было ложным. Неправильным.        Абрамова больше не казалась раздражающей и назойливой. Хотя влюбленность в него маленьких глупых школьниц обычно только утомляла. Но отчего-то именно с ней этого не произошло.        Девочка слишком смешная, несдержанная, импульсная: она не была досаждающей или прилипчивой, как остальные, лишь на самую капельку очаровательной в своей напускной серьезности и уверенности, что это всё незаметно. И ее влюбленность этому соответствовала – забавная и на расстоянии, не переступающая грань. Она не раздражала, но и не покоряла, она просто была. Просто существовала. Просто забавляла его.        – Не думаете ли вы, Александр, что она вам действительно нравится? – напрямую спросил его Шолохов.        – С чего вы это взяли?        – Потому что вы всегда улыбаетесь, когда рассказываете про нее.        И для него это было и, правда, откровенно странным и нетипичным: искренняя улыбка – потому, что его и, правда, остро забавило всё это, вместо привычной насмешливо-саркастичной маски вжившейся в его подкорку.        Отрицать очевидное уже не было никакого смысла.        Дементьев повторял и своему психотерапевту на нечастных сеансах, и сам про себя, что это все несерьезно.        Да, девочка ему нравилась. Да, когда он ее видел, она забавляла его настолько сильно, что усмешка против воли растягивала уголки губ. Да, из-за этого он задержался в этой «богадельне» дольше. Но это не могло быть чем-то серьезным. Это смешно. Просто в его жизни было крайне мало того, что настолько сильно могло забавлять.        – Вы сами сказали, что мне нужно стремиться к положительным эмоциям, – назидательно напомнил на сеансе Дементьев.        Шолохов, сидящий напротив в кресле, смотрел на него в упор, не мигая, без тени улыбки на гладковыбритом лице:        – И что же вы к ней чувствуете?        И снова утомляющая доставшая его пластинка и про чувства и эмоции.        – Много всего… – Дементьев, усмехнувшись, откинулся на спинку кресла: – Но в основе она просто меня смешит. Девочка смешная. Но ничего больше. Просто этот ребенок невероятно забавный.        Рядом с ней ему действительно было до странного хорошо и смешно, а эмоции, про важность которых ему все твердили на сеансах, теплотой сходились где-то над ребрами. Дементьев знал: этот гребаный мир вообще редко когда кому-то приносит что-то хорошее просто так, но если приносит, нужно брать всё.        «Это все равно несерьезно», – повторял он себе, все тянув время и не подавая заявление об увольнении. Просто потому, что мог себе это позволить. Просто потому, что девочка казалась ему чертовски забавной, и ему хотелось продлить это чувство еще немного.        666        Абрамова смотрела.        Смотрела на него каждый чертов урок.        Она смотрела так вылизывающе, так пристально, что не заметила, что на нее смотрят тоже.        Девочка забавно моргнула, застигнутая на мгновение врасплох. Еще секунду в ее темно-охровых глазах металась паника, а затем: задержка дыхания, отчетливая краска, залившая всё лицо и, наконец, резкое движение. Она низко опустила голову вниз, сутуля плечи и будто боялась лишний раз шевельнуться за своей партой.        Ему же смешно, до едва уловимого покалывания в грудной клетке. Внутри расползалась все сильнее нездоровая потребность в чужих, таких забавных эмоциях.        Он повторял самому себе, что «это все несерьезно», просто желание продления теплоты за ребрами.        Они виделись с ней сугубо на уроках алгебры и геометрии, а еще на консультациях, но не больше. Дементьев никогда не искал с ней встреч нарочно, но как в насмешку мироздания, она сама вечно попадалась ему на глаза в бесконечных коридорах этой богадельни. Будто специально. Настолько часто, что в какой-то момент ему за каждым поворотом начала чудиться яркая вырвиглазная ткань очередной ее клетчатой рубашки, которую нельзя было перепутать ни с чем другим.        Сначала это было утомительным, потом даже раздражало, а после вошло у него в болезненно-опасную привычку от которой не очень и хотелось избавляться – постоянно искать ее глазами.        «Это несерьезно, и это мне не нравится», – он напоминал себе это каждое утро, потому что это всерьез и не могло нравиться. Дементьев был уверен, что это так не должно работать, что нельзя вот так просто привыкнуть к тому, что тебе толком никогда и не было нужно.        Это было рационально и логично. И это почти сработало.        Пока в один из дней он опять не наткнулся на девочку в переполненном школьном холле.        В общей толпе спешащих на уроки школьников ее маленький силуэт определился им почти мгновенно: очередной каштановый пучок на голове, что тускло бликовал в свете школьных ламп; яркая зеленая ткань клетчатой рубашки, нервно сжатые пальцы на лямке сумки на плече.        – Здравствуй, Дарья! – громко окликнул он ее.        Просто не смог сдержаться в этот раз.        Ее пальцы сильнее спазматически сжали многострадальную темную лямку сумки так, что костяшки совсем побелели. Абрамова, на мгновение замерев на месте, медленно-медленно обернулась к нему, забавно растерянная, будто сомневаясь в собственном слухе.        Смешная.        – Здр… здравствуйте, Александр Владимирович, – девочка перед ним сильно запиналась, привычно заливаясь краской, и Дементьеву понравились чем-то нездорово-садистким ее тихий подрагивающий голос и сжавшиеся плечи.        И сразу же внутри растеклось липким и теплым, заполняя пробелы привычной равнодушной пустоты и скуки. Губы непроизвольно дрогнули в усмешке.        