О нем

      В последнее время Дементьев себя совсем не понимал.       Не понимал он и отчего ему настолько сильно сдалась эта девочка.       И зачем вообще продолжал переступать через себя, жертвовать собственным временем, планами, репутацией ради этих странных, откровенно больных отношений.       Неизвестно зачем, неизвестно почему – риторические вопросы к суке Вселенной.       Дементьев сегодня отменил, отодвинув во времени, очень много запланированных дел и планов. Попал в самый час пик вечерних пробок в Москве (если время деньги – то он уже потерял на этом состояние). И это все только ради того, чтобы увидеть ее.       И она в свете закатного солнца завораживающая.       На ее маленькой фигурке очередной массмаркетовый ширпотреб из (в кои-то веки не ярко-вырвиглазного) нейтрально-кофейного цвета кофты под яркой курткой в салоне его автомобиля смотрелся откровенно не к месту, но все равно вызвал восхищение. Как и распущенные каштановые волосы, которые мягкими волнами лежали на ее острых плечах.       Он слишком долго ее не видел.       И как ответ на вопрос "зачем?" (полностью игнорируя, правда, "почему?") в его грудной клетке при виде нее все сдавилось, как под сильным прессом. И будто бы из ниоткуда появилось дурное желание сказать ей какую-то глупость из заурядного шаблонно-мальчишеского набора по типу:       – Мне нравится, как выглядят сейчас твои волосы, – признался Дементьев, не отводя взгляда от дороги. – Тебе идет.       И девочка следом восхитительно смущенно зарделась.       – Ну... – потупив взгляд в пол, она нервно-дерганным движением руки дотронулась пальцами до прядки своих волос. – Это не очень-то и удобно... Такая мятая с распущенными волосами: они постоянно путаются и лезут, да и...       Абрамова неловко вздохнула и, не закончив свою мысль до конца, отчего-то резко замолчала. Почти покаянно опуская свои руки на колени.       На ее тонких запястьях сегодня почему-то не было яркого нагромождения из фенечек, браслетов и резинок, и от этого они казались еще более тонкими и изящными, чем обычно.       Абрамова, очевидно, была чем-то сильно подавлена, когда он забирал ее, но всеми силами пыталась сделать вид, что все хорошо.       На языке уже пощипывал вопрос, но он сдерживался.       В его голове рефлекторно пронеслось напоминание: не копать слишком глубоко – ему может сильно не понравиться то, что он найдет.       (Или наоборот – слишком понравиться, и только черт его знал, что из этого будет хуже).       Закатное солнце нагревало воздух в салоне.       И в легких сразу слишком много нагрето-сладковатого и медового (или же это пьяный весенний воздух перекрыл собой заплесневелую бордовую корку совести).       Но Дементьев резко мотнул головой, выбивая глупые мысли, явно навеянные собственным слишком длительным ожиданием этого дня. Это все еще не серьезно. Это всего лишь пустота внутри него, требующая заполнения. Сойдет что угодно (даже собственная несовершеннолетняя ученица). Неважно. Главное, чтобы прямо сейчас. Главное, чтобы это заставляло его чувствовать хоть что-то.       На моральную же составляющую привычно плевать.       В салон автомобиля через слегка приоткрытые окна проникал весенний прохладный ветерок, полный влажной свежести. Акварельные облака на небе, подсвеченные закатно-оранжевым оттенком, разошлись. На его лицо упала широкая дрожащая полоса солнечного света, и он слегка сощурил глаза.       Уже даже не смешно, но солнце за эту неделю выглянуло впервые и снова рядом с ней. На совпадение не тянуло.       Солнце ее, действительно, обожало.       – Ничего не случилось? – все же спросил девочку Дементьев.       Абрамова, рвано вскинув голову, удивленно посмотрела на него и медленно моргнула. И то, что ее ввел в ступор такой простой вопрос, многое говорило о ней, как о человеке.       – Да нет... – тихо выдохнула она. – С чего вы взяли?       – Просто, когда я забрал тебя, ты была какой-то потерянной.       Девочка, с видимым усилием, изобразила на лице беспечность и небрежно пожала плечами:       – Сейчас все хорошо.       И следом она улыбнулась ему. Совсем неуверенно-робко, но солнечно. Совсем обезоруживающе. И Дементьев себя снова чувствовал цельным; теплота расходилась по коже и вдоль вен.       До чего же очаровательная.       И до чего же паршиво у нее выходило притворяться.       – Ну, ты и правда не выглядишь испуганной, а это определенно прогресс... – насмешливо фыркнул он.       Они коротко встретились глазами, и девочка, не сдержавшись, неожиданно улыбнулась ему шире, уже по-настоящему: и вновь обжигающая теплота, что разошлась волной по его артериям.       Абрамова, когда злилась, всегда чертовски хороша, но именно в момент, когда переставала зажиматься в свой привычный кокон робости, стремительно оттаивала и, забываясь, улыбалась ему широко и открыто, до маленьких ямочек на щеках, становясь попросту ослепительной.       Просто глаз от нее такой не оторвать.       И это логически было никак не объяснить, как ни старайся.       Дементьев, действительно, всегда считал, что определился со своим типажом женщин. Причем, еще довольно давно. Хотя бы потому что этот типаж особо никогда и не менялся в его жизни. Еще со школы его взгляд привлекали не девочки уровня массмаркета, а совсем другие, те, что холодно-лощеные, эталонно красивые, изящные, тихие.       Он отлично понимал, почему они ему нравились.       Но вот почему ему нравилась собственная шестнадцатилетняя смешная ученица и ее тонкие запястья, и ее запах, и ее волосы, и ее голос, и ее губы – Дементьев не понимал. Это было слишком далеко от привычного ему.       Кажется, его психотерапевт называл это когнитивным диссонансом. Крайне хреновое ощущение. Дементьев старался не фокусироваться на этом, потому что, помимо врожденной привычки все рационализировать и подчинять логике, у него была привычка говорить правду, а правда в том, что девочка ему нравилась, даже если он никак не мог рационально себе этого объяснить.       И ни черта-то с этим уже не поделаешь.       Все это напомнило дрессировку, но не девочки, а самого Дементьева: наконец, последовать совету своего психотерапевта и перестать анализировать все происходящее, а просто позволять этому происходить. Ему всегда было тяжело отпустить даже малейший контроль над собственной жизнью, но тут дело воистину беспрецедентное.       Солнце медленно садилось за крышами зданий, слезливо блестело оранжевыми отсветами на лобовом стекле, будто прощаясь.       – Александр Владимирович... – позвав его, первая нарушила затянувшееся между ними молчание Абрамова, а затем тихо и неуверенно спросила его так, будто отчего-то жутко стеснялась задавать ему этот вопрос: – А куда мы едем?       И это был бы хороший вопрос, реши она это спросить с самого начала поездки (а еще лучше неделю назад), а не когда они уже почти приехали.       Но чего еще было ожидать от девочки-катастрофы?       Хорошо еще, что она вообще решилась его задать (не все потеряно).        "Нельзя же так доверять людям, девочка моя, это по жизни еще больно аукнется тебе и не раз" – пронеслась у него в голове невеселая, колючая мысль.       – А ты сама не понимаешь? – снисходительно-спокойным тоном ввернул ей Дементьев, небрежно переключая скорость. – Несложно догадаться.       Но, по всей видимости, догадаться и понять это было несложно кому угодно, но только не этому наивному ребенку.       Абрамова драматично-громко набрала в себя воздух. И выглядела сейчас абсолютно перепуганной, открыла рот и выдавила из себя какой-то невнятный звук, похожий на тихое мяуканье. Его слова ее явно обескуражили.       Не отвлекаясь от дороги и краем глаза оглядывая ее лицо, Дементьев, с большим усилием погасив в себе неуместный смех, коротко выдохнул:       – Ко мне домой, Абрамова.       Но вот только не в его настоящий дом.       А в теневую квартиру для важных документов (тоже не особо удачный выбор, но единственный приемлемый в сложившейся ситуации).       Потому что привести девочку в свой настоящий дом, куда когда-то приводил всех прочих женщин, казалось чем-то неправильным даже Дементьеву. Не то чтобы он был особо сентиментальным к таким вещам, просто с логикой у него все было в порядке, во всяком случае, с той, что управляла здравым смыслом.       