О нем

       В этот же день он оставил ее после уроков.        Вот так просто.        Потому что он ее учитель. И он в своем праве на это.        Все происходящее снова отдавало для него полным сюром с отчетливой ноткой зарождающегося безумия.        Впрочем, с разной градацией безумия Дементьев был знаком чрезмерно близко (начиная с постепенно сходящей с ума матери в его детстве, заканчивая собственной ментальной «поломкой» и последующей полуторагодовой терапией у психотерапевта), но никогда ранее ему не приходилось смешивать настолько личные интересы с работой, пусть даже и «условной» в этой богадельне.        Как любой хороший финансист, он никогда не мешал эти сферы своей жизни и во всем вынужденном «межличностном» в делах был всегда крайне аккуратен, холоден и расчетлив – особенно с теми делами, которые были напрямую связаны с большими деньгами и рисками.        Собственная забавная ученица из девятого «б» класса не была связана для него ни с тем, ни с другим. Однако, по своему воздействию на него, все прочее не выдерживало и тени сравнения.        Дементьев подавил дернувшуюся в уголках рта язвительно-циничную усмешку: как будто ему в жизни не хватало дел и забот, как будто ему не хватало рациональности и трезвости рассудка, как будто кратковременное присутствие маленькой напуганной девятиклассницы в его жизни что-то должно резко поменять или доказать ему.        Полный бред.        Но случившаяся сегодня утром потеря контроля заставила его резко переставить приоритеты, и, наконец, открыть глаза – во всех смыслах.        Девочка слишком сильно воздействовала на него. И это уже невозможно игнорировать, наблюдая за ней с расстояния.        Его пассивное невмешательство слишком дорого обошлось. Совокупностью из наглости перечеркнутых им сегодня границ: от первого прикосновения к ней до недвусмысленной задержки ее одной после уроков в своем кабинете.        Это нужно было разобрать. И цель оправдывала средства.        Ему просто воспользоваться своим положением учителя (его совсем не связывали мораль и прочий нравственный бред) и дернуть за нужные ниточки: намеренно занизить оценку, дать задание посложнее на самостоятельной, с которым она не справится. Он искусно подстраивал ситуацию под себя, прекрасно зная о чужой подростковой вспыльчивости на любую «несправедливость».        Дементьев по инерции расчетливо-предусмотрителен, поэтому и «повод» был весьма убедительным со стороны (если, конечно, не вдаваться в детали и не понимать, что подобная блажь с задержкой собственных учениц для него в принципе противоестественна).        – Скажи, ты вроде как собираешься поступать на экономический? – с заметной равнодушной ленцой в голосе поинтересовался он у нее. Слишком показной. Слишком «между делом».        – Да, – тихо отозвалась Абрамова.        Она в своей броской, зеленой клетчатой рубашке в приглушенном серо-белом мареве раннего февраля за окном, что жадно поглощал собой все прочие оттенки, мозолила глаза своей вызывающей, чуть ли не провокационной, яркостью цвета.        Будто не от мира сего. Контрастная во всем.        Его взгляд, как намагниченный, непроизвольно задерживался, игнорируя всех прочих, на ее маленькой фигурке в собственном кабинете и сейчас, и на уроках и консультациях, и в школьных коридорах, и на лестничных пролетах, и в переполненном утреннем фойе.        И это уже даже не смешно.        Отведя взгляд от нее, он деланно скучающе поправил рукава своей рубашки, а затем пальцами зацепился за классный журнал, лениво переворачивая страницы.        – Дарья, ты ведь знаешь, что там изучают высшую математику?        Девочка коротко кивнула, не сводя взгляда с пола, будто разглядывала там что-то невероятно интересное:        – Конечно…        – А какие там сложные вступительные экзамены и большая конкуренция, тоже знаешь? – все также незаинтересованно и безразлично тянул он ей, но пальцы на секунду остановились, балансируя страницей. – Все-таки мы живем в Москве.        – Об этом еще рано говорить, – Абрамова неловко переминалась с ноги на ногу в своей нелепой клетчатой рубашке, явно чувствуя себя совсем не в своей тарелке наедине со своим учителем: все не решаясь поднять на него глаза и будто совсем не понимая зачем он ей это все говорит. – Я учусь только в девятом классе.        Вот ведь насмешка мирозданья.        Она настолько откровенно простая и бесхитростная, что, кажется, искренне (без наигранного инфантильного «непонимания» и игры в дурочку) не могла сложить один плюс один.        Дементьев лишь мягко ей кивнул, захлопывая журнал: не одернул грубо, даже обошелся без тяжелого вздоха на чужую полную непрошибаемость. Со стороны он – само воплощение безграничной доброты, терпения и участия.        И это все настолько для него нетипично-чужеродно, что хотелось зло фыркнуть. Потому что по части альтруизма он, и правда, полный моральный урод, каких еще поискать.        – Мне жаль тебя разочаровывать, но говорить об этом надо уже сейчас, – терпеливо, с расстановкой объяснял он ей, с силой давя в себе раздраженно всколыхнувшееся чувство очередного полного сюра происходящего. Он будто всю жизнь этим и занимался в свободное время от помощи убогим и хворым (работая учителем в этой богадельне), как альтруистичный рыцарь добра и света после конца уроков открывал им глазки на этот злой и несправедливый мир. – С теми знаниями, которые преподают в школах, сейчас не поступишь в университет. Там очень высокая шкала проходных баллов, да еще и конкуренция, особенно на бюджетные места, довольно ярая.        Девочка, наконец, оторвалась от изучения пола, и широко распахнув свои темно-охровые глаза, обескураженно взглянула прямо на него.        – А что, и на платные места конкуренция? – удивленно выдохнула она.        До чего же святая простота…        Неужели, живя всю жизнь в столице, для нее это, и правда, такое откровение?        – А ты как думала? – мягко, без малейшей тени издевки в голосе, протянул он, а после кивнул ей головой на стул за партой прямо перед своим столом. – Почти все заранее до поступления нанимают себе репетиторов, притом делается это уже в классе восьмом-девятом, потому что потом они уже не смогут нагнать тот уровень, который требуется для поступления.        Девочка растерянно опустилась на стул, робко складывая руки себе на колени.        – Я дал тебе стандартное задание на применение формул, – сухо констатировал он, нарочно не смотря в ее сторону. – Ты не справилась даже с ним.        Очень «стандартное» и «простое» – это про олимпиадное задание за десятый класс. Ей об этом знать, конечно, совсем не обязательно. В конце концов, это было не важным. Потому что в любом случае исход должен быть один, и не важно какими путями.        – И что мне теперь делать? – куда-то в пустоту глухо спросила она совсем потерянно.        Дементьев прищурил глаза, заминая усилием воли злую насмешку в уголках губ.        «Слишком просто…».        Тут ему бы все также безразлично-равнодушно предложить дополнительные, будто этим делает ей невероятно огромное одолжение (что отчасти было правдой), однако…        Однако Абрамова, все также сидящая перед ним, выглядела слишком подавленной: ее взгляд остекленел и стал «невидящим», тонкие губы безрадостно дрогнули, сжимаясь в полоску, узкие плечи под рубашкой совсем опустились.        Внутри него что-то абсолютно чужеродное неприятно укололо, как осколком льда. Это странно. И почти нестерпимо. Это откровенно провоцировало на действие.        Дементьев поднялся на ноги больше рефлекторно, чем осознанно, обогнул собственный стол и остановился прямо за ее спиной. Рука потянулась к ее сгорбленной фигурке непроизвольно…        Секунда.        Всего секунда промедления, но ее достаточно для понимания, что в этот раз его наглость в нарушении субординации осознаваема им. Дементьев отдавал себе отчет в том, что хочет сделать: просто успокоить и ничего больше.        «Это и не может быть чем-то большИм», – злым эхом про себя.        Он позволил себе короткое, ничего не значащее, ободряющее прикосновение к ее напряженному плечу.        А еще мягкий нажим пальцами…        И Дементьев на мгновение ощутил отчетливое тепло сквозь ткань рубашки и маленькую выпирающую тонкую косточку под кожей.        Девочка ощутимо вздрогнула от этого прикосновения, и, задрав голову, перепуганно подняла на него взгляд. И внутри него сразу – мгновенная реакция из наплыва теплоты за ребрами.        И вот это уже ненормально. Неправильно. Не так, как должно быть.        – Дарья, не нужно так расстраиваться, – сам тембр его голоса поменялся: стал глубже и с отчетливой неуместной хрипотцой для всего лишь учителя, успокаивающего свою ученицу. – Я думаю, что смогу помочь тебе.        – Как? – выдохнула она настолько тихо, что он понял этот вопрос только по движению ее пересохших губ.        – Я буду заниматься с тобой дополнительно, – он, наконец, убрал ладонь с ее плеча и отстранился.        Но зрительный контакт между ними продолжился. Что было удивительным. Девочка обычно не могла так долго его выдерживать (не считая моментов, когда выходила из себя) и неизменно опускала глаза почти сразу же.        А сейчас же…        Беззастенчиво (хоть и порядком перепугано) пялилась, по-прежнему задрав голову и не отводя своих огромных темно-охровых глаз ни на миг, прямо на него и будто бы даже не моргала. Он мог рассмотреть каждую янтарную крапинку в ее теплых радужках. Девочка, как и всякий ребенок, совсем не чувствовала, когда нужно было вовремя опускать глаза и прекращать глазеть.        Ему же это в ней нравилось до аморального сильно.        Благоразумие било куда-то мимо, отдаваясь живительным пульсом во всем теле, заставляя все промерзшее внутри стремительно теплеть. Не ради ли этого чувства «тепла» по венам все и было?..        И все это в совокупности снова отдавало откровенной утратой контроля, глупостью, очередной переходящей грань наглостью, и безумием.       666        «Господи, что ты творишь?», – очередной вопрос без ответа.        Потому что он не понимал.        Потому что это было сложнее, чем казалось на первый взгляд.        Потому что его ладонь после такого короткого соприкосновения с ней потом весь день отдавала жаром, будто от перегрева.        Делать вид, будто ничего не происходит, становилось сложнее. Особенно доказывать самому себе, что это по-прежнему ничего не значит.        Это все уже давно становилось откровенно несмешным.        Ему тридцать пять лет, и в таком возрасте его не должны волновать такие вещи.        За прожитые годы Дементьев слишком многое успел пережить и преодолеть, чтобы в своей жизни всерьез волноваться о чем-то. Он давно научился относиться к собственной жизни отстраненно-холодно, полностью подчиняя ее строгому распорядку.        