О нем

      По ушам резанула какая-то громкая вибрация сквозь сон.       Звук шел будто бы издалека, совсем неважно, бесцветно, как фоновый белый шум, для выходящего из-под длительного наркоза. Дементьев прекрасно слышал звук от этой вибрации, что, по нарастанию, становился все громче и отчетливее, но предпочел – наркоз. Как в полной неге: теплый, долгий и расслабленный.       Но затем что-то прямо под его боком, придя в движение, активно зашевелилось.       Важное ему тепло вдруг пропало, и Дементьев все же рефлекторно раскрыл глаза.       У него сильно затекла одна из рук, на которой еще секунду назад чувствовалась чужая теплая тяжесть. Рядом с ним золотистым каскадом рассыпались каштановые прядки, щекоча ему плечо и соскальзывая с белоснежного одеяла.       Окна в спальне были не зашторены, и яркий солнечный свет, свободно лившийся через них, болезненно резал сетчатку глаз. Пришлось несколько раз моргнуть, чтобы привыкнуть и, наконец, сфокусировать зрение.       Прядки каштановых волос переливались чистым золотом под солнечными лучами, угловато-острые белые плечи выглядывали из-под одеяла, которое она прижимала к груди.       Абрамова, рядом с ним, приподнялась на локтях и активно водила ладонью под подушкой, словно искала источник шума и вибрации.       И до его, откровенно сонного, совершенно нетипично расслабленного и ленивого сознания все же дошла вся цепочка следственно-причинного из случайно вырванных картинок – так противно громко вибрировал будильник на телефоне у девочки, что она сейчас искала под подушкой.       А за окном было уже утро воскресенья. Яркое. Солнечное. И неожиданное.       “Я что все-таки уснул?” – остро резанула колючая мысль в его голове.       Это совсем не входило в его планы. Совершенно. Ему вчера нужно было закончить работу.       А затем до него, наконец, дошло.       Он, действительно, уснул.       И следом Дементьев пытался вспомнить, когда в последний раз засыпал ночью без принятия мощных транквилизаторов, и почему-то не смог. Как будто всю жизнь во сне видел перед глазами беспроглядную черноту без сновидений.       Противная вибрация будильника, наконец, замолкла. Абрамова все же нашарила свой телефон под подушкой. И спальня погрузилась в блаженную тишину.       – Сколько сейчас времени? – отчетливо хрипловатым от долгого сна голосом спросил Дементьев.       Девочка, услышав его голос, замерла с телефоном в руках и, крепче прижимая к груди одеяло, тихо выдохнула:       – Шесть утра.       – И тебе уже куда-то надо в такую рань? – скептически поинтересовался он.       Все же отмерев и обернувшись к нему, Абрамова медленно заторможенно моргнула.       – Вообще-то, да... Мне уже надо уходить. Но вы не переживайте. Я могу сама добраться.       И Дементьев уже даже перестал чувствовать злую иронию в том, что в это ранее утро воскресенья из них двоих куда-то срочно нужно именно маленькой девятикласснице, а не ему самому (и плевать на горящие дедлайны из-за недоделанной вчера работы, которая теперь плюсовалась к уже сегодняшним текущим делам).       Но вслух же от него последовал лишь саркастичный выдох:       – Какая ты занятая и самостоятельная.       Совсем не в пример ему самому.       Дементьев на мгновение прикрыл глаза, остро чувствуя, что чего-то не хватает.       И когда он перекинул руку на сидящую рядом девочку, нагло подтаскивая ее обратно к себе, все снова встало на свои места.       Потому что не хватало именно ее.       Абрамова не сопротивлялась. По крайней мере, этого не чувствовал сам Дементьев, вновь прикрывший глаза от чрезмерно ярких утренних лучей солнца.       – Александр Владимирович, но мне, правда, нужно идти, – все же донесся до него ее робкий голос, сквозь мягкую дрему.       – И я отвезу тебя, Дарья. У меня тоже на сегодня дела. Но пять лишних минут погоду в любом случае не сделают, не думаешь?       Девочка согласно кивнула. И через какое-то время повела своим острым плечом, удобнее устраиваясь под боком, перекидывая распущенные каштановые волосы за спину и утыкаясь носом в его шею.       Кожу обожгло ее теплым дыханием. И внутри у него вновь стало хорошо. Чертовски хорошо.       Все будто провалилось в приятное безвременье.       