Привести ее туда – поставить знак равенства между ней и всеми остальными.       А она для него не все остальные.       И на удивление ему оказалось невероятно легко убедить Абрамову в общей безобидности этой поездки к нему домой (мягко подначивающе: "разве тебе не интересно, как я живу?" – и, конечно же, ей это интересно). Она почти сходу успокоилась и пролепетала что-то о том, что ей нужно будет предупредить маму.       (Какая же все-таки прелесть эти девочки-подростки!).       Вот только подобная доверчивость для самого Дементьева – откровенная дикость. Ненормальность. Едва ли не болезнь.       В его голове набатом билось:       "Нельзя быть такой наивной и доверчивой, золотце мое. Нельзя. Ни с кем. И в особенности со мной!".       Впрочем...       Жизнь ее этому научит сама, как лучший из учителей. Да и девочка все еще была вольна в выборе того, что ее сломает.       Абрамова слишком наивная, невинная и доверчивая со всеми. Не только с ним, а в принципе. Это ее черта характера. И даже в такой недвусмысленной ситуации совершенно не видела, к чему все шло, хотя это очевидно любому (но вот только не ей), зачем взрослые мужчины обычно везут к себе маленьких наивных девочек поздними вечерами.       И ему даже толком разозлиться или обрадоваться этому факту не получалось.       У девочки радужки глаз сияли полным безоговорочным доверием ему. Это и льстило в определенной степени, но больше настораживало и вызывало недоумение. Потому что нельзя так.       Детство не вечно. Взрослый мир за такую наивность разобьет о жестокую реальность сразу же.       А Дементьев ведь не склонен к жалости. Он не альтруист. Не рыцарь света и добра. Он чертов эгоист и потребитель. И ничего у него святого за душой. Перед ним нельзя быть настолько открытой. Он же не побрезгует воспользоваться, и никакой вины и жалости в нем после не наступит.       И солнце, прежде чем окончательно зайти за крыши зданий, последний раз слезливо блеснуло закатным оранжевым отсветом по лобовому стеклу.       Словно, действительно, прощалось.       Когда Дементьев припарковал машину у высотного жилого комплекса, где находилась его теневая квартира, то сам помог ей выйти из машины, подавая руку.       – Ты будешь во мне спящего романтика, – насмешливо заметил он.       «И за компанию латентного педофила», – из не озвученного вслух.       И Абрамова, жутко робея от этого галантного жеста, все же вложила свою маленькую ладошку в его ладонь.       – Да уж... – тихо-тихо выдохнула она.       А после, крепко держа ее за руку, Дементьев повел девочку за собой – никакой конспирации и здравого смысла.       Со стороны, наверно, даже жутко.       И когда они вошли в комплекс, Дементьев про себя ругнулся, так как совсем умудрился забыть про въедливую консьержку в этом доме.       666       В своих алко-приходах он несколько раз абсолютно вдрабадан (зачастую еще и с разбитым кровящим лбом после очередной аварии), когда территориально был ближе именно к этой теневой квартире, чем к основной, сидел на ступеньках перед этой старенькой женщиной, пил с горла виски и вполуха слушал ее ворчливые причитания.       Жизнь, когда ты постоянно беспробудно пьян, в основном ощущалась, как сон. Когда все сознание застилало высокоградусным настолько, что весь остальной мир воспринимался сквозь плотный туман, онемение, расфокусность – сплошная нереальность, словно затянувшийся сон, а во сне что-то чувствовать можно только тогда, когда этого слишком много.       Поэтому ему и было постоянно всего мало. Алкоголя в крови. Разбитых машин. Сотрясений. Воздуха в легких.       И чужие старческие причитания отчего-то воспринимались невероятно забавными.       Старая же консьержка в очках с ярко-алой оправой была неизменным атрибутом этого жилого комплекса премиум класса. Всегда сидела на входе (и страже порядка). Она знала всех жильцов едва ли не поименно и неизменно со всеми зачем-то здоровалась.       Дементьев никогда не обращал на нее внимания, смотря не на, а сквозь, как на пустую декорацию за стойкой. И уж тем более ему никогда не приходило в голову с ней о чем-то разговаривать.       Пока в одну из ночей не напился настолько, что абсолютно не контролируя собственное тело, в дорогом черном костюме, с запекшейся кровью на лбу и шее и уже с полупустой бутылкой "Royal Salute", часть содержимого которой он умудрился случайно разлить при входе, уселся прямо на ступеньках лестницы около ее стойки, вытягивая ноги.       И если раньше эта престарелая консьержка с ним и здороваться-то побаивалась, а тут вдруг, будто осмелев из-за его полной некондиции и разлитого виски на полу, разошлась причитаниями на весь холл.       От этого он, в принципе, и узнал о ее существовании. Заметил.       И ему тогда неожиданно понравилось, как нарушилась мягкая плотность ее лица глубокими морщинами на лбу и возле носа, когда она стала громко ему выговаривать за грязный пол (“только-только вымыли!”), за невменяемый нетрезвый вид (“мужчина, как же вам не стыдно!”) и отчего-то за свою пенсию (“одни копейки!”).       Дементьев лишь отсалютовал ей бутылкой виски и риторически спросил на ее претензии:       – А кому сейчас хорошо?       “Господи, мужик, да ты совсем скорбный!” – читалось в ее взгляде из-под очков в яркой оправе яснее, чем если бы она высказала это вслух.       И дальше она, не затыкаясь, словно неожиданно нашла в Дементьеве благодарного молчаливого слушателя, все нудела под его ухом про то, что он заляпал ей чистый пол, про свою низкую пенсию и зарплату, про дорогие лекарства и про то, что ей нужно поднимать внука (про внука повторила зачем-то три раза), а Дементьев, сделав большой глоток из бутылки, достаточно связно спросил:       – Так сложно с внуком?       – А когда с детьми было легко? – с глубоким житейским знанием дела философски пожала она широкими плечами. – Его поднимать надо, дочь у меня непутевая. А у меня денег не хватает даже на самое необходимое для себя. Я получаю гроши, а не пенсию! Государство над нами всеми издевается. Я вот заслуженный педагог первой категории, всю свою жизнь в лицее отработала, сейчас вынуждена в свои-то годы работать дополнительно! Потому что на жизнь не хватает.       “Очень трогательно!” – подумал Дементьев с отвращением: это именно то, чего ему и не хватало от этой жизни – исповеди о том, кому на Руси жить хорошо, от консьержки.       На этот ее священный только-только помытый чистый пол захотелось еще и плюнуть.       – Сколько вы получаете, если не секрет? – поднял он на нее безразличный взгляд.       – За что?       – За всё.       – Ну пенсия моя двенадцать с половиной, – начала с энтузиазмом перечислять она, зачем-то даже загибая пальцы, будто готовилась к этому вопросу всю свою жизнь. – А зарплата здесь посменно высчитывается и выходит...       “...убожество в любом случае”.       – Ладно, неважно, – перебивая ее, выдохнул Дементьев, оставляя свою недопитую бутылку с виски на ступеньке.       Он, из-за сильного опьянения плохо координируя свои движения, полез во внутренний карман своего пиджака и, достав связку стодолларовых купюр, – мелочь, по сути, несколько тысяч для налички, что носил с собой на всякий случай, – сделав огромное усилие (тело совершенно не хотело его слушаться), приподнялся, чтобы небрежно кинуть их на ее стойку.       – Это за пол. За беспокойство. За хуевое государство.       Женщина, сильно опешив, переводила свои маленькие бегающие глазки с разлетевшихся по белой стойке свеженапечатанных банкнот (от них еще даже пахло краской) на вновь устало откинувшегося на ступеньки Дементьева и обратно и от удивления даже свой маленький рот закрыла.       – Ваша проблема решена? – саркастично приподнял он бровь.       А затем очередной глоток из бутылки и едкий плевок в пространство:       – Жаль, что в моей жизни так же не получится решить нихуя.       Материальное его и, правда, тогда волновало мало.       Месяц назад, наконец, сдох его папаша. Во сне от инфаркта. В шестьдесят три года. И с того момента все почему-то в его жизни полетело в пропасть.       Дементьеву было тогда тридцать три, и само слово “жизнь” для него перестало играть всякую роль: ни в перспективе будущего, ни в констатации прошлого.       