Он прекрасно знал, в каком мире живет, знал свое рабочее расписание, какие планы были помимо этого, и сколько еще неотложных дел требовали его внимания. Поэтому хорошо осознавал, что времени на маленькую девятиклассницу при таком привычно загруженном графике у него, по-хорошему, нет. И быть не могло.        Дементьев – действительно хороший финансист и математик; то, что он ленно-играючи творил с цифрами и итоговыми показателями, по-настоящему впечатляло. Однако, он все же не волшебник и у него есть свои пределы. Сделать из двадцати четырех часов в сутках двадцать шесть и больше не мог даже он.        А на весах его выбора между рабочими делами и занятиями математикой с нелепой девятиклассницей последняя никогда бы раньше не оказалась в приоритете. Это просто смешно.        Но жизнь в последнее время слишком сильно издевалась над его старыми установками.        Ведь сейчас, после короткого контакта с такой забавной девочкой, внутри него расползалось что-то давно забытое, невероятно теплое, согревающее. И оно же отдавалось в нем опасливым неприятием, непониманием. Потому что:        «Какого черта-то, в самом деле? Что в этом ребенке такого?»        Это все, конечно же, глупость. Это не серьезно. Просто давно в его жизни не было ничего, что могло вызвать в нем такие эмоции. Это просто пустота внутри него, рефлекторно желающая заполнения того – промерзшего. Неважно чем – сгодится что угодно. Главное заполнить. Главное утолить этот внутренний голод, обволочь промерзшее контрастной теплотой на изнанке ребер.        А почему в этом процессе участвовала Абрамова, ему нужно было просто понять.        И все бы ничего, но времени у него действительно катастрофически не было. Ведь чего-чего, а геморроя и забот в жизни ему хватало сполна и без всего этого. Даже сегодня.        Чего стоил один только Федотов с его «накарканными» проблемами. Который слишком привык, что именно Дементьев все время их общих деловых отношений был «рабочей» лошадкой, что тащила их вперед. Еще с подросткового возраста именно он из них двоих – невероятно способный, соображающий, хваткий, до ненормального трудоспособный, совсем не умеющий отдыхать и расслабляться. В его приоритетах всегда: сначала работа и дела (пока еще солнце в зените), и только потом все остальное.        Федотов же совсем не такой. Он невероятно хорош, как дипломат, посредник, переговорщик (заболтает и убедит в чем угодно любого – хоть самого черта), с достаточно харизматичной рожей и подачей себя для номинальной роли председателя банка, но назвать его по-настоящему хорошим финансистом, аналитиком или управленцем – откровенный перебор и чья-то несмешная шутка.        Как уже давно не смешна его цикличная паранойя, которая, как в насмешку кого-то свыше, раз в столетие «выстрелила», и он оказался прав.        В начале января, словно в самом страшном кошмара Федотова, правительство все-таки выкатило новый законопроект о массовом переходе сдачи отчетностей всей экономической системы в России на «МСФО 9».        Объективно еще ничего не произошло, включая даже сам указ об этом обязательном переходе. Полностью со всеми поправками он должен выйти только в начале марта. А на сам переход всем частным банкам и кредитным организациям дали отмашку на срок в полгода. И этого было более чем достаточно. Особенно для таких уже ничем не потопляемых мастодонтов в мире финансовых систем, как они.        Для паники не было повода. Абсолютно никакой.        Но Федотов же в своей совсем непривычной маниакально-тревожной манере (которая черт знает по какой причине появилась у него совсем недавно), сильно заранее, с резко негативной окраской начал просчитывать все последствия, созывать советы правления чуть ли не ежедневно, маниакально искать виноватых и демонстративно обиженно бить себя в грудь, повторяя, всем кому не лень, как заведенный: «а я же говорил вам всем, а вы, пидорасы, не верили!».        И это в нем раздражало Дементьева больше всего. Потому что за последнюю неделю он достал его безмерно. А еще потому что нет ничего хуже в их деле, чем искусственное нагнетание обстановки заранее, особенно когда на это нет никакой объективной причины.        Это откровенно бесило.        Они с Федотовым вместе пережили разные дни.        Было и просто. Было и сложно. Были и взлеты. Были и падения.        И по сравнению с тем, что случалось с ними в прошлом, долбанный массовый переход всей банковской системы в этой стране на новый стандарт отчетности – просто детский лепет. Обещающий, правда, создать на ближайшие пару месяцев сильный аврал, и, тем не менее, все еще не идущий ни в какое сравнение с теми сложностями, что они разрешали в свое время.        И поэтому настолько безгранично больной паники Федотова из-за этого, откровенно напоминающей больше затянувшуюся истерику на пустом месте, Дементьев решительно не мог понять.        И раньше у Олега бывали «кризисные» дни, когда его, казалось, просто начинал бесить весь мир. Эти дни, как правило, совпадали с тем, что в его жизни было полное, лишенное всяких красок затишье, и ему просто становилось откровенно скучно.       Громкий и раздраженный, он жаловался длинными вечерами Дементьеву на бывших неблагодарных жен (которым всегда всего мало), на лицемерных ублюдков в окружении (с которыми всегда был на короткой ноге), на тупую секретаршу, что вечно путает время в его расписании (язвительные вставки, что секретаря нужно выбирать не только из-за внешней составляющей, Олег извечно пропускал мимо ушей).        И подобный ворчливый приступ Федотова в неиссякаемом недовольстве ко всему миру и жалости к собственной персоне, который, если его не заткнуть, мог продолжаться несколько таких вечеров кряду. Дементьев, как правило, решал это одной-единственной колкой фразой из разряда:        – Что, Федотов, не стоИт?        И Олег начинал громко и заразительно ржать, запрокинув голову назад, и долго потом не мог отдышаться, как в старые времена. Его разом отпускало. Следом ему сразу хотелось банального и понятного: выпить и потрахаться. Без усложнений и драмы. Он всегда такой был: ему нужно предельно простого.        Просто это же Федотов. У него двойного дна не существовало даже после не самого радужного детства, у него все всегда искренне и на пробой. Потому что он – сам по себе концентрация хаоса. И в дополнительном искусственном усложнении своей жизни никогда не нуждался.        Но что с ним происходило сейчас, Дементьев не понимал. Это было чем-то решительно новым в его реакциях. Обычно все «трудности», как и в работе, так и в личной жизни, только приводили его в тонус, а сейчас же…        У Олега, сидящего за своим рабочим столом напротив Дементьева, усталое хмурое лицо, темнеющие синяки от недосыпа под глазами, и крепко сжатый в полоску рот. Он с поистине вдумчиво-серьезным и преисполненным важностью видом вчитывался в документацию перед собой.        И это было для него настолько же чужеродно, как снег в середине июля. Потому что он не ладил с подросткового возраста с математикой, еще с учебы в своем ПТУ у него вечная неаттестация по ней. Он понимал простейшие вещи вроде «семь плюс семь – четырнадцать», «дважды семь – тоже четырнадцать», а вот как работали логарифмы, – это уже было за пределами его понимания. А еще он никак не ладил ни с въедливой работой с подсчетами, ни с планированием, ни с прогнозированием.        Молча понаблюдав за ним пару минут, с силой давя в себе язвительную насмешку, Дементьев все же прохладно поинтересовался:        – Что ты делаешь, Федотов?        – А на что похоже? – раздраженно огрызнулся он, все также деловито-невротично перебирая бумаги перед собой, безжалостно сминая и сбрасывая со стола уже просмотренные и оказавшиеся не нужными. На полу около него уже была внушительная рассыпавшаяся горка из скомканных листов.        – Похоже, что ты ебнулся, – честно признался ему Дементьев.        Причем уже довольно давно.        – Завались. Просто завались, Саня. Серьезно, – предупреждающе зашипел Олег, отшвыривая в сторону очередной скомканный бумажный «снежок». – Я один из нас двоих работаю и разгребаю все дерьмо. Тебе же некогда. Ты у нас сильно занят подтиранием задниц в школе мелким засранцам.        – Какие мы стали деловые и занятые, – откинувшись удобнее назад в кресле, все же не сдержался от язвительной поддевки Дементьев. – Раз в столетие решил всерьез отчеты Котикова почитать? Похвально-похвально. Ради такого не жалко хоть каждый год переходить на новую систему учета.        – Все смешно тебе? – мгновенно и яростно взвился Федотов, будто только этого и ждал для очередной тирады, даже оторвал свое невероятно «занятое» и вмиг посуровевшее лицо от бумаг. – Кто больше всех мне говорил: «Олег, у тебя паранойя!», «Олег, ты ебнулся!», «Олег, не выйдет указа на переход на этот ебаный «МСФО 9» никогда, и это только твоя паранойя!». И что, Саня?! Не вышел?! Я по-прежнему параноик, или кто-то из нас очень сильно проебался?        Но Дементьев даже бровью не повел. Эту уже не символично приевшуюся песенку «а я же говорил!» он слышал от него беспрерывно всю неделю.        – Знаешь, кого ты мне напоминаешь? – скучающе протянул он ему. – Мальчика из тупой детской притчи. Он, как и ты, очень много кричал всем по делу и без про волков. А когда волки на самом деле появились, ему уже никто не поверил.        – Знаешь куда бы ты сейчас пошел со своими сказочками? – процедил сквозь зубы Федотов, снова склоняясь над отчетами.        Дементьев лишь беззлобно усмехнулся, переводя взгляд к окну, не мешая другу разыгрывать перед собой крайне напускную и нелепую возню с документами.        Детский сад, ей-богу, будто бы Олег когда-то что-то на самом деле решал в их деле.        Зима же в городе разошлась с новой силой. Снег за большими арочными окнами кабинета опускался с неба мелкой перхотью.        Никогда бы не подумал, что все дойдет до этого.        Ведь Федотов всегда был сделан из другого теста. Противоположного ему.        Олег другой. И главное его отличие от Дементьева было в его мягкосердечности и легком отношении к жизни. Он, конечно, еще и ко всему прочему идиот, но идиот никогда не унывающий. А еще Федотов всегда смотрел на него как на равного себе. С самого первого дня: как на друга, как на брата. И его взгляд всегда направлен куда-то вверх. Он неисправимый оптимист, даже когда сидел с переломанной переносицей под палящим сверху солнцем, его глаза – сами глаза – безмятежны и всегда наверх. Будто не было ничего в этой жизни, что может испортить ему настроение дольше, чем на пять минут.        И так было всегда – это константа.        Сейчас же смотря на нервного, взвинченного мужчину перед собой, теплый взгляд которого сейчас был затуманенным и откровенно загнанным, тревожно бегающим по строчкам просматриваемых документов и направленным куда-то вниз, Дементьев задался неприятным вопросом:        «Когда же ты настолько ебнуться-то успел, Олег? Даже для тебя это слишком».        