У этого безвременья был знакомый солнечно-нагретый запах. По его венозным сплетениям растекалось концентрированное тепло и снова что-то невероятно близкое к полному умиротворению. Дементьев провалился в него без всякого сопротивления, не прошло и пары секунд.       И через какое-то время его снова вырвали из мягкой полудремы, когда девочка повторно активно зашевелилась и отстранилась.       – Александр Владимирович?.. – робко позвала она его.       После того, как пропало ее теплое дыхание с кожи его шеи, сделалось неправильно и прохладно.       – Что такое? – все еще хрипловатым голосом отозвался Дементьев, открывая глаза, снова чуть щурясь от ярко ударивших по сетчатке солнечных лучей.       – Мне бы сначала в душ.       “Мне бы тоже” – иронично следом подумалось ему.       Но, кажется, по правилам хорошего тона и мужской галантности девушкам нужно уступать.       – Вторая дверь налево.       – Хорошо. Спасибо.       Следом девочка активно завозилась рядом, послышался легкий шорох откинутого одеяла.       Рефлекторно повернувшись на звук, он успел увидеть лишь напряженную линию ее острых плеч, впалую дугу позвоночника, светлую, буквально белую, кожу, щедро залитую солнечным светом, как она, развернувшись назад, в поисках своего телефона, лежавшего на простынях, поймала на себе его взгляд.       – Не смотрите! – вдруг громко зашипела Абрамова на него, снова прижав к груди одеяло. – Отвернитесь!       “Боже, что я там не видел?” – раздраженно пронеслось у него в голове, и Дементьев, пусть и с тяжелым вздохом, но все же благоразумно отвернулся.       Больше из-за нежелания ее смущать.       Все же девочки-подростки – дело крайне деликатное.       Но на общее впечатление сюрреализма происходящего это никак не повлияло.       Отчего-то хотелось громко рассмеяться от всего этого абсурда. Он с трудом подавил в себе ползущий верх по гортани приступ острого неуместного веселья.       Когда девочка нашла всю свою одежду, и за ней тихо прикрылась дверь, Дементьев потер переносицу пальцами, выходя из, хоть и приятного, но абсолютно чужеродного всему его существу – состояния полной расслабленности. Давно с ним подобного не происходило.       Хотя бы потому что он выспался. Действительно, выспался. Кажется, что за все долгие-долгие годы обрывочного, неполного, короткого сна без сновидений. И это ощущение было забытым и контрастным.       Он чувствовал себя хорошо. До паршивого хорошо. До неестественного хорошо.       Когда девочка после душа зашла обратно в спальню, от нее едва ли не отдавало паром свежести, кожа была сильно покрасневшей (по всей видимости, от слишком горячей воды), белая майка прилипла и без того туго к телу. С ее мокрых, потемневших волос, которые она на ходу вытирала полотенцем, активно капала вода.       – Александр Владимирович, а у вас случайно нет фена? – спросила его Абрамова.       – Случайно нет, – усмехнулся Дементьев, открыто рассматривая ее, впервые видя такой. – Откуда бы?       – Не знаю, – пожала она острыми плечами, все еще вытирая волосы и не замечая на себе его жадного взгляда. – Просто теперь придется ехать с мокрой головой. А это не очень-то приятно.       В этом совсем не было проблемы.       Дементьев поставил у себя в голове пометку сказать ассистенту, чтобы к следующему разу купил в эту квартиру чертов фен, раз он ей так нужен.       И только тогда неожиданным, теплым и предвкушающим приливом понимание:       “К следующему разу, да?” – пронеслась у него насмешливая мысль.       – Когда мы поедем? – вырвал его из раздумий робкий голос девочки.       Он снова полностью сфокусировал свой взгляд на ней.       Рассеянный солнечный свет растекался по ее мокрым волосам блестящими вспышками охры. Заливал теплом лицо, тек по острой линии ключиц и ниже по тонкости ее рук. Отражался золотистым янтарем в радужках глаз.       Ему откровенно не хотелось отводить от нее взгляда – вот только постоянный фактор острой нехватки времени из его жизни никто не отменял.       – Дай мне десять минут, – вполголоса, по делу и отрывисто: в самом деле, ему уже давно пора было собираться и приниматься за дела. – На кухне есть кофемашина. Если умеешь ей пользоваться, будет совсем неплохо, если ты сделаешь нам кофе.       – Хорошо, – поспешно кивнула она, но замешкалась в дверях и неуверенно обернулась к нему, уточнив: – А нужно только кофе?.. Вы не завтракаете?..       – Да, только кофе, – с ленивой хрипотцой в голосе подтвердил Дементьев. – Черный и крепкий. Без сахара. Кажется, в доме больше нет никакой еды, но, если ты голодная, то...       – А, нет-нет! – перебив и едва ли не в ужасе открещиваясь от его так и не сказанных слов, закачала головой девочка. – Мне ничего не нужно. Я просто уточнила.       – Какая ты у меня умница.       Выражение лица у Абрамовой привычно стало смущенным. Непередаваемым. Поверх золотистой охры радужек ее глаз дрогнули солнечные блики оживления, бледный румянец затопил щеки пудрово-розовым.       Очаровательная.       И не сказав больше ничего и смаргивая неловкость, она, наконец, спешно выпорхнула из комнаты.       Он проводил ее маленький силуэт насмешливым взглядом.       Отчего-то не верилось, что все происходящее сейчас взаправду.       Хотя бы потому что Дементьев чувствовал себя живым, нормальным, спокойно отоспавшимся всю ночь после хорошего секса.       Еще пару месяцев назад подобное утро для него бы отдавало совсем не солнечностью, а паршивой серостью после шестичасовой черной комы без снов. Дементьев не засыпал без мощного снотворного вот уже как два года и вряд ли бы смог с такой же поразительной легкостью заснуть, с кем бы то ни было (особенно учитывая очередной дедлайн). Да и в последнее время его раздражало чужое присутствие в своем личном пространстве, маловероятно, что он смог бы лечь спать с той, с которой трахался накануне (скорее, привычно отправил бы ее восвояси и принялся за дела).       А сейчас...       Долгий длинный сон. Именно сон, не шестичасовая кома. Яркое солнце. И согревающая теплота внутри.       И от подобной резкой перемены в лучшую сторону его начинало откровенно штормить. Слишком чужеродно и противоестественно всему его существу. Будто это все было нереальным, выдуманным, фантасмагоричным.       Словно он все еще не проснулся.       Поэтому душ для окончательного пробуждения: холодный, едва ли не ледяной.       – Как вам кофе? – спросила его чуть позже Абрамова, сидя на кухне, забравшись, как ребенок, с ногами на стул и неспешно жуя вчерашние шоколадные конфеты, запивая их свежеприготовленным кофе. – Я старалась сделать крепкий, как вы и просили.       Усмешка дрогнула в уголке его рта.       “Просто прелесть”.       Вот только кофе у нее получился крайне паршивым, совсем не крепким и водянистым. Но он был горячим и не сладким – и на том спасибо.       – Сносно, – соврал он ей, хоть ему и хотелось вылить содержимое своей кружки. – Дарья, кстати, куда тебе нужно в такую рань?       И Дементьев с цепкой внимательностью прошелся взглядом по Абрамовой, ища в выражении ее лица: страх, загнанность, неприязнь. Въедливо наблюдая, не закусит ли она нервно губу при его обращении к ней, не опустит ли глаза, не зажмется ли.       Но нет.       Девочка была спокойна настолько, насколько в принципе могла быть при ее чрезмерной нервозности и мнительности.       И главное: в ней совсем не было страха. Она его не боялась.       – Домой, конечно, – пожала она плечами, словно этот ответ был чем-то крайне очевидным. – Куда же еще?..       – Как знать, Дарья, – остро усмехнулся Дементьев. – В тебе, как оказалось, столько сюрпризов, что я бы уже не удивился ничему.       Ожидаемо не поняв смысл его слов и лукаво-подначивающей насмешки в голосе, девочка все равно, будто на всякий случай, решила обиженно фыркнуть. А затем, поднеся к губам кружку, сделала глоток кофе, ее ресницы дрогнули над белоснежным стеклянным ободком, поймавшим солнечный блик с окон.       Она все еще казалась ему теплой.       Облизанной со всех сторон рассветными лучами солнца.       После этой ночи Дементьеву наблюдать сейчас за ней, цепко считывая мелькающие эмоции на ее лице, было куда интереснее. Потому что уже прекрасно знал, что скрывалось за всей этой ее смешной дерганностью, злостью и нелепой зажатостью: изломанные брови от слишком сильных ощущений, влажные выдохи-хныканья, тонкое дрожание ресниц и невероятная, жаркая, отзывчивая реакция тела.       В девочке не было ни капли жеманства, и для Дементьева, действительно, оказалось приятным, но неожиданным сюрпризом то, как легко она загорелась в его руках – словно уже долгое время ждала нужной реакции, чтобы вспыхнуть в полную силу.       