666       Но именно с того времени Дементьев, что имел привычку всю свою жизнь смотреть на окружающих “неважных” высокомерно-надменно сверху вниз и не замечать, начал постоянно достаточно дружелюбно здороваться с этой ворчливой консьержкой, расспрашивая мимоходом про ее дела, даже когда был трезвым.       Будто по какой-то странной мышечной памяти.       Но вот только его тщеславная особенность не учитывать “неважных” сыграла сейчас с ним злую шутку.       Потому что сидящая за стойкой консьержка привыкла с ним здороваться и разговаривать. А еще к тому, что Дементьев всегда появлялся один (он никогда никого не водил в эту свою теневую квартиру). И поэтому сейчас в ее маленьких темных глазах за толстыми линзами очков от вида того, что он сжимал в своей руке не привычные документы или бутылку с виски, а ладонь маленькой взъерошенной девочки, закономерно стыл недвусмысленный вопрос.       Такого явно еще на ее памяти не было.       Да и на его, если честно, тоже.       У этих его (недо)отношений с собственной ученицей и, правда, изначально не было предписаний и правил. В них все слишком патологически больное, нежизнеспособное, то, что должно было изначально разбиться на полной скорости и опрокинуться в кювет, да так и остаться на обочине. Но что-то у них явно пошло против всех правил мироздания, и Дементьев просто потащил ее дальше за собой, маленькую и испуганную, а Абрамова взялась за его руку. Сама. Добровольно.       И черта с два он ее теперь отпустит.       Тем более из-за такой мелочи, как назойливая консьержка, с которой он всего лишь болтал, когда напивался до невменяемости.       Когда его это все заботило?       К черту в самом деле.       Забить в моменте всякой ерундой голову старой женщине оказалось еще проще, чем убедить шестнадцатилетнюю девочку в безобидности затеи заехать вечерком домой в гости к взрослому мужчине.       Два волшебных слова от него “работа” и “отпуск” – как консьержка, забыв про маленькую девочку, руку которой он все еще крепко сжимал в своей ладони, будто по команде, начала сама активно пересказывать вечное ворчание про свою копеечную зарплату, про своего внука, которого поднимать надо, и про низкую пенсию.       Говорить она об этом явно могла вечность.       Ее причитания остановили только закрывшиеся створки лифта.       И лишь тогда он выпустил из рук маленькую ладошку Абрамовой, позволяя ей, наконец, вырваться (что она безрезультатно пыталась с момента встречи с консьержкой). И девочка сразу же почти загнанно забилась в самый конец кабинки, обхватывая себя руками.       Совсем как маленькая перепуганная зверюшка, угодившая в клетку.       Уже даже не смешно.       Его взгляд откровенно настойчиво отирался на ее лице, как весь чертов отдел розницы в кофепоинте во время работы, пока девочка с чрезмерно нервозной внимательностью изучала панель кнопок, избегая смотреть на него.       В ярком механическом свете лифта она казалась ему эфемерной, слишком хрупкой, слишком бледной, стеклянной – неосторожно тронь и рассыпется на множество осколков.       – Тринадцатый? – вдруг тихо спросила она.       Дементьев равнодушно перевел взгляд с ее лица на панель кнопок.       – А что с ним не так?       – Ну... – неловко замялась она, кидая на него быстрый взгляд. – Несчастливое число.       А какое оно еще может быть для девочки-катастрофы?       Только несчастливое, только неудачное (как и он сам в ее жизни). По-другому и быть не могло.       Дементьев совсем не был суеверным, считая это все полной чушью, но все же чувствовал во всем этом невероятно забавную и злую иронию. Особенно еще и учитывая то, что номер его квартиры был “76”, и, если сложить эти цифры, все равно получится тринадцать.       Как при несчастье в квадрате.       Пройдя же в его квартиру, девочка в яркой куртке, кажется, совсем перестала дышать. Она вся сжалась в комок, пугливо осматриваясь, и неудачно спрятала дрожь, что прошлась по узким плечам, когда он положил ладони на ее лопатки, помогая снять верхнюю одежду.       Этот ребенок был крайне беспокойным. И это уже переставало забавлять его.       – Абрамова, расслабься, – шепнул он ей, перебрасывая через руку ее куртку, смотря на ее напряженную спину чуть прищурившись: девочка будто была соткана из клинического страха и робости, моргнуть не успеешь, как она сбежит или того хуже – грохнется в обморок от перенапряжения. – И чувствуй себя как дома.       Но она все равно оставалась перенапряженной.       И посреди его гостиной девочка выглядела, как перепуганная маленькая пестрая птичка, случайно залетевшая в дом: чужеродная, невписывающаяся, ошарашенно бьющаяся в стены.       Нет, Абрамова, конечно, в стены не билась, но быстрые загнанные взгляды по сторонам, сжавшиеся плечи и слегка подрагивающие бледные руки, скрещенные на груди, выдавали ее неуверенность с головой.       На один короткий миг Дементьев задумался о перспективе того, как бы девочка выглядела не в этой теневой неприметной маленькой квартире, а посреди его настоящего дома: меж показной броской роскоши темного интерьера, в до абсурда просторных комнатах, украшенных минималистичными баснословно дорогими произведениями искусства вроде оригинала картины Ван Гога, висящей в его гостиной (нет, это совсем не любовь к живописи и искусству, а лишь подтверждение статуса), но эта мысль, не успев сформироваться во что-то более конкретное, быстро улетела в корзину.       Девочка даже в этих стенах выглядела чужеродным и невписывающимся пятном, что уж говорить о его настоящем доме. Да и с чего бы ему вообще показывать ей свою изнанку – пусть и дальше остается в блаженном неведении.       А сейчас ему нужно было выпить. Определенно нужно выпить.       (Как, впрочем, и ей).       Девочка для него все еще ни черта не стоила. Как и нормы морали и этики. И все же... Столько его убитого времени и сил в игре хорошего и наставляющего оставили свой нестираемый след.       Ему должно быть сейчас все равно: в конце концов, не она первая и не она последняя такая невинная наивная маленькая девочка, что насильно “повзрослеет” раньше времени.       Но ему парадоксально было не все равно.       На языке так и тлел злой вопрос, пока он доставал стаканы и бутылку виски с прямым ублюдошно-аморальным намерением:       “Ну как там, на самом дне моральных устоев?”.       И на этом дне, на самом деле, не так уж и плохо. Кому как не ему об этом знать? Он на этом дне всю свою жизнь прожил (достаточно сыто и в полном достатке). В его прошлом же и так огромная дыра: Дементьев в прошлом никогда и не был хорошим, правильным; у него в прошлом столько грязи, крови, жестокости и прочего дерьма, что к черту это все.       Старые программы исправно им отрабатывались. Никакого сочувствия. Никакой жалости. Это лишнее.       Да и кому оно нужно?       Каждый в этой жизни получает то, что заслужил.       Розовые очки на девочке рано или поздно должны слететь. Она нежизнеспособно наивная и доверчивая. Так нельзя. Дальше же не выживет.       А на дне, действительно, не так уж и плохо, если привыкнуть и понять правила. Взрослая жизнь жестока и строится на рыночных отношениях. И на этом рынке девочка ни черта не стоила, сплошное ничего, она даже не чертов ноль, а сплошной минус – убыток.       Он потратил на нее уже неприлично много, и давно пора бы уже возвращать себе накапавшие проценты (а предложить многого девочка не могла, но ему от нее много и не надо).       И это все, по сути, не имело никакого значения. У таких хрупких наивно-невинных девочек с розовыми очками конец всегда одинаковый – они разбиваются (как сами девочки, так и очки на них).       Когда Дементьев вернулся обратно в гостиную с двумя низкими стаканами и бутылкой “Royal Salute”, девочка неуверенно сидела на краешке дивана, до того напряженная, будто бы в любой момент готовилась с него вскочить в случае чего.       Полнейшее непонимание: “что она здесь вообще делает?” – неприятным и неозвученным вслух, но обоюдоострым вопросом застыло в пространстве между ними.       И дальше девочка проявляла больше внимания к распечатанным шоколадным конфетам перед ней, чем к своему стакану с виски. На который она даже и смотреть будто бы побаивалась и не решалась.       Какой же все-таки ребенок...       – Все это очень... – пробормотала она, стискивая в своих тонких пальцах шоколадную ракушку. – Мило.       – Неужели? – он иронично приподнял бровь.       – Мы с вами, как нормальная... – она нервозно замешкалась, совсем не понимая его странную реакцию. – Ммм... нормальные.       “В каком месте, золотце мое, мы нормальные?”.       И эту ее наивно-инфантильную спесь захотелось сбить уродливой реальностью.       Дементьев, невесело хмыкнув на ее слова, залпом выпил оставшийся виски в своем стакане, а затем насмешливо признался:       – Что же, лично я чувствую себя, как коварный соблазнитель, который заманил сладостями школьницу к себе домой.       Девочка, сильно вздрогнув после его слов, залилась таким обжигающим румянцем, словно у нее под кожей вскипело варенье.       – Вы что?.. – ошарашенно выдохнула она.       – Ничего, – хмыкнул он. – Угощайся смелее, Дарья, не стесняйся.       Абрамова, праведно надувшись, демонстративно обиженно отложила обратно в коробку шоколадную конфету, сухо отчеканив:       – Спасибо, я и правда сыта.       Дементьев, остро усмехнувшись, снова наполнил свой стакан виски, окидывая ее намеренно оценивающим взглядом снизу вверх:       – Жаль, что я не могу сказать того же и о себе.       Девочка смутилась еще больше и будто бы даже дышать перестала, опустив глаза в пол и сильно зажимаясь в плечах.       А еще она все не притрагивалась к стакану алкоголя перед собой.       И это (как и ее откровенная зажатость) уже становилось проблемой для его планов.       – Если все-таки боишься пить виски, я могу налить тебе чай или кофе, – снисходительно протянул ей Дементьев, намеренно насмешливо выделяя в сказанном предложении “боишься”.       Его расчет до банального прост и ясен (ту же схему он использовал всю свою жизнь в работе на переговорах): зная чужие главные черты и слабости, нужно создать ситуацию, где черты проявились бы ярче, а на слабости можно надавить в открытой манипуляции. И готово.       Все люди по своей природе крайне предсказуемы и банальны (главное понять и обозначить их слабости).       И девочка ожидаемо повелась на это.       И девочка, кинув на него испепеляюще-острый взгляд, сжала в своих тонких пальцах стакан с высокоградусным алкоголем и, пытаясь ему доказать собственное бесстрашие (и то, какой она не ребенок), залпом в один момент выпила все.       Как же просто. До смешного.       В его груди растеклось темное, смутное подобие торжества.       Абрамова, для которой это, скорее всего, было первое знакомство с виски в ее жизни, предсказуемо зашлась в сильном продолжительном кашле.       – Ну, совсем неплохо для первого раза, – забирая из ее рук стакан и успокаивающе поглаживая ее по подрагивающей спине, спокойно произнес Дементьев. – Скоро станет хорошо.       Ее спина под его ладонью, даже сквозь одежду, показалась слишком теплой (едва ли не горячей), что не хотелось отпускать – терморегуляция снова играла в злые шутки.       И со стороны он выглядел до чужеродного самому себе искренним, мягким, сопереживающим, когда предложил ей:       – Все-таки давай-ка я налью тебе чай.       Абрамова кивнула. И даже слабо с теплой благодарностью улыбнулась ему. Все еще до ненормального доверчивая. Открытая. Светлая.       И сейчас Дементьеву совсем не удивительно, почему к ней настолько часто клеились различные неудачи – грязь всегда тянулась к светлому.       Он поставил перед ней чай (для кого и когда он в последний раз настолько старался, что даже вспомнил, как заваривать чай, который никогда и не пил в своей жизни – вопрос снова риторический).       И дальше, совсем как хорошо натасканная бойцовая собака на цепи: не рыпался без команды, спокойно наблюдая и ведя с ней пространные разговоры о своем прошлом (ни о чем конкретно, обо всем понемногу издалека), неторопливо тянул виски в своем стакане.       Задернутые плотные шторы в гостиной не просвечивали, стойко удерживая снаружи зашедшее за горизонт солнце и сгустившиеся на небе сумерки. И теплый вечер, приглушенно подсвеченный мягким персиковым отсветом ламп, все длился и длился.       Разговор между ними так и вился, будто сам собой. Никакой неловкости и пауз. Редкость.       Откровенно ожидая, Дементьев задерживал на ней свой взгляд, уже открыто рассматривая, запоминая, впитывая в себя ее профиль, легкий румянец на бледных щеках, изгиб темных ресниц, маленькие ямочки на щеках от легкой улыбки.       При первой встрече она показалась ему абсолютно неказистой. Неинтересной. Серой. А теперь, даже пристально вглядываясь в ее лицо, он не видел в ней больше былой заурядности.       Сплошное сюррное безумие.       И сорокаградусный алкоголь смешался с ее кровью достаточно быстро; отточенная система действовала безотказно – хмелея на глазах, она начала беспечно смеяться все чаще и чаще, голос креп, напряжение в ее тонких плечах сменилось рафинированной расслабленностью, а вдоль темно-охровых радужек раз за разом вспыхивали веселые янтарные искорки.       И даже так Абрамова все еще казалась невероятно теплой, забавной, с непробиваемыми принципами и всеобъемлющим доверием к нему в блестящих радужках глаз.       Слишком соблазнительно.       Слишком желанно.       У Дементьева жалкие (несуществующие) остатки совести уже не шептали опостылевшее “нельзя”, а въедались в подкорку голодным “возьми уже”, а губы у Абрамовой влажно блестели в свете ламп сладким недопитым чаем, кружку с котором она все еще крепко сжимала в своих руках.       Но одно ее неосторожное резкое движение, уже опьянело теряющего координацию тела, и горячий чай пролился на ее пальцы, ошпарив.       Девочка, громко айкнув, вскочила на ноги.       Дементьев тенью поднялся вслед за ней, возвышаясь над ее маленькой фигуркой.       – Покажи, – выдохнул он.       Абрамова покачала головой, как обычно упрямясь:       – Да нет, все нормально.       – Кого я спрашиваю, – фыркнул Дементьев и сам бесцеремонно поймал ее за руку, бережно обхватывая пальцами тонкое запястье.       Это все вызывало в нем внутренний нетерпеливый жар по венам.       Дементьев не отрывал взгляда от ее лица, пока подносил к губам ее ладонь. Ее глаза влажно и взволнованно поблескивали в свете включенных ламп, щеки заалели, все ее внимание было сосредоточено на его губах.       – Не надо, – ее тихим беспомощным выдохом.       – Чего не надо?       Он, не коснувшись своими губами ее пальцев, просто подул на место ожога.       И внутри снова легкий трепет предвкушения.       Дементьев склонился над ней неспешно. Давая девочке время и возможность ощутить надвигающееся сполна, осознать, принять сам факт неизбежного.       И она не отвернулась, не зажалась; возможно, сама этого хотела, возможно – не успела осознать или же – просто не верила до конца.       В общем-то, уже неважно.       Потому что она на порыве неожиданно сама потянулась к нему, и их губы встретились. Совсем невесомо. Совсем легко. Совсем целомудренно.       Его руки легли на ее плечи – очертили привычным ласкающим движением острые выступы ключиц под одеждой, повели вверх по шее, по затылку... прижимая ближе к себе. И еще ближе. И с каждым мгновением поцелуй становился все более требовательным.       И их дыхание, перемешиваясь друг с другом, опять становилось недостаточным. Жадным. Через раз.       По телу разливалось гнетуще-жаркое, сосредотачиваясь внизу живота быстрыми тяжелыми толчками, в такт многократно участившемуся пульсу.       Абрамова сама доверчиво льнула к нему своим маленьким телом, прижимаясь так тесно и крепко, что Дементьев сам и сообразить толком не успел, как уже вжимал ее в коридорную стенку, ориентируясь в пространстве квартиры лишь по мышечной памяти – взгляд застелило чистейшей похотью без единого намека на просвет.       Так сильно и долго он ее хотел.       Целовать чужие настолько податливые мягкие губы непривычно. Девочка была сильно пьяна и оттого настолько послушна и безропотна. Она еле стояла на ногах, колени подгибались, ее сильно вело куда-то в сторону.       – Я больше никогда в жизни не дам тебе ни капли алкоголя, – вкрадчиво выдохнул он ей, крепко удерживая ее в своих руках, чтобы она не упала.       – Это не из-за виски, – засмеялась она, снова едва не падая.       – Да что ты...       Абрамова и полностью трезвой не отличалась хорошей координацией тела, а сейчас, после стакана виски залпом, и подавно.       Для Дементьева же было мало и целой бутылки виски, не говоря уже даже о всего трех стаканах. Он, очевидно, не пьян. Напротив, он был полностью трезв и с холодной головой (чего не скажешь про внутренний шпарящий его жар), ясно понимая, что происходит.       