У него нет ответа на произошедшие метаморфозы в характере друга. И он достаточно рассудителен, чтобы не отвечать на очевидно риторические вопросы, которые его лично касаются весьма косвенно.        Федотов не маленький. Сам разберется со своей циклично съезжающей крышей.        – Во сколько нам встанет этот переход? – наконец оторвался от бумаг Олег, одаривая друга тяжелым сосредоточенным взглядом.        И это уже даже не смешно. Для такого демонстративно усердного изучения отчетности, мог бы в кои-то веки постараться, напрячь головку и задать вопрос посущественнее.        – В копеечку, – фыркнул Дементьев, неиронично ловя себя на злой мысли, что если Декарт был прав в своих трудах, то Федотов скоро должен сдохнуть, потому что: «мыслить надо хоть иногда».        – А можно хотя бы примерную стоимость этой твоей ебанной «копеечки»? Или у тебя аллергия на внятные ответы?        Его откровенная тупость уже переставала казаться забавной.        – Ты совсем идиот? Только что на совещании это уже обговаривалось тысячу раз. Никто тебе сейчас назвать даже сильно примерных расценок не сможет. Этот переход слишком глобальный и неожиданный, – совсем мрачно и раздраженно. – И для него нам, в любом случае, нужна будет сторонняя помощь. Слишком ресурсоемкий процесс.        Дементьеву и самому уже порядком надоело втолковывать другу одну и ту же информацию на протяжении уже пары дней кряду. Непробиваемая фиксация Федотова на своем очередном бреде могла заебать и мертвого. Когда-нибудь, конечно, до него должно дойти, но Олег умел заебывать всех вокруг себя на каком-то непостижимо высоком уровне. Ему бы курс лекций проводить по маниакальной тупорылой зацикленности и выносу мозгов. Состояние бы сделал.        А пока же снова и снова ему приходилось повторять прописные истины, как давно приевшуюся пластинку:        – Наши собственные сервера и отдел IT не справятся с такими объемами и нагрузкой, просто не хватит мощности. Со временем должно быть и расширение отдела, и самостоятельная автоматизация, но сейчас мы не готовы. – Федотов уже возмущенно раскрывал рот, поэтому Дементьев с раздражительной едкостью уточнил, как для особо слабоумного: – И никакой банк в России не справится сам. Потому что никто не был готов, мы не особенные. Все сейчас в одной лодке. И нужно в кратчайшие сроки искать для внедрения этой системы стороннюю надежную IT-компанию. Согласовывать, оценивать, сверять, ждать расчетов. И тогда – и только тогда станет ясно, во сколько все это нам встанет.        Но Федотов будто совсем не хотел слышать его. Не хотел включать холодную голову и рационально-взвешенно рассматривать пути разрешения. Ведь он раз в столетие оказался прав, и закономерно, что теперь просто физически не мог заткнуться и перестать плеваться желчью со злорадно-гнилостным привкусом: «а я же говорил!».        – Ха! «Не готовы»! – язвительно пробасил Олег, сильно ударяя кулаком по своему столу так, что узкий широкий экран компьютера перед ним зашелся вибрацией, несколько бумаг соскользнули на пол, а телефонная трубка, подпрыгнув, свалилась на темную деревянную поверхность и из нее приглушенно раздались короткие гудки. – А почему никто не был готов?! И почему лично мы не были готовы, а Саня?! Я тебе полгода пытался втемяшить про этот переход! Но тебе было легче сказать, что я ебнулся, чем прислушаться ко мне.        – Потому что твоя паранойя уже всех порядком заебала, – пренебрежительно одернул его Дементьев. – В отличие от тебя я никогда не…        – О, да серьезно, завались ты уже! – перебил его Федотов, совсем уже выходя из себя во вспышке своего неконтролируемого раздражения и ярости. – Все вокруг тебя всегда идиоты! Все всё делают не так, и проблема всегда не в тебе. Ты же у нас самый умный, да? Святой и непогрешимый. Никогда не ошибаешься, да вот только сейчас вдруг взял и проебался. Да проебался так, что нам это в перспективе дорого обойдется. И тут тебя кто-то тыкает в это носом, и тебе это не нравится, не так ли, Саша? Неприятно тебе? Не нравится оказаться таким же недальновидным идиотом, которым ты называешь всех вокруг? Ты даже не можешь мне сейчас примерно сказать, во сколько все это дерьмо нам встанет… И кто же на самом деле идиот?!        Следом же в кабинете повисло напряженное молчание.        Приглушенные короткие гудки, которые по-прежнему раздавались из не поднятой телефонной трубки на столе, казались гипертрофированно громкими.        Запальчивые слова Олега подействовали на него провокационной оплеухой, как в подростковых общих непростых годах, мгновенно срывая ледяной покров его холодного равнодушия, словно по щелчку пальцев.        Дементьев, сузив глаза, смотрел на своего друга пристально и хлестко, а тот отвечал ему полной ярости взаимностью. И сложно было сказать, кто из них двоих хотел физической разрядки больше.        Воздух вокруг них стремительно начал загустевать.        Холодные лощеные черты лица Дементьева налились остротой, а в глазах, расширяя черноту радужек, вспыхнуло искрой что-то темное, нехорошее.        Обычно после этого не следовало ничего хорошего, и кому, как ни Олегу было об этом знать?        Тело, по давно отработанной реакции, предвкушающе напряглось, мышцы в руках заныли, по венам будто полз горячий цемент, что в любой момент готов был застыть. Знакомые рефлекторные проявления.        Но им уже давно не семнадцать. Поэтому первый вспыхнувший порыв, от постепенно начинающей давить пульсом на виски ярости, дать другу по роже прямо здесь и сейчас (как в старые добрые времена, когда все конфликты между собой они решали только посредством кулаков), усилием воли погасился им.        Уже порядком давно Олег настолько сильно не выводил его.        – Финансист – мыслит цифрами, адвокат – законами, и только идиот – просто словами, – холодно процедил Дементьев, первым нарушив молчание. – А теперь ответь мне на вопрос, Федотов, кто ты: идиот или все-таки финансист?        Олег, было, хотел что-то сказать на своем еще не остывшем запале, но отчего-то не решился, грузно откидываясь на кресле назад. И Дементьев все также отстраненно-холодно и емко, будто они на чертовом уроке геометрии у полного непробиваемых баранов из девятого «Б», продолжил:        – У меня нет сейчас никаких конкретных цифр на руках, так какого примерного расчета ты от меня хочешь? Цифры любят строгий счет и не берутся с воздуха, пора бы уже включить головку и понять такую простую аксиому.        Федотов долго молчал, сосредоточенно вперившись взглядом в столешницу, будто, наконец, решая что-то крайне масштабное в уме и переваривая информацию. А затем, медленно качая головой и сделав тяжелый усталый вздох, утомленно потер переносицу так, словно его страшно задолбал весь этот мир.        – Ты собираешься возвращаться? – с бесконечной заебанностью в голосе спросил Олег, отнимая руку от лица.        – Я уже тебе говорил, что пока буду вести дела все также дистанционно. Чтобы просматривать отчеты и находить там проебы, мое личное присутствие не нужно. А времени на переход полно. У нас ничего не горит. Это не форс-мажор, – губы Дементьева дрогнули в усмешке. – Побуду пока приходящим аналитиком.        Такой расклад обговаривался уже тысячу раз кряду. Он прост, точен и ясен: быстрее, выше, сильнее, но на начальной стадии без него. Дементьев обязательно вернется к делам, но позже, прежде ему нужно в кое-чем разобраться.        Бровь Федотова язвительно приподнялась:        – А может ты еще моей приходящей запасной секретаршей поработаешь? А что? Раз уж у нас тут аукцион невиданной щедрости от тебя.        – Обанкротишься, – фыркнул Дементьев.        Олег еще раз тяжело вздохнул и потер уже лоб, разглаживая сердитые морщины над нахмуренными бровями, а затем, отведя руку от лица, окинул друга долгим внимательным, прищуренным взглядом:        – Саня, это уже не шутки. В последний раз тебе говорю: хватит. Поигрался полтора года в учителя, и достаточно. Ты должен сейчас вернуться назад. Я серьезно.        – Ты мне будешь указывать, что делать? – одернул его Дементьев, без привычных насмешливых ноток в голосе. И подобный тон его голоса вкупе с немигающим тяжелым взглядом действовал невероятно отрезвляюще на любого, не только на Федотова.        666        Когда Дементьев вышел на улицу, мороз тут же обжег его кожу – по-хорошему, как родитель оплеухой. Ледяной воздух с непривычки от резкого перепада градусов кололся в легких. Пришлось несколько раз глубоко втянуть его в себя, выдыхая после густым паром наверх.        За час они успели решить все насущные вопросы. А очередной совет правления прошел на удивление продуктивно: всего-то и нужно было, чтобы Федотов, наконец, заткнулся со своей непрекращающейся паникой и начал трезво соображать.        Когда Дементьев говорил по телефону с ассистентом, коротко давая распоряжения и сообщая, что на ближайшее время собирается переезжать в «теневую» квартиру (его дистанционная работа с документацией должна была вырасти вдвое, и он по-прежнему не имел привычки хранить ценные документы в месте, где его легко найти), его голос был холодным и отстраненным – как всегда.        Но острая вспышка неудовлетворенного раздражения никуда не прошла. Лишь отсрочилась и сейчас накрыла с удвоенной силой. У него внутри все еще ворочалось что-то большое и тяжелое. Мышцы были перенапряжены, а в висках зациклено продолжал отчитываться пульс.        И с каждой минутой становилось все хуже. Это было совсем нестерпимое ощущение, которое откровенно подначивало на агрессию, хоть возвращайся обратно в кабинет Федотова и нарывайся на конфликт.        Причина накалившейся обстановки между ними была здесь между скобок и предельно простая: Александр Дементьев не из тех, кому прощают промахи и ошибки. И в первую очередь он сам себе их никогда не прощал.        Но ирония в том, что случившееся и не было его просчетом.        И это будто бы выводило из себя еще больше.        Он напряженно постукивал пальцами по рулю, смотря, как дворники его автомобиля лениво счищали налипший на лобовое стекло снег. А после до него вдруг дошло.        Осознание, чего ему сейчас настолько сильно не хватало, вызвало внутри лишь темную усмешку.        Слишком долго не было. Он об этом совсем не задумывался в пучине рабочих вопросов. И физическое неудовлетворение всего лишь неудачно наложилось на привычные проблемы в делах, образовывая собой взрывоопасную смесь, которая теперь активно требовала выхода.        Чистая биология – телу просто нужна разрядка.        – Приезжай. Сейчас, – сухо бросил Дементьев по телефону Владе, стоя в мертвой пробке на Тверской, и после ее тихого, и будто бы радостного выдоха «хорошо», сразу же сбросил звонок. Чужое воодушевление равнодушно им проигнорировалось.        