Девочка, действительно, солнечная, скрывающая внутренний огонь.       (И ему следовало знать об этом раньше).       И Дементьев не мог не признать, что смотреть ему сейчас на нее приятнее в десятки раз. Она и до этого всегда цепляла его взгляд и внимание, а сейчас и подавно.       Но Абрамова, все же поймав на себе его откровенно настойчивый и жадный взгляд, едва не поперхнувшись надкусанной шоколадной конфетой и покраснев, спросила:       – Что?..       – Да так, просто задумался, ешь ли ты еще что-то, кроме сладкого, – Дементьев скупо усмехнулся сам про себя и все же насильно оторвал от нее свой задержавшийся взгляд, чтобы не смущать, а еще чтобы не срастить его на ней намертво и не отдирать потом с мясом.       – Вы вообще ничего не едите! – буркнула она.       – Как же ничего? – наигранно удивился он, иронично приподнимая темную бровь. – А маленьких наивных девочек, что заманиваю к себе поздними вечерами?       Абрамова в ответ лишь снова фыркнула.       И между ними снова воцарилась приятная утренняя тишина, и все вокруг них в ярких лучах солнца отчего-то становится удивительно правильным и светлым.       (В его голове даже пронеслось что-то совсем уж банально-глупое про первый день после сотворения Богом этого мира).       И все происходящее чувствовалось ненатурально-идеалистично. У Дементьева не было отторжения, но внутри противно свербило трезвое осознание общей ненормальности всего этого.       Как максимум, за последние лет десять (возможно, и больше), ему не было так хорошо никогда. А как минимум, настолько хорошо ему было от того, что он трахнул собственную шестнадцатилетнюю ученицу, которая теперь сидела рядом с ним в ореоле падавших на нее солнечных лучей и как ни в чем не бывало пила кофе.       Будто все произошедшее между ними этой ночью было абсолютно нормальным.       – Как ты себя чувствуешь? – наконец, спросил у нее Дементьев.       Ему нужно было удостовериться, что он не причинил ей вчера боли. Что хотя бы в этом не был беспринципным эгоистичным ублюдком (каким всегда был).       – Я?.. – сильно удивилась она его вопросу, откладывая чашку с кофе на стол, и, задумчиво на мгновение нахмурив брови, растеряно пожала плечами: – Нормально... – но подумав еще немного и повторно забавно нахмурившись, все же неуверенно выдохнула: – Вроде...       Кажется, она совсем его не поняла. А отсутствие всякой конкретики в ее расплывчато-невнятном ответе вызвало в нем вспышку раздражения.       Дементьев, тяжело вздохнув, задал вопрос уже прямо без туманной двойственности:       – У тебя ничего не болит?       И только тогда, будто бы, наконец, сообразив, что именно он имеет в виду этим своим странным расспросом о ее самочувствии, лицо девочки опалил лихорадочный румянец смущения.       – Нет, – сухо отчеканила Абрамова таким ледяным голосом, что стало совершенно очевидно, что дальше спрашивать ее об этом не было никакого смысла.       Он лишь сильнее ее смутит своей настойчивостью, но ответа так и не получит.       Дементьев и, правда, совсем забыл, какой этот ребенок упрямый и принципиальный до абсурда, ненавидящий говорить о своих слабостях. Этого из нее не вытравить. И, даже если бы было что-то не так, она бы все равно никогда ему в этом не призналась.       И ничего-то с этим не поделаешь уже. Только смириться.       666       Москва в семь утра пахла тронувшимися за ночь льдом лужами, поскрипывающей в воздухе весенней свежестью и парами бензина.       Впрочем, бензиновыми парами столица пахла в любое время года.       Когда они возвращались обратно в замоскворечный район, дорога до ее дома была вся подсвечена мягкими рассветными лучами солнца и первой зеленью листвы на деревьях, что бесконечно проносилась за окнами автомобиля. В этом году природа ожила после длительной зимы рано. Ветви высаженных у дороги деревьев словно ползли им вслед по безоблачной глади неба.       Абрамова же, почти все время их пути, пребывала в странном напряжении, будто не могла расслабиться.       Она явно не знала, куда деть свои нервные руки, и поэтому складывала их то себе на колени, то на пассажирское кресло. Без конца поправляла все еще влажные прядки волос. И эта ее суетливость в дерганности жестов довольно забавно сочеталось с тем, что она зевала каждые пять минут, щуря охровые глаза от ярко падавших с лобового стекла солнечных лучей.       – Не выспалась? – спросил ее Дементьев, все же нарушив залегшее между ними длительное молчание.       Повернувшись к нему, Абрамова несколько раз заторможенно моргнула, словно пытаясь понять смысл заданного вопроса, прежде, чем выдохнуть неуверенное:       – Не знаю...       И следом, поймав на себе его откровенно насмешливый взгляд, зашлась в скороговорочном нервном оправдании:       – Ну то есть... Я почти не спала всю эту ночь. Просто не могла. Заснула только под утро. Но невыспавшейся себя не чувствую.       Это уже становилось интересным.       – И чем же ты занималась всю ночь?       – Не знаю... Ничем, – снова растерянно повела она плечами, а затем, задумчиво прикусив губу и кинув на него быстрый нечитаемый взгляд, тихим и глухим голосом призналась: – Я просто боялась спать. Боялась даже закрыть глаза. Боялась, что все это сон и, если я усну, то он прекратится. Что я проснусь в своей кровати и всего этого не будет. Что не будет вас.       “Она это что серьезно?”.       На мгновение отвлекшись от дороги, Дементьев окинул ее залитое солнечными лучами лицо внимательным взглядом: и нет, она ему не врала, не жеманничала, действительно, боялась, что все произошедшее (и все, что он с ней сделал) окажется сном.       Какая же прелесть (и одновременно запредельная глупость).       Бояться сейчас не его самого и факта его (пагубной и развращающей) реальности в ее жизни, а противоположного.       Кажется, он этого в ней никогда не сможет понять.       – Тебе в голову лезут странные мысли, Дарья.       “Как вообще работает твой мозг?”.       – Вам кажется странным, что я боюсь, что это все сон? – обиженно буркнула Абрамова, поджимая губы.       – Отчасти, – лениво кивнул он, не став врать. – А еще я считаю, что тебе, действительно, нужно поменьше думать.       – Я вам обязательно припомню эти слова на следующем же уроке алгебры!       Дементьев показательно насмешливо усмехнулся в ответ, но на деле он все еще жадно впитывал в себя каждую промелькнувшую эмоцию на ее лице: тронутые смущенным румянцем щеки и выбившуюся из общей картины влажную прядку волос, небрежно спадающую на лоб.       Девочка все еще казалась забавной и цепляла его. Ничего не поменялось.       Кроме лишь того, что теперь он действительно видел ее любой: с совершенно поплывшим взглядом, разгоряченной и возбужденной до предела; смущенной и дерганой; разгневанной и вспыльчивой.       И сейчас ему казалось откровенной глупостью, что мог всерьез опасаться того, что после случившегося она утратит былой налет невинной чистоты и согревающей солнечности, что так привлекало его в ней.       Потому что этого не произошло.       Совсем напротив.       Когда они уже пересекли замоскворечный район и уже почти подъезжали к ее дому, девочка, вдруг взволнованно схватившись за его руку на руле, сбивчиво и горячо залепетала:       – Стойте! Не поворачивайте! Остановитесь лучше здесь. Не надо, чтобы кто-то во дворе мог случайно увидеть, как я выхожу из вашей машины...       “Моя же ты предусмотрительная умница” – саркастично пронеслось у него в голове.       Будто всю жизнь только этим и занималась: шифровала от родителей и социума свои романы со взрослыми мужчинами после школьных уроков.       И снова по злой иронии получалось так, что из них двоих все еще трезво соображала именно шестнадцатилетняя девочка, а не он сам.       Дементьев припарковал автомобиль, съехав с оживленной проезжей части, около поворота в ее двор. Прямо у огромного баннерного щитка с рекламой глазных линз. Дурацкая слоган-надпись, нанесенная прямо на фото сильно приближенного глаза, которой гласила: “Очисти свой взгляд! Посмотри на мир другими глазами”.       – Значит, до вторника?.. – с робкой улыбкой на губах выдохнула Абрамова.       И Дементьев, переведя свой взгляд с рекламного баннера на ее лицо, еще раз утвердился в том, что ни черта она не утратила – его внутренности все также затапливало теплотой от одной лишь ее улыбки.       – До вторника, Дарья, – кивнул он и, привычно поймав пальцами ее все еще влажную прядку волос, упавшую на лоб, бережно заправил ей ее за ухо.       