А у Абрамовой все еще наивная вера в сказки, героев и правду: девочка слишком доверчива и часто верила не в то и не тем (“всегда”, если уж честно).       Она для него – откровенная ошибка.       Она для него – хренов сбой в системе.       Она для него – все еще чертов подарок Вселенной.       Он для нее – неудача. Чертово стихийное бедствие. Катастрофа.       Но виски текло и по его кровотоку. Пусть он и был трезв, но легкое онемение растеклось по сознанию приятной патокой, отгораживая разум от чувств.       Все получилось так, как он и планировал. Сейчас девочка полностью в его руках. Охмелевшая, ни черта не контролирующая, настолько соблазнительно доверчивая и расслабленная, что не воспользоваться – грех (и воспользоваться – грех).       В любом случае – грех.       Так не все ли равно?       Он слишком долго этого хотел.       Столько “нельзя”, как с ней, в его жизни еще никогда и ни с кем не было. Дементьеву даже смешно от этого, честное слово – в жизни на его совести было столько всего ублюдошного и грязного, что явно во много раз превышало секс с собственной ученицей.       Уже в спальне, полной вечерней прохладной свежести из-за открытых окон, он совсем бережно положил ее на кровать, нависая сверху.       И этот свежий воздух, словно слегка отрезвил ее.       Она неподвижно замерла в его руках и не моргая, остекленевше уставившись в темный потолок и тяжело прерывисто дыша, вдруг взволновано спросила его, запинаясь почти после каждого слова:       – Александр Владимирович... вы же... вы же всегда будете рядом, да? Вы же?..       Дементьев поцеловал ее подрагивающие губы, не давая закончить идиотский и нелепый вопрос, к честному ответу на который она совсем была не готова.       – Дарья, мир вокруг тебя перевернется и изменится еще много раз, – в полголоса произнес он. – Я уже говорил тебе быть осторожнее с такими вопросами.       А затем оставил легкий поцелуй на ее виске, чтобы переместиться ниже и увлечь ее в очередной неспешный поцелуй.       Ее губы на вкус отдавали сладким чаем, шоколадом и терпким привкусом виски. В полутьме спальни все ощущения усиливались.       Девочка вновь успокоилась и расслабилась в его руках.       Дементьев тягуче целовал ее, поочередно то захватывая губы, то опускаясь ниже, выцеловывая тонкую шею и ключицы. И между делом, хоть и проворно, но неторопливо, начиная избавлять ее от одежды.       Абрамова же лежала под ним, послушно позволяя ему это все, расслабленная вовсю текущим по ее крови сорокоградусным виски и долгими глубокими поцелуями.       Абсолютно беспечная. Податливая.       Она сама не искала его прикосновений, но вот только и не отстранялась от них. Мягко откликалась на все его ласки и касания, но не ласкала в ответ, лишь подставляла под его губы то свои тонкие ключицы, то нежное, белеющее в полутьме спальни горло, то обнажившиеся острые плечи, после того, как он снял с нее кофту и майку, откинув их в сторону. Покорно позволила ему стащить и тесные джинсы на себе, приподнимая бедра и опьянено беспечно смеясь.       Девочка кажется совершенно не понимала, к чему все шло.       Все происходящее для нее, по всей видимости, казалось чем-то несерьезным, невинным, будто бы они играли в очередную игру со строго очерченными правилами и дальше определенной черты он просто не мог зайти. Даже несмотря на густой однозначный флёр возбуждения, что витал над ними и всю однозначность ситуации.       “Такое возможно только с ней” – фыркнул про себя Дементьев.       Она слишком оторвана от реального мира. Для нее нормально прийти в дом к взрослому мужчине с нелепой полной уверенностью, что он ее, конечно же, не тронет.       Девочка была слишком ребенком. Инфантильно не осознавала очевидного.       Ей было слишком уж комфортно в своих наивно-розовых очках, в отношениях со взрослым мужчиной, что никогда еще не доходили дальше поцелуев. Ей было это удобно из-за своей полной инфантильности. Она чувствовала себя с ним в полной безопасности, уверенная что ничего не произойдет. Эта ее наивная уверенность брала начало с клетки из запретов и правил в отношении к ней, в которую сам себя посадил Дементьев, никогда не позволявший себе ранее лишнего. Именно поэтому Абрамова была полностью уверена в том, что он просто не мог зайти слишком далеко и обязательно остановится.       “Святая наивность!..”.       Дементьев, правда, хотел, как лучше, а значит постепенно и менее болезненно, но вот только просчитался и слишком изнежил ее, подыгрывая в этой полной ложной неприкосновенности.       Но розовые очки имеют свойство рано или поздно биться. Зачастую стеклами вовнутрь.       Когда же на ней из одежды не осталось ничего, кроме нижнего белья, он чуть отстранился, окидывая ее всю внимательным взглядом. Дементьев так и не включил в комнате свет, но глаза быстро привыкли к царившему мягкому полумраку.       И ее хрупкое обнаженное тело под ним не успело еще толком сформироваться и было в каких-то частях чуть угловато-острым, подростковым, особенно в руках-веточках, узкости ее бедер, в полном отсутствии груди, костлявых коленках и локтях.       Тело еще совсем не женщины.       (Но уже и не ребенка).       Белоснежное нижнее белье на ней отчего-то показалось ему невероятно трогательным и символичным. Белый цвет – цвет невинности. Но сам фасон и качество ткани... Как же это было далеко от привычного ему дорогого полупрозрачного кружева известных домов моды, которые он неторопливо снимал с изящных тел (тел совсем не угловато-подростковых, а тел женщин с мягкими плавными изгибами).       И все же...       И все же она была очаровательна во всем этом. Ей это все шло.       Вот только до ее сознания что-то медленно начало доходить сквозь пьяный дурман. Девочка вдруг отчетливо вздрогнула и напряглась, когда его пальцы ловко расстегнули застежку от бюстгальтера на ее спине. А когда он проворно потянул вниз ее нижнее белье, все также небрежно после отбрасывая его в сторону, и вовсе испуганно сжалась под ним.       Уже полностью обнаженная. Но вот только едва ли не подрагивающая от страха.       Дементьев не отводил своего температурного взгляда от ее лица, пока девочка под ним, сильно зажмурившись и сжавшись, казалась совершенно перепуганной. Или же ей просто было стыдно смотреть сейчас на него.       (Кто этих девочек-подростков разберет).       И так дело совсем не пойдет. Он не собирался ее насиловать, а происходящее уже было сложно характеризовать, как что-то добровольное.       Дементьев взял ее за маленький подбородок, чуть запрокидывая лицо.       – Смотри на меня, – подернутым сильной хрипотцой голосом выдохнул он ей.       Ее ресницы слабо трепыхнулись, и она несмело распахнула глаза.       Дементьев хорошо ощущал ее все больше и больше крепнущее напряжение в хрупком теле. Чувствовал, как она вздрогнула, попытавшись чуть отстраниться. Видел в полутьме спальни, как искра осмысленности на миг мелькнула в ее охмелевшем взгляде, что была готова в любую секунду вспыхнуть уже настоящей паникой.       Ей, очевидно, этого не хотелось и было страшно.       Но вот только в его крови уже слишком долгое время плескалось темное, мучительно-грязное желание, и просто так он ее уже не отпустил бы в любом из случаев.       Однако Дементьев все же попытался смягчить неизбежное, успокоить:       – Ты очень красивая, – хрипло протянул он, подушечкой большего пальца прочерчивая контур ее нижней губы.       А затем аккуратно удержал линию ее маленького подборка пальцами, не давая возможности отвернуться, и, склонившись уже с некоторым сопротивлением, едва ли не насильно, разомкнул языком ее, на этот раз стиснутые, губы, увлекая в очередной глубокий и влажный поцелуй.       Она снова расслабилась. Но в этот раз словно не до конца.       Его пальцы, неторопливо оглаживающие участки ее обнаженной кожи – невероятно осторожные, бережные, будто девочка была хрустально-хрупкой, отлитой из прозрачного ломкого стекла, что от одного неосторожного движения может пойти сетью трещин.       Когда его пальцы уже скользили вниз по ее животу, мысль, пронесшаяся в его голове, тяжелая, давящая, жаркая: а касался ли ее вообще хоть кто-нибудь так, как сейчас касался он?       “Нет, никогда и никто” – это слишком очевидно по ее реакциям.       Обнаженное белое тело девочки перед Дементьевым абсолютно чистое, непорочное, незапятнанное никем – во всех смыслах.       И снова до невозможности жаркая волна прошлась по его спине.       А еще снова обнаженное тело девятиклассницы перед ним. Он уже начал всерьез сомневаться в собственной склонности к педофилии.       Какое это уже по счету?       (Третье).       «Бог любит троицу».       Ему явно светил ад и вечные муки в нем за одно лишь это сравнение.       Его пальцы скользнули еще ниже, касаясь места, что раньше было строго табуировано.       И девочка, что до этого громко тяжело и прерывисто дышала в его шею, повторно окаменела под его руками, а, когда его ладонь оказалась между ее бедер, невесомо прикасаясь, изучая, дыхание Абрамовой вдруг резко пугающе замерло.       Его пальцы же двинулись дальше, слегка скользнув уже вглубь, проехавшись по горячей влаге, и девочка, сильно вздрогнув всем телом, попыталась сжать ноги, отстраниться, практически панически трепыхаясь и дергаясь из-под него.       Он ожидал этого, и его колено проворно вклинилось между ее бедер, не позволяя ей свести ноги.       Ее лицо проехало по его шее, щекотнув открытую кожу под воротом рубашки, слипшимися стрелками ресниц, когда она порывисто отвернулась набок.       Всю ее перетряхивало в крупной дрожи. Совсем в шаге от уже настоящей паники.       – Тише-тише, успокойся, я не сделаю тебе ничего плохого, – жарким успокаивающим шепотом в ее маленькое ухо. – Ты же мне веришь?       И только черт его знает – верила или нет – но вырываться перестала. Напряженно замирая.       Дементьев снова вскользь огладил ладонью изнанку ее напряженного бедра, плавно двигаясь наверх, а как вновь дошел до центра ее женственности, приставил два пальца и мягко, но настойчиво надавливая, и через ощутимое упругое напряженное сопротивление все же протолкнулся ими в ее жаркую узость.       Из ее грудной клетки вырвался странный тихий надломленный звук (словно кто-то маленький успел в последний раз издать полувсхлип-полустон, прежде чем ему свернули хрупкую шейку).       Внутри нее оказалась так тесно, что хватило бы и одного пальца...       Но и отчетливо сведено напряжением.       Девочка все еще была настороженной и недоверчивой, не расслабленной. Мышцы внутри нее крепко сдавливали его пальцы со всех сторон. Ее тело слегка подрагивало. Дыхание было неглубоким и отрывистым; ее обнаженная маленькая грудь часто вздымалась и опускалась, нежные соски затвердели.       При таком сильном перенапряжении приятного будет мало. Как ей, так и ему.       – Расслабься, не зажимайся так, – хрипло протянул ей Дементьев и после, не сдержавшись, наклонился над ней и обхватил один из сосков ртом: прижимая его языком, сдавливая и оттягивая губами.       Абрамова задышала чаще. Внутри стало влажнее.       Все еще целуя ее грудь, он своими пальцами медленно на пробу пропихнул внутри нее глубже, до самого основания. А затем подался ими назад из ее тела, ласково огладил и еще раз, преодолевая невероятно узкое упругое сопротивление, втолкнулся до полного упора.       И снова. И снова.       То наполняя, то выходя.       Подушечкой же большого пальца оглаживал чуть повыше, мягко надавливая и по кругу скользя по отчетливо влажному и жаркому.       А затем снова толкнулся внутрь.       И на этот раз она уже не сжималась, не пыталась отстраниться и вырваться, и он, пользуясь этим, раз за разом плавно ввинчивался в нее пальцами так, что под ними отчетливо начинало хлюпать.       Ее ресницы слиплись в иголки. Девочка, откинув голову назад, жмурилась и дышала ртом шумно и часто, мышцы у нее внутри, наконец, расслабились и стали сильно рефлекторно сокращаться под его пальцами.       А он, все не останавливаясь, вторгался, гладил и снова вторгался.       И девочка под ним внезапно придушенно и жалобно захныкала. Так совсем по-девчоночьи захныкала. И начала бормотать совсем неразборчивые приглушенные просьбы-всхлипы о чем-то.       Слышать это становилось попросту мучительно из-за тяжелого давящего собственного возбуждения. По позвоночнику словно молнией прошило. Но он терпел.       – Тебе нравится, – лишь с усмешкой констатировал Дементьев, отрывая губы от ее кожи и не прекращая глубоко пропихивать внутрь нее пальцы, в конце чуть сгибая их: и этого более чем достаточно, чтобы она инстинктивно сама начала подаваться бедрами ему навстречу.       И девочка могла и не отвечать.       Ответ был слишком сейчас очевиден.       Дементьев и так все равно прекрасно чувствовал, как ей это все нравилось. Как она сама насаживалась на костяшки его пальцев: вся его ладонь уже была влажной, кончики пальцев обволакивало тесным жаром каждый раз, когда он продавливался ими внутрь, раздвигая скользкие края входа, разрабатывая, подготавливая.       И спустя пару мгновений, она внезапно задышала часто и жадно, неестественно выгибаясь в позвоночнике, громко и жалобно вскрикивая.       Он ощутил пальцами, как мышцы внутри нее начали спазматически сильно вздрагивать.       “Уже?” – невольно удивился Дементьев, кривая темная усмешка тронула уголок его рта. – “Вот тебе и несозревший невинный ребенок!”.       О каком растлении тогда вообще речь?       Совсем не ожидал, что девочка в свой самый первый раз, в принципе, сможет приплыть, да еще так быстро и легко.       На это и не было расчета.       Он просто хотел ее сейчас подготовить.       И в голове даже на короткое мгновение мелькнула колючая мысль о том, что это далеко не первый раз для нее. Но Дементьев ее, впрочем, сразу же отбросил. Из девочки актриса – разве что погорелого театра; она, в принципе, не способна настолько хорошо притворяться в игре в невинность. Слишком бесхитростная и прямая.       Это просто очередной приятный сюрприз для него – девочка все еще могла удивлять, а подобные реакции собственного (очевидно, никем и никогда нетронутого) тела, для нее самой, по всей видимости, оказались полной неожиданностью.       Он все еще, рефлекторно, плавно продолжил скользящие движения пальцев внутри нее.       Но для Абрамовой это было уже слишком.       Девочка проехалась полураскрытым мокрым ртом по его шее, дернувшись всем телом прочь, будто бы больше не могла это выносить, вот только было поздно: его ладонь крепко удерживала ее на месте, сжавшись на бедре, пока пальцы другой продлевали отчаянно бившийся внутри ее тела, очевидно, первый оргазм.       “Ну нет, золотце мое, ты прочувствуешь это полностью”.       Она хрипло жалобно хныкала в его шею, все сотрясаясь-сотрясаясь-сотрясаясь в спазмах удовольствия. Ее бледные перенапряженные пальцы рвали шелковую ткань одеяла. Он чувствовал бешеное лихорадочное биение ее сердца в грудной клетке, словно маленькая птица, отчаянно бившаяся о прутья клетки. Дементьеву даже в какой-то момент показалось, что оно вот-вот проломит хрупкие ломкие ребра и вырвется наружу.       У него самого по затылку растеклось приятное щекочущее онемение, а в грудной клетке все до ломоты сдавило.       Девочка кончила под ним и от его рук – то, что для Дементьева неожиданно оказалось невероятно приятным, на грани помешательства. Раньше на подобное ему было плевать.       Сама Абрамова все никак не могла отдышаться: ее грудная клетка ходила ходуном, она жадно и часто глотала воздух через искусанные губы, время от времени смыкая рот для сухого тяжелого сглатывания.       В тонкой полоске между ее полуопущенных подрагивающих ресниц полностью поплывший расфокусированный взгляд с ненормально расширенными колодцами зрачков.       Совершенно очевидно, что это для нее было впервые.       От этого понимания внутри его грудной клетки все крепче сдавливалось.       Дементьев с откровенным темным довольством усмехнулся, коротко и нежно поцеловал ее маленькое плечо. И хоть его пальцы выскользнули из нее, он рефлекторно продолжил поглаживать ее подушечкой большого пальца и этим вызвал вновь случайную судорогу послеоргазменной чувствительности.       Ненамеренно. Больше на автомате.       И девочка снова тихо захныкала и зажмурилась, сильно вздрагивая всем телом, выгнулась под ним.       До чего же отзывчивая.       Очередная ослепляющая электрическая волна прошлась по его позвонкам.       