Машина перед ним, наконец, тронулась в движении, и плавно заскрипели колеса его собственного автомобиля по белоснежной замершей колее дороги.        Это все было неважным. Он, наконец, понял, что ему так нужно. И от чего появились все его откровенно странные и нетипичные реакции: начиная с плохо контролируемой агрессии (что давно в нем не просыпалась настолько сильно), и заканчивая абсолютно чужеродному ощущению изредка разливающейся теплоты за изнанкой ребер.        Сейчас ему хотелось простого, знакомого, такого предельно понятного всему его существу еще с детства: выплеснуть скопившееся раздражение от всего этого дня, и недели/года, и всей его чертовой жизни, чтобы забыться, а еще сделать больно.        Как остаток с непростого прошлого, насквозь пропитанного потребностью в боли (своей или чужой – ему по-прежнему неважно, у боли все еще одна природа), выплеске ярости, что не дает дышать, и аморальном темном чувстве, что он просто это может себе позволить.        Все банально и просто, как и говорил его психотерапевт: такое не может исчезнуть бесследно. Такое всегда себя проявит – так или иначе.        Они обсуждали на сеансах и эту сторону его отношений с противоположным полом. Дементьеву тогда было почти забавно. Это совсем как топтаться грязной осенней обувью по белым простыням. С мокрыми отпечатками, продавливая матрас, и комками влажной грязи по тому, что привычно должно быть интимно-личным и белоснежно-накрахмаленным.        Он позволял себе такое редко. Только в особые дни. Когда потребность в подобном выплеске достигала максимума.        И сегодня был такой день.        – Я так по тебе скучала, Саша. Мы давно не виделись. У тебя очень много работы, я все прекрасно понимаю, но мне очень тебя не хватает, – голос Влады привычно тихий, шелестящий. Совсем ломкий. В тысяче осколков из никогда так и несказанных слов.        Сегодня на редкость болтлива и многословна. Когда это совсем не нужно. Когда его все просто выводило из себя.        Едва он переступил порог квартиры, она кинулась ему на шею. И обнимала его, цепляясь пальцами за воротник его рубашки, до странного и совсем на нее не похожего – крепко и долго.        От нее пахло чем-то привычно прохладно-цветочным, талым. Совсем не теплым. Совсем никаким.        Дементьев мягко отстранил ее от себя на расстояние вытянутой руки, лениво скользя по ней глазами снизу вверх.        Привычно красивая. Привычно «никакая». Но она именно та, что могла дать ему освобождение.        Темные блестящие волосы Влады идеальными волнами спадали на заостренные белые плечи. Изучающе прикоснувшись к их шелковой мягкости, он отвел их, убирая ей за спину, а затем невесомо очертил пальцами ее открытые тонкие ключицы. Кожа у нее была совсем прохладной. А болотные глаза с разлившимися нефтяными пятнами зрачков, что немигающе остановились где-то на уровне его подбородка, не поднимаясь выше – совсем остекленевшие, кукольные, безэмоциональные. Никакие. Как и вся она, впрочем.        Красивая, но до чего же пустая.        Она никогда не раздражала его собой визуально. Никаких ярких нелепых мазков в одежде и на лице. На ней всегда выкрученные на минимум цвета. И сама она вся выцветшая, блеклая, хрупкая, словно неправильно высушенный цветок. Будто из нее долгое время пили краску – только не до конца, бросили в последний момент. Его острый, всегда все подмечающий взгляд, никогда не ловил в ней никаких внешних изъянов, недостатков и дефектов.        Всегда одинаково идеальная.        Одинаково «никакая».        Дементьев изучающе взвесил в пальцах тонкую бретельку черного приталенного платья, спуская ее с белого плеча, как Влада вдруг прерывисто заговорила:        – Я пересеклась тут с Антоном минут десять назад, он собирал вещи, ты куда-то уезжаешь? Если это командировка я могла бы…        – Для начала ты могла бы помолчать, – процедил Дементьев ей раздраженнее, чем планировалось изначально. В нем отчетливо проступали забродившая не выплеснутая злость и такая же на грани закипающая неудовлетворенность. И он сейчас совершенно не в настроении на чужой утомительный скулеж под ухом и разжевывание своих планов.        Влада растерянно умолкла, совсем по-рыбьи распахивая глаза, и в моменте стала остро раздражать в своей общей совокупности. Его начал отчего-то бесить разом и ее голос, и ее запах, и ее распущенные волосы, и матовая помада на пухлых губах: полуулыбка на них глянцево-идеальная. Вот только обложки журналов на вкус ожидаемо никакие, безвкусные, бумажные – с ожидаемой пустотой внутренностей.        Даже касаться ее больше не хотелось. Он отвел руку.        Стремительно обойдя ее замершую фигурку перед собой, он прошел вглубь квартиры, и, подойдя к журнальному столику, щедро плеснул себе виски в стакан из откупоренной и уже ополовиненной бутылки.        «Наполовину пустой или полной?».        – Иди в ванну и вытри себе рот, – холодно протянул он ей, что неслышной тенью прошла за ним в просторную гостиную.        Дементьев залпом опустошил виски в своем стакане за один большой глоток. А когда приятная горечь обожгла гортань, коротко добавил спустя секунду:        – И собери волосы.        И ему откровенно плевать насколько грубо такое обращение.        Он уже давно обезличил ее. Ему, правда, нет до всего этого дела. Она удобная, тихая, покладистая – и на этом все. Пустышка. Никакой наполненности. Сверкающая пластмассовая бабочка с полки «Хит продаж», и в разрезе такая же пустая.        В нем не было даже намека на уважение и признание чужой личности, да и о каком уважении может идти речь, когда девочка (еще вчерашняя модель) уровень за уровнем воспитывала в себе поистине христианское смирение, позволяя раз за разом втрахивать себя в кровать, диван, стол и прочие горизонтальные поверхности.        Подобное не вызывало уважение. Это только лишь удобно, и то – время от времени. Отвлекающая своим сиянием и полной покорностью безделушка.        Когда Влада вернулась обратно, уже с высоко собранными наверх темными волосами и полным отсутствием помады на губах, Дементьев встретил ее потемневшим острым взглядом.        – Подойди, – его рот дернулся в нехорошей усмешке.        Она сделала шаг. Другой. А на третий Дементьев нетерпеливо поймал ее и притянул к себе.        Он почти содрал с нее струящееся черное платье. Тонкие бретельки, не выдержав, лопнули на плечах – такое потом только в мусорку – и плевать.        Дементьев грубо вдавил ее лицом в диванную подушку, а когда Влада попыталась повернуть голову, сжал в кулаке ее высоко собранные темные волосы – крепко, так что не дернуться совсем, жестко удерживая на одном месте. Не хотел видеть ее лицо.        Влада под ним совсем сжалась. Ей всегда в такие моменты – страшно. И он это каждый раз отчетливо чувствовал, едва ли не наслаждаясь. Этот страх искореживал ее позвоночник, некрасиво искажал все идеальные черты ее лица, делая в моменте невероятно живой. Не «идеальной».        Даже для нее – девочки из модельного бизнеса, что давно должна привыкнуть к разной градации чужой похоти и грязи (в конце концов заказывает «музыку» всегда тот, кто платит) – это слишком. Слишком грубо и жестко, слишком болезненно и всегда слишком неожиданно. Это не что-то постоянное в его жизни, это случалось нечасто. И к таким перепадам чужого настроения и желания невозможно приспособиться.        Дементьев был уже изрядно пьян, однако пальцы все равно отточено проворно расстегнули замысловатую пряжку своего черного кожаного ремня. А затем, не снимая совсем с себя одежды, взял ее почти на сухую. Без лишней мишуры, без прелюдий и предисловий.        Влада под ним совсем не возбужденная, испуганная, почти полностью сухая и тесная – и это ни черта не приятно. Это больно, больно и еще раз больно. Им двоим. Но это ему и было нужно.        Потому что неважно: причинять или получать – у боли все еще одна природа.        Ему же нужно было выплеснуть всю ярость и злость, всю грязь, все лишнее, – а боль всегда освобождение.        У Влады совсем сбитое хриплое дыхание. Она тихо всхлипывала под ним, пальцами цепляясь за кожаную обивку дивана, давя в себе вскрики. Дементьеву и на это откровенно плевать. Его больше волновало то, что внутри разливалась такая долгожданная боль с отчетливым фантомным ржавым привкусом во рту. Такая нужная ему. Многообещающая.        – Закрой рот. Не скули.        Его рука на ее волосах сжалась еще сильнее, натягивая на себя, почти запрокидывая ее голову назад к себе и не давая спрятать лицо.        Ритм толчков совсем рваный, заходящийся; Дементьеву было эгоистично плевать на все в этот момент, кроме самого себя.        Влада надрывно дышала через раз, по-прежнему с мучительно запрокинутой наверх головой, думая о том, что если он так время от времени в плохом настроении трахал всех женщин в своей жизни, то ей их искренне жаль. А еще жаль саму себя. Он крайне редко такой. И она всегда искренне верила, что каждый такой раз – последний.        Это даже на секс толком не было похоже, больше что-то животное, утверждение власти.        Он снова грубо дернул ее на себя за волосы, натягивая почти до хруста в чужих шейных позвонках, чувствуя, как она сжимается крепче вокруг его члена от этого.        Это совсем не игриво и не возбуждающе, как раньше; это жестко, мучительно, нестерпимо.        Влада влажно давилась дыханием, комкая пальцами кожу дивана, оставляя на ней длинные следы от своих ногтей – ей больно, больно, больно, и она просто хотела, чтобы это все быстрее кончилось.        И хорошо, что Дементьеву, целиком и полностью сосредоточившемуся на собственных ощущениях, не нужно привычно долго и много. Тяжело дыша, зажмуривая глаза до алых пятен на изнанке век, он ощущал, насколько чужое тело под ним напряжено и сжато. И в завершающем толчке он замер внутри нее, крепко стягивая ее волосы в своей руке, чувствуя долгожданную разрядку. Да только вот не чувствуя долгожданного освобождения и удовольствия.        И это у него впервые. Ему было абсолютно никак.        Пустая, полностью механическая разрядка – с тем же успехом можно было спустить и одному в душе. Он не добрал в этом всего главного – не было полноты ощущения, не было удовлетворения того голодного и темного внутри, не было ничего. Ноль на ноль, ноль на один, всё на ноль.        Это оказалось и близко не тем, что ему было нужно.        Дементьев снял с себя презерватив, и забыл о чужом присутствии, едва резинка завязывается в узел.        Он с усилием гасил внутри чувства незаконченности, неполного удовлетворения, не спущенной и на четверть собственной злости/грязи/ярости. Ему остро сейчас не хватало этого самого внутреннего чувства «довольства», а как его достичь и что для этого нужно, он не понимал. И это злило еще больше.        