И тогда Абрамова улыбнулась еще шире, до маленьких ямочек на щеках, заставляя все промерзшее за изнанкой его ребер отогреваться, наполняться жаром.       Она все такая же светлая и солнечная, не испорченная, не сломавшаяся, все еще чрезмерно доверчивая. И Дементьев, честно, не понимал, каким образом ей сейчас удавалось быть такой, после случившегося этой ночью, когда он буквально получил силой так долго им желаемое тело.       Искренне не понимал, чем заслужил такие улыбки и полное доверие к себе от этого солнечного теплого ребенка.       666       И как же все оказалось просто.       Без лишних проблем и заморочек. Немного сложнее, чем знаком подозвать к себе на очередном светском вечере безымянную, неважную и на все согласную девочку. Гораздо легче, чем представлялось ему самому.       Абрамова уж слишком ему доверяла во всем.       Для него подобная доверчивость ненормальна, противоестественна, глубоко чужеродна. И оттого он ее просто не учел. Не смог даже теоретически вообразить, что подобное возможно.       Абрамова со своей слепой наивностью и полным доверием к нему удивляла, не вписывалась в строгую парадигму установок его жизни.       Он не понимал ее.       Но вот только и не жалел ни о чем (и ни о ком).       Всё до банального просто. Его жизненная конституция не предполагала душераздирающих сложностей: хочешь подыхать – подыхай, жить – выживай. Собственноручно созданные законы, выстроенные на многолетнем выдержанном эгоизме и расчетливости, исключали даже намек на жалостливость и альтруизм.       Дементьев никогда не брал на себя ответственность за чужие жизни (как и за чужие решения).       Однако, в противовес, все же нес ответственность за собственные просчеты, всегда исправляя их.       – Здравствуйте, Елена Дмитриевна, – этим же вечером вкрадчиво поздоровался Дементьев с консьержкой.       – Ох!.. – вздрогнув за стойкой, она схватилась за сердце, сильно перепугавшись, потому что не заметила его приближение за увлеченным чтением книги перед собой. – Это вы! Здравствуйте, Александр Владимирович, так тихо подошли!.. Не заметила даже, как вы вошли... богатым будете.       – Дай-то, Боже, – усмехнулся он. – Я по поводу вчерашнего. Это...       Дементьев деловито извлек из внутреннего кармана пиджака конверт и положил его на стойку, лаконично объясняя:       – За ваше молчаливое понимание.       Глаза у женщины за толстыми стеклышками очков, которые до этого заволакивала заторможенная дымка, тут же очистились оживленным блеском мгновенного понимания.       Деньги в этом мире, и правда, решали собой многие недопонимания в межличностных отношениях.       – Конечно-конечно, – активно закивала она головой, клятвенно его заверяя: – Я все понимаю! И ничего плохого-то и не подумала! Сразу поняла, что это, наверное, ваша племянница?..       И последнее предложение у нее получилось больше не утверждением, а неуверенным (недо)вопросом.       В уголке его рта дернулась темная усмешка.       – Елена Дмитриевна, вы, кажется, все же меня не поняли, – насмешливо покачав головой, выдохнул он. – Я сказал: за молчаливое. Вам что-то непонятно в этом слове?       И от того, сколько в его голосе было неозвученного вслух предупреждения с очевидными облаченными в небрежную мягкость нотками угрозы, консьержка повторно вздрогнула, как от озноба:       – А?.. – часто заморгала она, отчего-то пугливо опуская глаза вниз и сильнее кутаясь в вязаную шаль на своих широких плечах. – Нет... все понятно.       – Отлично, – с ленцой протянул Дементьев, и ему внезапно показалась крайне забавной выбранная ей формулировка в определении статуса его ученицы. – Так вот, моя племянница время от времени будет у меня гостить, поэтому можете спокойно давать ей ключи от квартиры без лишних звонков-подтверждений. Ну и особенно было бы хорошо, чтобы и дальше без лишних вопросов. Потому что я очень рассчитываю на ваше молчаливое понимание. Девочка крайне робкая и стеснительная с незнакомыми, не пугайте ее.       Женщина снова бездумно кивнула, как китайский болванчик, так и не решаясь поднять на него свой взгляд.       – Я рад, что мы так быстро друг друга поняли. Хорошего вам вечера, Елена Дмитриевна.       – И вам.       И нет, ему все еще не стыдно.       Ему все еще не совестно.       