Провоцирующая насмешка вырвалась из него почти рефлекторно:        – Какая, однако, отрадная картина. Абрамова, да и не опоздала на первый урок – чудо просто.        Старая, заезженная, уже давно не забавная песенка – про ее бесконечные опоздания, но неизменно попадающая сразу в цель.        – Я редко опаздываю, – смущенно отчеканила она, однако все же нерешительно подняла на него глаза: совсем не терпела насмешек в свою сторону.        – Да что ты? – уже открыто поддразнил он ее. – А вот твоя классная руководительница Марья Алексеевна говорит совсем другое.        Эта была откровенная ложь – ее классная руководительница и дышать-то с ним в одной комнате не решалась, не говоря уже о том, чтобы снова подходить и что-то рассказывать. Но девочка восприняла его предельно серьезно и предсказуемо зло вспыхнула:        – Ну, то Марья Алексеевна! – смешно фыркнула она, ее темно-охровые глаза знакомо зажглись недовольными золотистыми искрами. – У нее каждый единожды пропустивший урок автоматом становится заядлым прогульщиком.        Ему же стало настолько приторно хорошо и забавно, что он не скрываясь, хмыкнул.        – Дарья, не опаздывай на первый урок, – попросил он, и ироничная насмешка в его голосе совсем не перекрыла ноток аморального довольства от удавшейся провокации.        А проходя мимо ее маленькой фигурки, не сдержавшись, совсем невесомо провел ладонью по ее макушке, слегка соприкоснувшись с мягкостью ее каштановых волос.        Это было его первое прикосновение к ней. И оно оказалось настолько призрачным и мимолетным, что он сам впоследствии сомневался, было ли оно на самом деле.        Абрамова в это мгновение будто совсем перестала дышать, полностью дезориентировано застыв на месте, а он же двинулся дальше. Почти с усилием заставляя себя не оборачиваться назад.        Девочка забавила. Забавила настолько сильно, что он не заметил того, что все это время по пути к своему кабинету улыбка не сходила с его лица.        Это все было странным.        За последнюю неделю он привык рефлекторно искать девочку глазами, но раньше это невольно вызывало в нем раздражение, а сейчас же любой контакт с ней отдавался внутри горячим, невероятно живительным, как кипяток.        – Александр Владимирович? Здравствуйте! – окликнула его в коридоре третьего этажа Наталья Павловна, завуч по воспитательной работе, скалясь ему в непривычной идиотской, широкой улыбке.        Он даже задался вопросом: не пьяна ли она часом?        Ведь эта была странная и почти противоестественная реакция на него. Обычно Наталья Павловна отводила глаза и старалась лишний раз с ним не заговаривать, а сейчас же…        Дементьев же вдруг после небольшого секундного замешательства понял, что она просто зеркалит его собственное выражение лица. И что это он сам сейчас улыбается точно также.        Осознание этого неприятно отрезвило почти моментально.        «Что за черт?!»        – Вижу, у вас сегодня такое хорошее настроение, неужели девятый «Б» исправился? – всё до тошноты приторно скалилась ему завуч.        И это бесило его на каком-то нездоровом уровне.        – Скорее неизвестное в иррациональном неравенстве будет находиться не под знаком радикала, чем этот проклятый класс исправится, – едко протянул ей в ответ Дементьев. – Совсем как расписание уроков в этой школе. Случится ли когда-нибудь это чудное мгновение, когда в моем расписании больше не будет окон, как думаете?        В малахитовой зелени его глаз – привычный лед и насмешливая надменность: улыбка стоящей напротив него Натальи Павловны стремительно гасла. На ее лице пробежала тень обиженного удивления, будто бы она в первый раз столкнулась с таким его взглядом.        Возможно от того, что мгновение назад Дементьев смотрел совсем по-другому – слишком резкий контраст.        – Ох, знаете это, конечно, мне тоже не нравится, но… Расписание-то составляю не я… – зачем-то сбивчиво начала оправдываться она, опуская глаза и привычно пятясь куда-то назад, разыгрывая сейчас крайне наигранную спешку и занятость. – Ох, сейчас столько дел! Столько дел! Ну, не буду вас отвлекать и тоже уже побегу!        – Я вас и не задерживаю, – издевательски милостиво кивнул он ей, будто она спросила его разрешения. Просто решительно не мог прекратить язвить.        Слишком сильно был сейчас раздражен произошедшим: полной утрате контроля над собственными эмоциями и выражению лица.        Он заигрался. И это был последний рубеж. Ему нужно было с этим уже что-то начинать делать: разобрать до конца или оставить уже в покое.        Потому что не нужно из насмешника превращаться в посмешище.        666        Это всё становилось проблемой. Это его раздражало.        Он не мог найти ответа. Не мог снова решить это чертово уравнение.        Оставалось только ждать момента, когда то непонятное, теплое, не до конца им осознаваемое, совсем тонкое, что тянулось между ним и Абрамовой после снежного вечера, само оборвется. Подойдет к своему концу.        И быстрее всего это произойдет, если этому помочь.        Если спровоцировать их тесный контакт на какое-то время, чтобы воочию убедиться в том, что в девочке нет ничего особенного. Да, забавная, и тем не менее, пустая.        А пустое – не интересно.        Пустое – невкусно.        Пустое – скучно.        И неважно, насколько сильно оно забавит на первых порах, все равно всегда приедается в послевкусие. Просто вопрос времени (и упрямства).        Если со временем у него обычно были проблемы (в его полном отсутствии), то вот с железобетонным упрямством всю жизнь было отлично.