Потребность в чем-то новом, будто бы знакомом, но давно забытом – пока еще смутно, но разрасталась внутри ядовитыми спорами. Как гнойник. Дементьев давно не искал подобных ощущений, ему и не нужно было их раньше. Он и без них нормально функционировал, для жизни они были не нужны.        И тем не менее…        Дементьев отстраненно и безразлично, будто только что ничего и не случилось, начал застегивать собственный ремень, а затем оправил сбившиеся рукава рубашки. И Влада вдруг нарушила царившее молчание:        – Мне сегодня остаться здесь?        – Нет. Сегодня нет. 666        Следующее утро наступило быстро, как при перемотке.        Хаотичный снегопад, что за последние несколько дней появлялся и пропадал в Москве по весьма спонтанному желанию природы, тихо сыпал с бескровно-молочного неба белым пухом, падая на заледеневшую дорогу и поскрипывая под колесами его автомобиля.        Теневая квартира Дементьева находилась значительно дальше от школы, чем основная – и дорога занимала теперь куда больше времени, чем обычно. Как еще один мелкий штрих к общей композиции его острого неприятия всего происходящего.        Поистине мученическое смирение растворялось безвкусным аспирином на языке; очередная давящая головная боль сжимала пульсирующим обручем виски. Почти обыденно. Он бы никогда раньше не подумал, что и к мигрени можно привыкнуть.        На самом входе в школу его нагнала Крутикова с очередным бесполезным трепом ни о чем, пока они шли в одном направлении (по чьей-то злой шутке их кабинеты находились на одном этаже).        Новый штрих его неприятия с отчетливым привкусом сюра становился жирнее и отчетливее с каждым ее словом.        – И все же у нас с вами, Александр Владимирович, самая благородная, самая нужная профессия, – закончила она свою пространную мысль, когда они уже поднялись на третий этаж.        Дальше ей было направо, а ему налево.        – Судя по размеру зарплат совсем нет, – открыто усмехнулся он.        А она не нашлась, что на это можно сказать. Потому что это правда. А еще потому что намеренно по больному: тема заработной платы – не просто так своеобразное табу в этих стенах.        Дементьев в этой богадельне – все еще сильно выделяющийся вычурно-выверенный штрих на блеклом фоне других. Дементьев за все время так и не научился казаться таким же бесцветным, пустым, нарочито обычным, не привлекающим ненужного внимания представителем среднего класса, как все остальные вокруг него.        «Хворые и убогие», – все чаще и чаще язвительно проносилось у него в голове.        Учителя, даже самые молодые, тут истирались, как личности, сильно раньше времени. К тридцати годам здесь были уже не люди – живые трупы.        И Дементьев за это не осуждал. Жизнь тут почти ни у кого не была похожа на сказку. Разве что только на драматично-бытовую, которая тут до ироничного одна – и сразу на всех. Сложно сохранить себя при таких печальных переменных: копеечных зарплатах, уродских дешевых машинах в кредит, ненавистной полной стресса работы, неадекватных тупых детях с их еще более неадекватными тупыми родителями, бесконечных отчетов и проверок, а как «приятным» бонусом за любой малейший чих ученика тут можно было легко выбить себе путевку в места не столь отдаленные.        Не работа, а мечта – правда, святого мученика, что при жизни уже неживой, а после смерти сразу в рай.        Дементьев сильно выделялся на этом фоне. Он совсем не был похож на среднестатистического учителя в этой школе. Слишком вычурный, выхоленный, высокомерно-надменный по отношению ко всем, откровенно как с другого мира со своими костюмами от «Kiton» и «HUGO BOSS» и пахнущий не пустым отчаянием с отзвуками валерьянки, дешевого, подаренного родительским комитетом коньяка, и едой со столовой (порог который он побрезговал бы переступить, даже если бы умирал от голода), а лимитированным «Tom Ford» стоимостью в несколько чужих зарплат.        И даже воздух здесь, казалось, был пропитан трупным запахом по легким. Механический свет школьных ламп неприятно мигал по серости высоких потолков; время здесь стелилось бессмысленностью, бесцветием, безвкусностью – смирись или борись – итог один.        Циклично повторяющийся день сурка.        Однако, привычная же утомительная рутина очередного школьного дня сегодня, на удивление, почти не задевала ничего внутри него. Не провоцировала острого отторжения. Хотя первые уроки тянулись для него все такой же неохотной вынужденностью, но на этот раз это не было связано с неприятием очередного дня сурка, а скорее с ожиданием…        С ожиданием ее.        Осознание, что он действительно с таким нетерпением ожидал встречи с маленькой нелепой девятиклассницей, оседало в голове несмешным каламбуром.        Дементьев снова не понимал, отчего так ждал этого во всей этой привычной надоедливо-идентичной однообразной серости дня. Как будто с ее появлением что-то решительно должно поменяться. Логически-рационально он прекрасно осознавал, какой это бред. И все же внутри что-то предательски предвкушающе тянулось.        Это все снова отдавало полным сюром. Однако даже короткие встречи с Абрамовой в последнее время ненормально сильно воздействовали на него, оставляя долгое послевкусие после. И дело тут даже не в том, что девочка его всегда неизменно смешила, провоцируя внутри что-то теплое, острое, давно забытое. Дело было именно в нем самом и его странных реакциях на нее.        Ведь девочка сама по себе все еще была обычной.        И в голове сразу на повторе забито-выученное (нужное будто для того, чтобы не забывал):        «Она абсолютно посредственная, пустышка, таких Абрамовых каждая третья, если не вторая» – но такая простая аксиома в нем совсем не усваивалась от нуля и до неотвратимости отрицаемого.        Время до пятого урока прошло все также неторопливо-неохотно. Часы неспешно отсчитывали минуты.        И вот ведь очередная насмешка мирозданья. Со звонком на урок она так и не пришла.        Девочка появилась в его кабинете с пятиминутным опозданием, привычно-провокационным ярким пятном (совсем не в тон окружающей серости). Он как раз заканчивал объяснять ученикам девятого «б» план минимум на эти два урока сдвоенной алгебры, как был остановлен на полуслове ее робким стуком в дверь.        Внутренности сразу же обожгло непривычным теплом: тихим, глупым, чужеродным, но таким долгожданным во всей этой холодной серости.        И ведь, правда, ждал.        Ни одна мышца на его лице не поменялась, лишь глаза лениво проскользили в сторону дверей, чтобы с (крайне неубедительным) обязательным укором посмотреть на Абрамову.        Какое это уже по счету ее опоздание на его уроки? Только вчера беззлобно ее этим поддевал.        Девочке, кажется, было искренне стыдно и совестно, а ему – опять отчего-то чертовски смешно. Снова.        – Извините за опоздание, можно войти? – глухо спросила она его совсем несчастно, будто еще мгновение – и зайдется плачем прямо на пороге класса.        Стыдливо опущенные глаза в пол и привычно сжавшиеся плечи (будто постоянно в ожидании неприятностей) – лишь дополнили общую драматичную картину.        До чего же трогательная. До ощутимого жаркого покалывания на кончиках его пальцев.        И смотрелась откровенно совсем еще ребенком: в ней роста дай-то Боже 160 сантиметров, рукава широкой клетчатой рубашки были дважды подвернуты до острых локтей, на костлявом запястье болталась оранжево-красная бисерная фенечка и несколько пружинистых спиральных резинок, а каштановые волосы свободно лежали на плечах, впервые за все время, не стянутые в низкий хвост или очередной пучок на макушке.        Дементьев с трудом удержал раскрывающее его насмешливое хмыканье, однако усмешка все же дрогнула в уголках его губ:        – Ну, так ты уже, по-моему, вошла. Опять опаздываешь? – не смог все же не поддеть. – Черт с тобой. Проходи, но, Дарья, это в последний раз.        И снова. И снова. И снова натурально спускал ей с рук то, чего никогда бы не спустил никому другому. Справедливости ради: раньше такое он и ей не спускал. И когда она опаздывала, это всегда сопровождалось его неизменно-раздраженным: «Абрамова, оглохла? Звонок уже был, поэтому будь добра дверку прикрой с той стороны».        А сейчас хорошо осознавал, что впустил бы ее и с получасовым опозданием. Просто потому, что мог. Просто потому, что это Абрамова.        Дальше же стрелки часов ползли миллиметрически быстро. В резкий контраст с неторопливым их отсчетом утром. Он по старой привычке упрямо отрицал взаимосвязь этого с появлением девочки в своем кабинете.        Уже на втором уроке алгебры при выполнении учениками самостоятельной работы, его цепкий взгляд уловил очередное «табу» на его уроках, которое нагло и прямо перед его носом нарушала Абрамова. Она будто специально его сегодня провоцировала, дразнила, проверяла, решив на сегодня полностью испытать все границы собственной наглой дозволенности с ним.        И можно, конечно же, прикинуться, будто бы ничего не заметил, не видел…        Но он слишком принципиально-ублюдошный, как учитель, и чрезмерно заинтересован в происходящем (а точнее, конкретно в ней) для игнорирования.        Дементьев неспешно подошел к Абрамовой со спины. Заслоняя собой тусклый свет школьных ламп, тенью возвысился над ее такой маленькой, на контрасте с собой, фигуркой.        Шариковая ручка дрогнула в ее пальцах. Девочка перестала активно что-то писать в своей тетради, а ее узкие плечи сошлись в ощутимом напряжении. И в этом невротично-испуганном жесте она уже заранее полностью выдала себя.        И с такого расстояния можно было разглядеть, что (а точнее за кого) она решала, но так было совсем не интересно. Скучно. Не так, как хотелось.        Внутри голодно скреблась потребность в остром, азартном, откровенно провоцирующем. Такое давно забытое им ощущение: дурманило, пьянило, размывало границы дозволенного.        Он медленно склонился над ней, опираясь ладонью о парту намеренно близко от ее руки. Но выдерживая расстояние, никак ее не дотрагиваясь, будто они играли в игру «не касаться». Твердая линия его подбородка зависла аккурат у ее напряженного плеча. Совсем в нескольких сантиметрах от соприкосновения с ее распущенными волосами, ненавязчиво пахнущими чем-то приятным, сладко-медовым. И внимательно прошелся взглядом по раскрытой тетрадке перед ней.        Дементьев насмешливо сузил глаза и вокруг них собрались морщинки, усмешка против воли растянула уголки его губ.        Потому что, конечно же, он оказался прав.        «И как только наглости хватило?».        Девочка, замерев, предсказуемо забавно запаниковала от его близости за своей спиной. И перепугавшись, не смогла скрыть: ни злополучную бумажку с криво нацарапанными уравнениями и короткой мольбой о помощи полной бестолочи, сидящей с ней по соседству, ни своих дрожащих пальцев, ни вдруг ставшего прерывистым дыхания.        