А дальше выдержки хватило лишь на то, чтобы, отстранившись, скинуть с себя пиджак, бегло расстегнуть пару верхних пуговиц на рубашке, нашарить в кармане брюк пачку презервативов и с металлическим щелканьем расстегнуть черный кожаный ремень.       Он хотел быть неспешным и осторожным, но один мимолетный взгляд на ее обнаженное, все еще разгоряченное, тело под собой, и все полетело к черту.       Раздался тихий шорох разорванного хрустящего квадрата, и затем...       – Скажи мне сразу, если будет больно, – вкрадчиво прошептал Дементьев ей на ухо, накрывая ее своим телом и коленом шире раздвигая ее ноги.       Но девочка, кажется, совсем не поняла его.       Она была будто бы все еще в полубессознательном состоянии, ничего уже не соображая и не осознавая, как при сильном наркозе.       Ее влажно поблескивающие охровые глаза были совсем охмелевшими, невидящими. Сам ее взгляд расфокусированный, поплывший, пьяный, но уже не крепким алкоголем, а пережитыми острыми ощущениями.       Губы Абрамовой слегка дрогнули, но, так ничего и не сказав, она неожиданно прикоснулась рукой к его грудной клетке. Ее пальцы слегка подрагивали, пока изучающе легко скользили по его коже, чуть заходя за границы распахнувшейся рубашки.       Первое ее осознанное прикосновение к нему за день. Невесомое и приятное. От него по всему телу начал расходиться жар, разносясь по кровотоку и окончательно заполняя паром возбуждения сознание.       Он по-собственнически окончательно подмял хрупкое тело под себя, разводя ее податливые, будто бы поролоново-ватные ноги еще шире. Его ладони заскользили по ее спине, заставляя прогнуться под нужным удобным для себя углом.       Она лишь горячо и влажно задышала в его шею, коротко вздрагивая, когда Дементьев дотронулся до нее снизу – только уже не пальцами.       А затем звучно всхлипнула, крепко прижимаясь губами к его разгоряченной коже, когда он вжался в нее бедрами, проталкивая упругое сопротивление.       Проникновение получилось настолько желанным и долгожданным, что его будто стегануло вдоль позвоночника жгучим хлыстом чистейшей похоти.       Кровь пульсом ударила в виски, заполнила жидким пламенем вены, взревела в ушах.       И этого было мало. Хотелось откровенно большего. Засадить сразу до самого упора, чтобы после двигаться рефлекторно резко, глубоко, порывисто.       Однако...       Однако он втолкнулся в ее невероятную узость лишь на половину длины и замер. Просто-напросто пожалел.       Слегка отстранившись, Дементьев внимательно оглядел ее лицо, проверяя, ища любые проявления боли и дискомфорта в чертах. Но не находил их. Девочка, хоть дышала тяжело и надрывно с зажмуренными глазами, однако ее брови не были болезненно изогнутыми, а линия рта расслаблена.       Ей, очевидно, не было больно.       И будь сейчас на ее месте кто угодно – ему было бы откровенно плевать. Как было плевать и всегда. Он был далеко не самым бережным и деликатным партнером в принципе, всегда думая в первую очередь о своих желаниях.       Но вот только под ним была сейчас не очередная неважная, безымянная девочка, на которую плевать.       Это была именно Абрамова.       Чертова Абрамова, с которой все его фундаментальные нерушимые принципы и привычки всегда летели в пекло.       Абрамова, которую ему так долго и невыносимо сильно хотелось.       Абрамова, у которой сейчас слабо трепыхнулись ресницы, и она слегка приоткрыла свои охмелевшие глаза, что влажно поблескивали от отсветов с окна в полутьме комнаты. Абрамова, что всегда такой наивный ребенок, с еще даже не до конца сформированным подростковым телом. Абрамова с мягким очерком маленькой груди, костлявыми коленками, с невероятно хрупкими тонкими запястьями и узкими бедрами.       Абрамова, что, подобно солнечному ожогу, была выжжена на изнанке его век. Абрамова, забравшаяся живительным теплом под его ребра. Абрамова, пахнущая медовой сладостью, солнцем и летом.       Он не хотел причинять ей боль и делать неприятно. Даже в ее чертов первый раз.       Но ей и не было сейчас больно. Она будто бы все еще не понимала происходящего и казалась расслабленной, сладко-сонной и абсолютно податливой. Не сопротивлялась. Не была напряженной.       Все начинало отчего-то казаться ирреальным, ненастоящим, как во сне, словно это ожившая выстраданная фантазия.       Дементьев, крепко держа девочку за бедра, насадил ее на себя полностью, до упора, и, тяжело дыша сквозь зубы, прикрыл глаза.       Глубоко, жарко и узко – вот, что он чувствовал. Невероятно узко и сжато, до собственного ощущения болезненно-тесного сдавливания со всех сторон, что током расходилось по нервным окончаниям.       Это одновременно и остро крышесносно-приятно до ярких вспышек под веками, и неприятно до гадливости от неестественности ощущения.       Внутри нее слишком узко. До ненормального. До боли.       Что еще раз только доказывало – это тело не созревшее, неготовое; тело совсем еще ребенка; тело, которое еще рано трахать, как его не подготавливай и не разрабатывай.       Дементьев тяжело дышал, все еще крепко стискивая ее бедра – ему в ней узко. Слишком. До неестественного.       (И это определенно точно должно быть больно и ей).       Но без боли при всем желании не обойтись. В этом не было ничего нового. В конце концов, вся его жизнь, все его цели такие – больные, но масштабные и зачастую – достигаемые через эту самую боль (и полное игнорирование всякой морали).       Он вновь распахнул глаза, вгрызаясь потемневшим взглядом в ее лицо.       Не было крови.       Не было и ее вскриков.       Не было, в принципе, ощущения, что ей больно.       Девочка лишь, шумно втянув в себя воздух, выпрямилась под ним, точно наколотая на иглу бабочка: ее глаза словно не могли поймать фокус, и от того казалось, что она смотрела сквозь него совершенно невидящим пустым взглядом. Остекленевшим. Несоображающим.       Отчего-то в его голове ностальгическими тяжелыми очертаниями скользнуло воспоминание о другой невинной девятикласснице в свете алого заката в мужском туалете с красной плиткой, имя которой он давно забыл (а может никогда и не знал). С яркой размазанной помадой на подрагивающем мокром рту, сильно поплывшей тушью на влажных щеках. Той, что отчаянно вырывалась из его рук и сдавленно вскрикивая, жалобно повторяла, что ей больно.       После нее у него, кажется, никогда больше так и не было девственниц. Потому что это показалось ему тогда слишком шумным и проблемным.       Абрамова же сейчас под ним совсем не вскрикивала, не рвалась прочь из его рук и...       “...и пусть уж лучше не соображает, чем кричит и вырывается” – бесцветно пронеслось у него в голове, как меньшее из зол.       Он все равно бы сейчас не остановился в любом из случаев.       Но следом радужки ее глаз блеснули осознанностью и поймали четким фокусом на себе его тяжелый взгляд. И все еще часто хватая воздух губами, Абрамова вдруг зажмурилась. Рвано отвернулась от него. А ее ладонь порывисто дернулась наверх в попытке закрыть свое заалевшее лицо.       Реакция не боли, а сильного смущения. Типичная для девочки-подростка.       Но вот только ему нужно было видеть ее лицо. Нужно было знать ее эмоции. Нужно было подтверждение, что он не причиняет ей боль.       Что хотя бы в этот раз он не такое чудовище, каким может быть.       (Каким всегда был).       Дементьев аккуратно отвел от лица руку девочки и, переплетая их пальцы, прижал ее ладонь к простыне своей ладонью. И внутри нее от этого неожиданно все сжалось еще сильнее (хотя казалось, что это просто анатомически невозможно).       Терпеть же дальше уже было попросту никак.       Он и так буквально заставлял себя дышать – настолько остро это сдавливание отдало по всем нервным окончаниям. Тепло в паху переплавилось в самый настоящий концентрированный требовательный жар.       И Дементьев, задержав дыхание, подался из ее тела назад, почти полностью выходя, так, что внутри осталась лишь головка, до предела распирающая невероятно узкий вход – а снова втолкнулся по отчетливо влажному, жаркому, тесно сжимающему его со всех сторон до самого упора, и больше уже не прекращал движений.       И это было настолько остро, ощутимо, сильно и так невыносимо хорошо (что даже плохо), что его всего словно целиком окунуло в кипящий жар, изломало и выкинуло за всякую грань реальности.       Никаких больше мыслей, только ощущения.       