До чего же все-таки смешной ребенок с неумением в даже пустячный обман и полнейшей бесхитростностью, будто бы на генном уровне.        И попадись ему так любой другой ученик – урок на этом для него был бы закончен, и он сразу бы безапелляционно отправился им «подышать» и подумать своей пустой головкой в коридор, с заведомо проставленной в журнал «двойкой» за контрольную работу.        Но это был снова не любой другой.        Это была Абрамова. Забавная девочка из проклятого девятого «б» класса. Все еще единственная в этой богадельне, которой он спускал на тормозах слишком многое, даже откровенную наглость. И с которой вся его высокомерно-выверенная педагогическая принципиальность и бескомпромиссность в этих стенах, сходили полностью на нет.        «Ты слишком много ей позволяешь», – едко пронеслось у него в голове. – «Не педагогично».        И, в общем-то, плевать.        Потому что сам себе с ней позволял все чаще и чаще что-то явно далекое от нравственно-морального кодекса учителя.        Например, как сейчас, вкрадчивым шепотом прямо над ее ухом:        – Дарья, накажу ведь, – с хриплой тянущейся насмешкой в голосе, снова откровенно двусмысленной и провоцирующей, что слышала только она и никто больше. – Быстро убрала.        А следом он будто бы осязаемо почувствовал, как прошлась длинная рябь дрожи по всему ее телу, и как дернулись тонкие плечи под клетчатой рубашкой, и как с пересохших губ сорвался испуганный тихий вздох.        И внутри у него снова мгновенная реакция из бесконтрольного наплыва теплоты.        Дальше Дементьев лениво наблюдал за ней издалека, как она невротично сжимает побелевшими пальцами ручку, как забавно запоздало повторно вздрагивает, сутуля (казалось бы куда сильнее?) хрупкие плечи, как раздраженно шикает на снова приставшую к ней бестолочь по соседству.        Все такая же забавная, живая, покрасневшая, кажется, до самых корней своих волос от его поддевки.        Смешная. И ничего не понимающая.        Это уже настолько очевидная открытость его жестов и намерений по отношению к ней, что ему действительно непонятно, как она этого до сих пор в упор не видела.        Потому что разница в его отношении к ней и ко всем другим ученикам в этой школе – настолько колоссальна, что уже даже не забавно, – потому что прямо на поверхности.        И дело было даже не в том, что девочка уже достаточное время находилась для него в «особом» привилегированном положении: он натурально спускал ей с рук много того, чего никогда бы ни спустил прочим ученикам этой богадельни.        А теперь и дополнительные занятия математикой после уроков с ней одной.        Дементьев никогда не соглашался ни с кем заниматься. Как бы его не просили и не умоляли даже особенно одаренные дети. Потому что они все для него ничего не значили. Потому что ему было плевать. Между строк в его равнодушных отказах открыто читалось пренебрежительное: «мое время стоит неприлично дорого, а вы все для меня лишь мелкая-мелкая пыль под ногами». Ему было, правда, плевать. Безразличие в кубе.        Потому что час его персонального времени как финдиректора одного из крупнейших банков России, имеющего за плечами колоссальный опыт (не считая даже корочек от FRM и CFA ) стоил столько, что отрабатывать пришлось бы после всю жизнь.        А вот на нее он нашел время в своем забитом графике. Совет правления должен был быть через пару часов, к нему нужно быть готовым и настроенным, это для него не шутки, это дело, которым он занимался половину своей жизни. И в любой другой день он бы просто отменил все свои уроки. Но сегодня привычный распорядок нарушился.        И как забавно по итогу вышло так, что именно маленькая девятиклассница не нашла на него время. За весь сегодняшний день, явно перебарщивая со своей непрошибаемой наглостью.        – Абрамова, куда намылилась? – громко окликнул он девочку, которая после звонка с урока почти уже вышла из кабинета в общем потоке своих уходящих одноклассников.        Она неловко остановилась около дверей и заторможено обернулась к нему. Снова отчего-то донельзя несчастная, откровенно затравленная и смотрящая в пол, начала бормотать что-то непонятное и грустное себе под нос.        И расскажи кто Дементьеву, что от него будет бегать маленькая девятиклассница, а он ловить ее и расспрашивать – посчитал бы это полным бредом. Но его жизнь, и правда, в последнее время откровенно издевалась над его старыми установками.        Будто по чьей-то злой и несмешной шутке, обстоятельства теперь складывались так, что это он должен подстраиваться, выкраивать время, переносить планы/встречи (и мелкие, и глобальные) и все ради внимания маленькой школьницы, которая просто решила нагло уйти «по-английски» прямо перед его носом, ничего не объясняя.        Сюрреализм космических масштабов. И все же…        – Итак, ты, кажется, хотела мне что-то рассказать? – спросил он у нее, когда они остались в кабинете вдвоем.        Спросил совсем спокойно и мягко. И ведь, правда, совсем на нее не злился. Хотя, по-хорошему, должен был.        Абрамова, сидящая за партой прям перед ним, откровенно мялась и зажималась, как нашкодивший щенок, а после в моменте испуганно оцепенела, когда нарвалась на его прямой насмешливый взгляд, в котором застыл вопрос.        – Извините, – вдруг надломлено выдохнула она, и, сжимаясь еще больше на стуле, потерянно и пугливо опустила вниз свои охровые глаза.        До чего же беспокойный ребенок…        – Ну, и за что ты извиняешься? – усмехнулся Дементьев, ему опять бесконтрольно забавно и смешно. – Успокойся, я не собираюсь тебя отчитывать. Рассказывай, во что умудрилась опять влипнуть.        И предательская теплота, которой изначально и не планировалось, в его голосе подействовала нужным образом. Абрамова совсем робко ответно ему улыбнулась, переставая горбиться и, наконец, начала внятно рассказывать причину своего побега.        И, откровенно говоря, ему должно быть на это абсолютно все равно. Не получается ли у девочки, или же она просто не хочет – плевать. Его вообще не должно это волновать, но яркий взволнованный блеск в темно-охровых глазах, и прорывающаяся, чужеродная его холодному существу, теплота под ребрами, слишком сильно разъедали, чтобы отпустить и отступить.        Он вообще не должен был ловить ее на этом побеге. Как и не должен был насмешливо-мягко расспрашивать о причинах такого поведения.        В самом-то деле: сдалась ему что ли эта нелепая девятиклассница, что постоянно влипала в бесконечные неприятности на пустом месте?        И, по всей видимости – да, сдалась. И крепко.        Если только одного ее взволнованно-печального взгляда хватило, чтобы он, для вида тяжело вздохнув, шел и решал все ее проблемы. Как будто это все чертовски правильно. Как будто он, и правда, какой-то сюрреалистичный герой добра и света.        Он положил перед девочкой ее телефон, который забрала у нее Крутикова пару уроков назад. И который она отдала почти без лишних вопросов и даже не удивилась. Будто не было ничего странного в его просьбе отдать ему сейчас телефон ученицы девятого класса с последующим освобождением ее от сегодняшнего «наказания». Будто это чертовски правильно и обыденно в его поведении настолько, что и внимания не стоило.        – Как? – хрипло выдохнула ему Абрамова, смотря на собственный телефон перед собой на парте с таким пораженным видом, как будто он перед ней щелчком пальцев разжег огонь, не меньше.        – Не спрашивай, – усмехнулся Дементьев, а затем тон его голоса стал серьезным: – Но, Дарья, это в первый и последний раз.        Потому что в первый раз это даже забавно, но не более того. В конце концов, он не ее ангел-хранитель, и подобная роль его не привлекала совсем. Потому что это все уже откровенно отдавало чем-то нездоровым и больным.        А еще у девочки будто бы хобби всей жизни – бесконечно тянуть время. Она следом в своей взволнованно-щебетной манере сначала зашлась в быстром стрекоте благодарности ему. Затем трогательно пыталась убедить его в том, что неплохо было бы ей вернуть должок за его услуги репетитора (абсолютно кажется не понимая, как это двусмысленно нелепо звучало для него с уст маленькой девятиклассницы). Он также про себя тупо отметил, что ей идут именно распущенные волосы, но прядку, которая падала ей прямо на лицо, ему все нетерпимо хотелось отвести в сторону. А когда же все его время совсем подошло к концу, начала новую россыпь своей бестолковой (но невероятно милой) и бесконечной благодарности с отчетливой виноватой ноткой.        Дементьеву же забавно, забавно и еще раз забавно. Внутри волнами отчего-то расходились умиротворение, и что-то почти удовлетворенно сытое. Как будто то, ради чего это все и затевалось, он все равно получил: так или иначе. И поэтому даже плевать, в общем-то, что сегодняшнего занятия не получилось.        Будут еще. И еще. И еще. До тех пор, пока он это не разберет.        Когда же Абрамова уже выходила из его кабинета, то, конечно же, не могла не зацепиться ногой о ножку парты, едва не снеся ее и не упав следом.        Дементьев еще тогда совсем не знал, но уже начал подозревать, что Абрамова Дарья и проблемы – константа.        – Не ушибла ногу? – ровным голосом спросил он. Знал, что хоть малейшая улыбка от него, и девочка потом неделю не сможет нормально и вздохнуть рядом с ним.        Поэтому ни одна мышца на его лице не дрогнула, когда Дементьев опустил взгляд на ее живописно заалевшее от смущения лицо.        – Нет, – тихо выдохнула девочка.        Она, избегая его пристального взгляда, уставилась себе под ноги, и снова выглядела донельзя комично-несчастной, особенно вкупе со своей ощутимой хромотой на левую ногу.        По всей видимости, ударилась сильнее, чем хотела показать ему сейчас. Ненавидела казаться слабой и жалкой – еще с самого начала.        – И все-таки, Абрамова, ты одна большая катастрофа, – усмешка все-таки тронула его губы, а глаза же вновь зацепились за непокорную прядку ее волос.        И Дементьев не сдержался. И сделал то, что ему остро хотелось сделать уже полчаса кряду. Рука непроизвольно, будто бы на рефлексе, протянулась вперед – коснулась золотисто-каштановой прядки девочки, спадающей ей прямо на лоб. Мгновение, и он аккуратно заправил ее ей за ухо, невесомо пройдясь пальцами по тонкой коже.        – Ну и как ты сейчас с такой ногой пойдешь домой? – насмешливо спросил он ее, внешне оставаясь абсолютно безмятежным.        Внутренне же неприятно замирая, словно полностью сбитый с толку тем, что сейчас сделал.        Пораженно замерла и Абрамова напротив.        Этот жест – слишком интимный, личный, переходящий грань. Не из тех, который можно себе позволить в отношении своей ученицы. Это не в покровительственную несерьезную насмешку потрепать по голове или ободряюще сжать плечо, это что-то большее.       666        Очередной отчет на сегодняшнем совете правления банка откровенно двоился перед глазами россыпью черного на белом перед глазами. Общее бурное обсуждение реализации будущего перехода на «МСФО 9» за огромным овальным столом в конференц-зале звучало будто бы откровенным белым шумом для него.        Федотов, привычно сидевший, как глава, в самом центре, был явно не в восторге от полного выключенного отсутствия Дементьева при обсуждении при его внешней видимости присутствия. Олег время от времени кидал на него недовольные взгляды, благо, что пока молчал.        Ко всему прочему, Дементьев еще и впервые в своей жизни опоздал на собрание по абсолютно дурацкой нелепой причине.        И хорошо, что для его должности в принципе отсутствовало понятие «опоздал», только лишь нейтрально-деловитое «задержался».        Плохо, что причина его «задержки» не в пробках или неотложных делах, что было бы привычным, правильным, обыденным. А в том, что подвозил девочку-катастрофу с ушибленной ногой до дома (совсем, как котенка с перебитой лапкой, да вот только ему обычно плевать на подобное, он не растрачивал себя на жалость) – и вот это уже не привычно и ни черта не правильно.        Совсем не в его характере и приоритетах. И оттого уже откровенно не смешно.        И поэтому в голове привычной заевшей пленкой повторение: ему плевать на нее, она не особенная, все дело по-прежнему лишь в нем. А девочка-катастрофа, девочка-пустышка – лишь блестящая яркая обертка, забавная, но не больше, и когда до него, наконец, дойдет ее пустота, все и разрешится само собой.        Однако смутное понимание, что они начали играть в какую-то странную игру с весьма сомнительными правилами, разрасталось внутри него чем-то острым и азартным. Эта игра между ними началась явно не сегодня, а намного раньше, и этот факт невольно вызывал в нем усмешку.        Ему это интересно. Спустя столько лет ему снова что-то настолько интересно.        Еще вчера она была просто его забавной ученицей с проклятого девятого «б» класса.        А теперь знал и где она жила, и как зовут ее младшего брата, и даже такие уж совершенно ненужные личные детали ее жизни как то, что они явно не ладят между собой и грызутся, как кошка с собакой.        И это слишком. Откровенно слишком.        С виду обманчиво легкая в расчете по своему периметру девочка, на деле так просто не считывалась, а еще привлекала к себе, как магнитом, всевозможные неприятности (главная из которых – сам Дементьев в ее жизни).        Абрамова откровенно проблемная. И проблемная – как диагноз.        Она уже сулила ему будущие неприятности с собой – следовало бы уже перестать, произошедшее сегодня не забавно уже даже ему; но интерес к ней и зарождающейся негласной игре цеплялся за его внутренности чем-то иррациально-правильным. 666        Школьные лампы, приглушенно издавая напряженно-натужный гул, изредка помигивали. Перебои с электричеством в этой богадельне будто всегда по расписанию. За окнами уже активно темнеющее темно-серое снежное полотно неба. В начале февраля закаты еще ранние.        Кабинет математики в этой школе – старый, переживший ни одного учителя физико-математических дисциплин – все еще пахший краской (в новогодние каникулы в школе проводили плановый ремонт) и старым деревом. Стены дешево поблескивали в свете дореволюционных ламп уже порядком надоевшей ему (и ни капли не успокаивающей) мятной зеленью.        Темно-синяя шерстяная ткань теплого свитера Абрамовой, которая сидела за первой партой, и, забавно закусив кончик ручки, упрямо пыталась решить уравнение, сегодня совсем не раздражала периферию его взгляда.        Чего совсем не скажешь о непокорной прядке волос, что в очередной раз упала ей на лоб. Будто откровенно дразня. Провоцируя.        И если быть беспристрастным, то за сегодняшнее их первое репетиторство уже случился откровенный перебор во всем провокационном и дразнящем. Причем обоюдно-взаимный.        Все началось еще с самого начала их занятия, и его проверки заданного ей на дом.        – Дарья, подойди, – Дементьев протянул ее имя с ленной мягкостью, привычно растягивая его на языке, будто откровенно пробовал на вкус. – У тебя тут корень потерялся.        – Как так?        Девочка, стоявшая ледяным нервным изваянием в ожидании его проверки, взволновано вздрогнув плечами, быстро обошла преподавательский стол. И, встав у Дементьева за спиной, наклонилась всем корпусом к столешнице.        Совсем близко к нему. Чрезмерно.        Почти задевая его лицо своими волосами, она водила пальцами по зачеркнутым уравнениям в своей раскрытой тетради, вслух подсчитывая цифры.        И он снова будто осязаемо почувствовал ее прерывистое частое дыхание и теплоту хрупкого тела, которое было так близко к нему. Одно неосторожное движение хоть на миллиметр в сторону, и они соприкоснутся. Но правила игры запрещали им касаться…        И это, конечно же, все несерьезно.        Должно было быть несерьезным. Это всего лишь дополнительное по математике. А она всего лишь ребенок, которого не научили соблюдать дистанцию.        Но непроизвольно глубокий вдох, и Дементьев почувствовал запах от ее распущенных каштановых волос. Они почти касались его лица.        От девочки пахло чем-то сладко-медовым и теплым, нагретым будто на солнце, с отчетливой ноткой ванили и еще чем-то… Так сразу и не понять. Чем-то сложным, цветочно-прозрачным, совсем неуловимым, но неожиданно невероятно приятным ему. Настолько, что хотелось наклониться к ней еще ближе, стереть всякую условную дистанцию и соприкоснуться с ее каштановыми прядями, чтобы раз и навсегда разгадать этот аромат, разложить его на все составляющие и оттенки.        «Нельзя», – резким внутренним одергиванием.        В его отношении к ней пока еще не было никакого грязного подтекста, он всего лишь хотел разобраться, почему она влияла на него настолько сильно. Но со стороны сейчас так не показалось бы даже ему самому.        Явный сигнал к тому, что пора бы уже остановиться.        Внутри же – откровенный конфликт интересов, определенный нелепостью и безумием всего происходящего. Ведь рядом с ним сейчас еще совсем ребенок. Девочке шестнадцать лет. Девочка нелепая и смешная. И даже совершенно не в его вкусе. Это просто смешно. И, в конце концов, его все еще не привлекали дети – совершено, бескомпромиссно и без всяких «но».        И это понимание отрезвило.        – Потеря корней может произойти при делении обеих частей уравнения на выражение, содержащее неизвестное, – его голос был поддернут показным равнодушием, он указал ей ручкой на зачеркнутый ответ в уравнении: – У тебя здесь этого не наблюдается. Ты понимаешь меня?        Абрамова неожиданно вздрогнула всем своим телом, будто только сейчас поняв, насколько близко она находилась от него. И с привычной подростковой дерганностью в движениях, страшно смутившись и выпрямившись, наконец, отстранилась от него.        – Если честно, то не совсем, – тихо пробормотала девочка, совсем хрипло и неразборчиво.        Ей откровенно неловко. Ему отчего-то снова импульсно смешно.        – Ну как же? – с откровенной насмешкой спросил ее Дементьев. – При решении уравнения можно делать только такие его преобразования, при которых не происходит потеря корней. Если при этом получаются уравнения – следствия данного, то необходима проверка найденных корней. Ты поняла?        Лицо Абрамовой заволокло россыпью розового, будто красноречиво заранее отвечая без слов: нет, ни черта-то она опять не поняла.        Девочка вообще сама по себе крайне непонятливая.        Внутри все еще голодно скреблась потребность в такой забавной чужой реакции: еще одна короткая провокационная поддевка, и ребра заполняет теплотой. Следом Дементьев все же решил дать ей на пробу одно из похожих уравнений для проверки знаний, не мучая дальше. На нее уже и сейчас-то без слез нельзя было взглянуть: настолько сконфужена и растеряна.        Он потянулся за пособием, и от неосторожного движения, ручка на его столе начала проворно скатываться на пол. И они с Абрамовой случайно столкнулись пальцами, когда его рука рефлекторно последовала за покатившейся по столу ручкой, а ее ладонь так некстати застыла над столешницей.        Девочка, повторно ощутимо вздрогнув, отшатнулась от стола.        – Вот держи, упражнение №47, – мягко усмехнувшись и справляясь с секундным оцепенением, протянул он ей пособие, будто ничего и не произошло. Будто он в этот момент не был абсолютно сбитым с толку.        Девочке всего шестнадцать лет и она влюблена – ей такой ступор простителен. Дементьеву давно уже не шестнадцать и уж тем более он не влюблен – ему такое непростительно ни разу.        – Дарья, – ее имя тянулось у него все с таким же ленным растягиваем. – Я, кажется, понял твою тактику. Дотянуть до последнего, а после уже ничего не делать, не так ли?        Дементьев смотрел на нее все также насмешливо, привычно остря над ее ступором, а затем усмехаясь над потешным мгновенным суетливым оживлением. Внутренне же стараясь сбить с себя это неожиданное наваждение. Это ощущение чужого тепла рядом. Это фантомное чувство прикосновения к чужой тонкой коже, после которого девочка дернулась, как от удара тока.        «Нельзя».        Ему было плевать на обязывающие морально-нравственные табу, доставшиеся от крайне сомнительного условного звания учителя. Дементьеву, и правда, не было никакого дела до моральной составляющей того, что могло произойти.        Просто, через какую бы призму он на это не смотрел, быть настолько сильно увлеченным маленькой девятиклассницей – хреновая идея.        И не то чтобы это вообще было идеей. Факт. И пора бы это было уже признать.        Дементьев просто взял и вляпался во всё это дерьмо: в игру в хорошего и доброго учителя, которому не плевать, со всеми этими дополнительными по математике. В того, кто выгораживает собственную ученицу перед другими учителями, а потом подвозит ее до дома, только потому, что она ушибла при нем ножку, и он ее пожалел, (он и пожалел – самому не смешно? – смешно, конечно) будто это было в полном порядке вещей для него.        Безумие. Это все было чистейшим безумием, прекращать которое особо и не хотелось.        Ему было интересно. Спустя года, ему вновь что-то настолько интересно. И только одно это окупало собой все: и потраченное собственное время. И их не озвученную вслух игру. И очевидную глупость в его действиях и расстановке приоритетов. И острую потребность в тепле, что живительно протягивалось вдоль вен от присутствия маленькой девятиклассницы. И все ее глупые слова, действия и влюбленность в него, что ничего не стоили. Она его совсем не знала, и ее инфантильная влюбленность – самообман размером с галактику.        