Мышцы в теле почти звенели, налитые свинцовым напряжением. В ушах – грохотал рокот собственного учащенного пульса, но даже так он все равно слышал, как загнанно начало биться и ее сердце в грудной клетке.       Двигаясь, Дементьев насаживал девочку на себя, крепко удерживая ее на месте и совсем не позволяя дергаться под собой (хоть она и не пыталась), в незнакомом себе темпе: порывистом, резком, бесконтрольном. Его ладони будто приклеились к ее узким бедрам, чуть влажным от пота, сотрясающимся от спешных глубоких проникновений.       Воздух вокруг них будто бы плавился под жаром их тел.       Короткий взгляд на ее лицо, чтобы в последний раз убедиться, что там нет ни слез, ни подрагивающих мокрых губ, ни мучительного сведения лицевых мышц от боли.       И Дементьев опустил веки, полностью сосредотачиваясь на собственных ощущениях и на том порочно-сладком и неправильном, что сейчас происходило: на ничего не соображающей охмелевшей податливой девочке под собой, что хрипло, влажно и часто дышала ему в плечо, периодически тихо всхлипывая от слишком глубоких резких толчков и о том, как тесно и как (даже не смотря на ее ненормальную узость) правильно ее заполнил его член, словно она была создана лишь для этого момента.       И эта мысль отдавала чем-то откровенно больным, нездоровым и ублюдошным, но Дементьеву нравилось. Так нравилось, что раз за разом по его позвоночнику проходили разряды тока и весь низ живота охватывало мучительной предоргазменной судорогой.       Он ни на секунду не убирал своих рук с ее тела – просто не мог их оторвать, будто они, и в самом деле, были приклеены к ней.       После же идущих подряд и непрекращающихся особенно глубоких, грубых, пронзительно-чувственных толчков девочка вдруг неожиданно горячо и громко застонала прямо ему в шею. И мгновенной реакцией по всему его телу прошла новая волна судороги; мышцы заныли в невыносимо сильной истоме, что отдалась аж в солнечном сплетении.       Ему было настолько хорошо и остро, что даже снова больно от разливающихся по нервным окончаниям ощущений.       Никогда раньше такого с ним не было.       И было ли виной тому мучительно долгое воздержание при постоянном плотоядном желании этого тела или сама запретность происходящего, или даже весь в совокупности общий сюрр собранных переменных – уже не разобрать. Но удовольствие, которое он сейчас испытывал, было настолько слепяще ярким и ни с чем несравнимым, что просто плавились от перегрева все извилины в черепной коробке.       Дементьев, раскрыв на мгновение глаза, неожиданно цепко поймал на себе поплывший взгляд девочки: сквозь слипшиеся в иголки ресницы в ее влажных радужках, с ненормально расширенными зрачками, мешались черный и охровый, свет и тень, и где-то там в мешанине из оттенков и светотени, он увидел и свое неясное темное отражение.       Сознание, потемнев, заволоклось до конца плотным жаром.       Это был предел.       Несколько раз резко и грубо вбившись в нее на всю возможную глубину, врезаясь, кажется, в самую шейку; так, что стало больно; так, что ее тело сильно выгнуло и едва не распяло на простынях.       И в последнем рывке, глубоко до упора замерев в ней, он сильно вздрогнул всем телом, кончая; чувствуя, как заходится ходуном его грудная клетка от сбитого дыхания, как пылает шея, как темнеет в глазах, как влажно и горячо становится члену, когда он, пульсируя, разряжался внутри ее тела.       И чувствуя.       Снова чувствуя себя невероятно живым, цельным, собой.       И следом на долгие пару секунд ослепляющая блаженная судорога освобождения медленно разжималась внизу живота, отпуская.       Знал бы раньше, что может быть настолько чертовски хорошо, никогда не стал бы столько терпеть и ждать.       Все еще придерживая ее за бедра, он рефлекторно сделал еще пару широких, глубоких толчков в ее влажную узость, выжимая до конца гаснувшие потоки острого удовольствия.       И только тогда последовал тяжелый долгий выдох.       Чувства после настолько мощного оргазма скатывались медленно, как через липкую и тянущую трясину: постепенно успокаивалось дыхание, наконец, начали расслабляться мышцы после длительного сведения напряжением.       Опустив голову, Дементьев прикоснулся губами к ее шее, медленно и влажно целуя чуть солоноватую влажную кожу. Бесконтрольно после спустился ниже, выцеловывая острые плечи и линию тонких ключиц.       Словно в благодарность.       Схлынувшую в нем страсть и возбуждение затопило за изнанкой ребер солнечным теплом – прорвавшейся абсолютной нежностью, задавленной им настолько глубоко (и проявляющеюся только с Абрамовой), что от нее до сих пор кружилась голова. Все начинало казаться ирреальным, другим.       И ничего в нем этому чужеродному порыву не сопротивлялось. Абсолютно ничего.       Дементьев до приятной ломоты в теле был разморенным, довольным, наконец, утолившим свой длительный “голод”.       И ему хотелось банального и глупого, совершенно для себя чужеродного: трогать, гладить, оставлять медленные поцелуи на ее тонкой коже.       В спальне за приоткрытыми ставнями окон уже вовсю клубилась темно-черничная ночь. А на душе было до паршивого хорошо.       Дементьев, не скрывая этого своего диковинного и нетипичного порыва нежности, все лениво выцеловывал ее шею, плечи и выпирающие острые кости ключицы, словно не мог остановиться.       Абрамова под его руками до льстивого невероятно расслаблена, никакого напряжения и скованности – она, с постепенно успокаивающимся дыханием, слегка отклонила голову назад на простыни, негласно позволяя ему все это.       Слегка отстранившись, и, поймав ее за маленький подбородок, Дементьев склонился и поцеловал: осторожно и неспешно, размыкая языком ее податливые мягкие губы.       Девочка отвечала ему с охмелевшей неторопливостью.       И она совершенно точно не боялась его.       А значит он не сделал ей больно.       Все четко и предельно ясно.       Даже удивительно, насколько ясно.       Целоваться вот так, когда он еще находился глубоко в ее теле из-за их сильной разницы в росте – не очень-то удобно и комфортно. Но, в общем, терпимо. Да и Дементьев все никак не мог подавить внутри себя поднимающиеся за изнанкой ребер солнечные волны нежности к ней.       И все же...       Дементьев, отстранившись и прервав их затянувшийся поцелуй, упер ладони по обе стороны от нее, приподнялся и, наконец, осторожно вышел из ее тела.       Девочка тяжело и шумно задышала, снова крепко впиваясь своими пальцами в простыни.       А после, бережно огладив ладонью ее теплую щеку, он, с небольшим промедлением, оттолкнулся, чтобы встать на колени и снять с себя презерватив.       Тонкий латекс легко скатился с него и, натянувшись с резиновым тихим скрипом под его пальцами, завязался в узел и был небрежно отброшен на пол.       Белоснежная ткань рубашки, которую он так и не снял, неприятно липла к его разгоряченной и влажной от пота коже. И расстегнув ее до конца и скинув с себя, Дементьев так же размашисто откинул ее в сторону.       По-хорошему, ему нужно было в душ и приняться за работу (отчеты по балансу нужно было проверить еще вчера), но неожиданная навалившаяся на плечи усталость – физическая и эмоциональная – облепила студенистой тяжестью, высасывая из него досуха всю энергию.       И Дементьев, стараясь избавиться от начинающей заволакивать взгляд мягкой дремы, опустился обратно на кровать. Где по-собственнически сразу подтянул к себе и сжал в объятиях обмякшую девочку.       Она расслабленно положила голову ему на грудь, а его пальцы, нежно поглаживая ее по голове, путались в слегка влажных прядках ее распущенных волос.       Между ними повисла приятная, ненапряженная, комфортная тишина.       Никто из них ничего не говорил. Да и не нужно было.       Слушая ее тихое успокоившееся дыхание и чувствуя щекотное трепыхание вверх-вниз ее ресниц на своей коже, он ощущал что-то очень близкое к полному умиротворению.       “Еще немного” – лениво пронеслось у него в голове.       Еще чуть-чуть хотя бы на минуту, но отдаться еще этой теплой неге, разливающейся приятной усталостью в его теле, а после он поднимется и примется за дела.       Все же так было всегда. Работа превыше всего.       Но, прикрыв глаза всего на мгновение, сам не понял, как умудрился провалиться в сон.       Впервые за последние два года, без принятия таблеток.