Это окупало эту девочку в его жизни.        Абрамова, сидя за партой прямо перед ним, усердно пыталась решить идентичное уравнение. Между делом забавно покусывала кончик ручки (что вообще за ненормальная детская тяга все тянуть в рот?) и изредка кидала на него вороватые взгляды, когда наивно думала, что он не видит.        Он же на старом рефлексе про себя подсчитывал их все. И случайные и намеренные. Эти ее взгляды давно уже вплелись золотыми нитями в его обыденность. Подобный очевидно-однозначный интерес девочки к себе отчего-то льстил, оглаживал, нагревал внутри него то, что и без этого циклично вскипало за ребрами весь этот час.        – Ты никак уже закончила? – спросил он ее, когда дольше сидеть над таким пустячным уравнением было преступлением против здравого смысла.        Она умудрялась соединять в себе две крайности. Абрамова – это и про нелепую суетливость и одновременно про медлительность. Девочка любила тянуть время, да и не просто время – именно его время. А время – его ценнейший ресурс и стоило много (неприлично много), который Абрамова еще с первого дня жадно поглощала, как песок воду.        И это обещало неприятно ему еще аукнуться в будущем (да это уже ему аукалось, если быть честным с самим собой).        Когда же она (не без ожидаемых «приключений» с переставшей писать шариковой ручкой) справилась с уравнением, Дементьев неожиданно зацепился глазами за ее запястья, когда принимал тетрадь из ее рук.        Запястья у девочки даже под толстым слоем теплого свитера были тонкими-тонкими. Он невольно задумался над тем, что мог бы обхватить их оба одной рукой, просто сомкнув пальцы в кольцо.        Очередная странная, но прилипчивая мысль, которую было неожиданно сложно выбросить из головы.        «Нельзя».        «А если очень хочется?», – совсем иронично, насмешливо. Потому что это действительно смешно: когда его всерьез волновали такие мелочи? И все же…        «Нельзя».        Общение с самим собой простыми односложными строгими командами, совсем как с собакой. Потому что иначе контролировать собственные странные и необъяснимые реакции на нее больше никак невозможно.        Но это все же было ему интересно. Эта игра между ними будет продолжаться до тех пор, пока это ему будет настолько интересно и он это не разберет.        И весь следующий час прошел для него все также сюрреалистично, остро, на грани.        Они сидели вместе за одной партой и «занимались» алгеброй и началом анализа, хотя от этого занятия, если не кривить душой, было одно лишь ироничное название.        – Неправильно, Дарья, внимательнее. Посмотри, что ты делаешь, – мягко одернул ее Дементьев.        Девочка, сильно нахмурившись, зачеркнула написанное, и, снова сделав ошибку в подставленной формуле (как намеренно издевалась), вопросительно подняла на него взгляд:        – Так?        – Нет, здесь нужно подставить другую формулу.        – Вторую? – неуверенно пробормотала она.        Он действительно многое готов был спускать ей с рук, но только не настолько откровенную глупость и полное нежелание самой напрячь головку.        Дементьев без привычно насмешливо-теплых ноток в голосе, не смог удержаться от тяжелого вздоха:        – Дарья, мы, может быть, с тобой сейчас в укадайку играем? Подумай.        Черные рукава его пиджака отражали свет школьного тусклого освещения отглаженной идеальностью, все движения плавные, отточенные. Что сильно увеличивало контраст с неловкими хаотично-дерганными движениями подростковых рук девочки, что сидела напротив, и крепко сжимая ручку в пальцах, проносила свою ладонь перед его глазами над собственной тетрадью маленькими вихрями.        – Правильно? – снова спросила его девочка, наконец, верно решив это пустячное уравнение перед собой.        – Правильно, – с усмешкой подтвердил Дементьев; с четвертого раза, правда, но сделала как нужно. – Умница.        В тоне его голоса больше насмешки, чем искренней похвалы. Но краска смущения мгновенно залила ее лицо. Женщины все такие – слышат только то, что им удобно.        – Если еще и научишься нужную формулу с первого раза подбирать, а не угадывать ее, цены тебе не будет.        Тонкие губы Абрамовой в ответ тронулись робкой улыбкой, что отдавала солнечным отсветом: совсем летним, совсем теплым, контрастным поздней зиме за окнами.        И внутри у него мгновенной реакцией расползалось теплое, горячее, неподконтрольное. Приятное.        Рамки дозволенного несколько раз за этот час опасливо трещали, почти стираясь под призмой чужих темно-охровых глаз с янтарными всплесками и редкими робкими смешками (она все также трогательно закрывала ладошками лицо, когда смеялась) над его саркастичными редкими вставками.        Это вообще все мало походило на дополнительные по математике в их классическом понимании.        А если быть совсем перед собой честным, то он не слишком успешен в соблюдении условной педагогической дистанции и норм поведения в ее присутствии (как, впрочем, и она).        И как это все по-детски и глупо.        Когда их сегодняшнее занятие подошло к концу, Дементьеву совсем не хотелось привычно высчитывать последствия таких задушевных консультаций с Абрамовой, как и копаться в том, что в девочке такого «особенного».        Ему совсем не до этого. На сегодня вполне достаточно осознания, что его первое впечатление о ней было ошибочным (да и второе, в общем-то, тоже), и он это признал.        У Дементьева снова на губах дрогнула язвительная насмешка, и все размышления в голове ленивые, медлительные неторопливые (он как будто пересыщен вдоволь от ее такого длительного присутствия рядом) о том, какие скучные у него будут эти два дня до следующего дополнительного. Разве что Федотов снова отчебучит что-то забавное на своем маниакально-параноидальном импульсе.        Но не все ли равно?        После того, как он ее уже отпустил домой, Абрамова отчего-то решила задержаться в его кабинете.        Она неловко переминалась с ноги на ногу, откровенно тянула время, мешкаясь в нелепом свитере у парты, и нервно теребила пальцами пружинистую резинку на своей левой руке. Обнадежено зыркая на него исподлобья глазами, будто что-то хотела ему сказать, но никак не решаясь.        – Что-то еще? – вопросительно изогнул бровь Дементьев, сжалившись над ней и решая помочь.        Девочка, вздрогнув, отчаянно смущаясь, выдохнула:        – Я просто еще раз хотела сказать вам спасибо. То, что вы для меня делаете, правда, это… очень…        Ее взволнованный голос и то, как она сейчас смотрела на него – совсем просто и благодарно, но Дементьев чувствовал, как огненные импульсы прошлись по позвоночнику и в животе всё странно отяжелело.        И он совсем не понимал, отчего эта девочка производила на него такое странное впечатление, но предпочел все списать на ее глаза. Глаза у нее, и правда, были красивыми, большими и горящими по радужкам, расплавленным янтарем, невероятно живыми и всегда переполненными до краев эмоциями.        Еще с первого дня, то, как Абрамова смотрела на него, хоть и ненадолго, но всегда прямо в упор «глаза в глаза», было для него чем-то новым, необычным и отчего-то невероятно забавляющим, приятным, отдающим под ребрами теплотой.        А сейчас и подавно. Ведь в глазах девочки явно проступила новая сильная эмоция, будто она сильно хотела в чем-то ему признаться, но не могла.        И это было все настолько очевидно, забавно и трогательно, что даже уже не смешно.        – Понимаю, Дарья, – кивнул ей Дементьев, так и не сводя с нее глаз. – Я все прекрасно понимаю.        Их зрительный контакт откровенно уже затягивался, но никто из них не спешил его заканчивать.        У девочки испуганные расширенные зрачки, что растеклись по золотисто-янтарной радужке глаз, упавшая на лоб каштановая прядка волос и слегка приоткрытые пересушенные в тонкие трещины губы – обычно покрасневшее и такое комичное лицо Абрамовой сейчас напоминало ему произведение искусства. И это нечестно.        В его груди стремительно становилось горячо, в голове мягко и пусто, во рту – мучительная пересушенность. И все ли дело в сгустившейся духоте между ними?        Ощутимое напряжение будто трещало статическим электричеством в пространстве между ними, казалось, малейшая искра – и все взлетит к черту.        Она не отводила от него взгляда, и он не отводил. И никто из них в это мгновение будто бы даже и не моргал.        И это согревающее чувство, затопляющее изнанку его промерзшего нутра, похоже на гипнотическую зрительную зависимость: тягостно-прекрасную, волнительно удушающую, неотвратимую.        И черт знает, чем бы это все кончилось, если бы в этот момент у него не зазвонил телефон.        Нарушение залёгшей мучительной паузы отрезонировало в пространстве, будто нить, натянутая между ними, наконец, лопнула. Их зрительный контакт прекратился.        Он, достав телефон из внутреннего кармана пиджака, принял звонок, Абрамова начала суетливо пятиться к двери.        И сложно сказать: радовало ли его это или вызывало сожаление. Будто он был в одном шаге от чего-то нужного, правильного, необходимого.       666        Холодный воздух улицы царапался по горлу вместе с отвратительно знакомым ощущением.        Мерзким, склизким, как поднимающаяся кислота по глотке, сопровождаемая острым неприятием всего его существа. Пришлось несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть холодный кислород, чтобы привыкнуть.        Это ощущение поднималось медленно, как длился обычно очередной занудный совет: издевательски неспешно, бессмысленно, хватаясь за стенки пищевода. Ласково, с издевательской нежностью в конце крепко обхватывая его за горло, сдавливая.        О, Дементьев прекрасно знал, что это была за мерзость – симпатия.        «Нет, это ошибка».        Ощущение крепче сдавило кадык.        Потому что не смешно. К кому он это чувствовал – к маленькой шестнадцатилетней девочке?        Это ошибка. Он явно перепутал это чувство с тем, что ему просто с ней было забавно. Это действительно легко можно было спутать, когда вся прочая жизнь серо-бесцветная.        И все же…        И все же ворох мыслей в его голове не привычно выверенно-структурированный, а нетипично хаосно-разобранный. То неизменно серое, монотонное, бесцветное в этих проклятых стенах крошилось на глазах. Противоестественно. Ненормально. Не так, как должно было быть. Ему в этой богадельне всегда было перманентно никак, а сейчас в его жизнь ворвалась девочка-катастрофа с янтарными гипнотизирующими глазами и улыбкой в сто вольт, и снесла все его старые установки к херам.        Это не поддавалось никаким рациональным объяснениям.        И так ли они нужны ему?        Играй – пока интересно и настолько цепляет.