Ему эту девочку все еще хотелось всю себе, и это должно быть неправильным, предосудительным, доставляющим много проблем и заморочек (что отчасти было правдой).       Вот только моральность, которой в нем никогда и не было, окончательно задыхается и дохнет.       Дементьев всегда жил без моральных предрассудков. Дементьеву всегда было плевать на средства достижения своих целей. Пойти по головам – хорошо; споить шестнадцатилетнюю девочку поздним вечером и грязно подкупить после консьержку, чтобы помалкивала об этом – отлично; смириться с постоянной кражей рабочего времени и терпеть ее подростковые прелести пубертата из постоянных капризных взбрыков с ним – сносно.       Он прекрасно понимал, что сам в жизни этой девочки-катастрофы – стихийное бедствие, проклятие, наказание. Тот, что, скорее всего, рано или поздно ее сломает до основания.       Но вот только ему плевать.       Дементьеву важно только то, что этот ребенок ему давал (эмоции, теплоту за промерзшей изнанкой и кислород в легких), все же остальное – сносно.       Все остальное – ничто, по сравнению с целью и личными выгодами.       666       “Александр, что вы чувствуете?”.       Это слишком частый и надоедливый вопрос в этих стенах.       Иногда ему казалось, что Шолохов ему его задает, только чтобы выбесить и вывести на эмоции.       А еще в Дементьеве время от времени просыпалось злое любопытство, почему в кабинете его психотерапевта высокие панорамные окна на всю стену, а не выкрашенные в белый цвет?       Так ведь было бы гораздо честнее.       Белые стены (и неплохо бы еще решетки на окнах) – чтобы сходу появлялось четкое понимание о том, кто ты есть и где тебе место.       Психбольница/психушка/дурдом или же нечто изящно завуалированное под “частный психиатрический центр” с самым высоким по Москве ценником и с сохранением полной конфиденциальности клиентов – названий может быть много, но смысл один. Если ты попал сюда (добровольно или под принуждением – неважно) и ты являешься пациентом/клиентом, значит у тебя не все в порядке с головой.       Достаточно простая аксиома.       Как и та, что Дементьев испытывал отвращения к разговорам “по душам”. Ненавидел, когда ему задавали вопросы личного характера (сразу рефлекторно хотелось послать спрашивающего), лишние приторные слова, вопрос “что вы чувствуете?” и вспоминать о прошлом.       И это так себе совокупность “переменных” для продуктивности бесед и терапии с психотерапевтом. В особенности последний пункт.       Потому что хреновое прошлое есть почти у каждого, но о своем собственном Дементьев бы предпочел забыть и больше никогда к нему не возвращаться.       Вот только Дементьев Александр никогда не считал себя психом или человеком, который имеет проблемы с головой. А еще считал бредом, что слово, сказанное за деньги, может кому-то помочь (разве что из-за тупого самовнушения).       И все же...       Где-то в глубине он понимал: просто так в такие места не попадают (и уж тем более не задерживаются, если все в порядке), а он здесь уже два года. Вел неспешно-пространные разговоры с Шолоховым, пил виски на сеансах, из раза в раз с холодным пренебрежением разглядывал очередной галстук вырвиглазно-яркой расцветки на своем психотерапевте, задумываясь о том, что у того тоже серьезные проблемы с головой. Но все равно следовал его крайне сомнительным советам. И за два этих года больше не напивался до полного отключения и не пытался разбиться на скоростных шоссе.       Если даже все дело в банальном самовнушении – то это все же помогало.       По крайней мере, он видел во всем этом смысл. Чего у него совершенно не получалось в отношении собственной ученицы. Тема, которая как-то незаметно стала в последнее время основной на этих нечастых сеансах.       Все потому что разбирать свое прошлое он не хотел. Разговоры об этом его все еще раздражали. А вот завуалированно обсуждать на сеансах порицаемую законодательной системой и обществом связь с собственной несовершеннолетней ученицей – отчего-то показалось ему крайне забавным.       Естественно без имен, уточнений, сколько ей лет и кем именно она ему приходилась.       – То есть, вы постоянно пытаетесь рационализировать свои чувства к этой девушке, – прохладно заключил Шолохов.       – Что-то вроде того, – кивнул Дементьев, пригубливая виски, усилием гася ироничную усмешку в уголке своего рта.       – Но она вам нравится?       – Да, нравится, – еще раз кивнул он, небрежно отставляя стакан на низкий столик. – Точнее... я знаю, что она мне нравится, но не знаю, почему. И это проблема.       Психотерапевт окинул его тяжелым сканирующим взглядом и в нем было что-то такое осуждающее, что можно было назвать “меня разочаровывает ваш выбор лексических средств при описании своей проблемы, когда я двести раз вам повторял: поменьше рационализации эмоций”.       – Александр, то есть всю вашу проблему можно свести к тому, что вы просто не можете рационализировать свои чувства к этой девушке?       Одна из главных черт Шолохова на сеансах: формулировать свои уточняющие вопросы так, что при озвучивании они делали нелепыми все высказывания собеседника до них.       Дементьев непроизвольно нахмурился.       Потому что они, действительно, часто говорили о том, что одна из его главных проблем в излишней рационализации своей жизни.       – Я не пытаюсь рационализировать свои чувства. Я пытаюсь себя понять.       Шолохов прохладно ему улыбнулся.       – Тогда давайте еще раз, Александр, – отложил он свой блокнот на колени. – Вам нравится эта девушка?       И снова это необъяснимое давящее чувство появилось у Дементьева за грудной клеткой, прямо около солнечного сплетения.       – Да, – не стал отрицать очевидного он.       – Значит, вы себя понимаете, – отрезал его психотерапевт. – Вполне достаточно того, что вы отдаете себе отчет в том, что она вам нравится, чтобы себя понять. Безусловная любовь – не такое уж и редкое явление, скажу я вам.       Любовь – слишком громкое слово. Безусловная – тоже. Оба этих слова – неверные.       – Это не любовь, – с отчетливым раздражением повторил Дементьев.       – А что это по-вашему?       – Алексей Юрьевич, я уже любил в своей жизни. И прекрасно знаю, что это такое. Так вот – это не любовь. Она мне просто нравится. Сильно нравится. Мне нравится само ее лицо, то, как она злится, радуется, улыбается. Вы можете все, конечно, как обычно, подвести к тому, что эта улыбка что-то мне напоминает из прошлого, которое именно сейчас и с ней проявилось. Но мне она нравится за какие-то бессвязные тупые вещи: как она смеется, как она любит сладкое, и все в этом роде... Я не понимаю, почему мне это в ней нравится. Если думать логически, то это полная бессмыслица. Никому не должны нравиться люди за такую чепуху, но она мне нравится. И я не понимаю, почему. В этом-то и проблема.       На губах Шолохова снова появилась тень прохладной улыбки с ноткой снисходительности:       – Нет. Александр, ваша главная проблема в том, что вы никак не можете смириться с тем фактом, что не у всего обязательно должна быть причина.       666       Его принятие того простого факта, что девочка сильно воздействовала на него (и он не понимал: какого же черта-то?) – пришло к нему давно. Это не тот случай, когда просыпаешься в один из дней от внезапного осознания происходящего неправильного сюрра.       Это изменение в его восприятии происходило не резко, а постепенно. Медленно. Плавно.       И оттого настолько подло неуловимо, чтобы заметить и что-то начать с этим делать еще в зародыше.       Это просто уже произошло. И этого уже не исправить.       Как в следующей же вторник, увидев ее маленький силуэт, напряженно замерший около закрытой двери кабинета математики в школьном опустевшем коридоре (звонок был пять минут назад), почувствовать острое покалывание в кончиках пальцев и не суметь сдержать на лице предательскую улыбку, дернувшуюся в уголках губ.       И, действительно же, ждал этого чертового вторника, чтобы снова увидеть ее.       – Опять опаздываем?       – Здравствуйте, Александр Владимирович, – ее привычным робким и тихим выдохом.       И теплота от одного лишь этого приветствия, чертовым рефлексом Павлова, сразу же растеклась по изнанке его подреберий.       – Здравствуй, Дарья, – протянул он, и его голос непроизвольно смягчился, потеплел, приглушился.       А затем ленивый мазок взгляда за ее плечо на недокормыша в очках на пол-лица, что всегда раздражающе маячил где-то возле нее. И когда Дементьев встретился глазами с ним, тон его голоса также незаметно выправился на пренебрежительно-насмешливый:       – И... кажется, Ефремов?..       – Егоров, – привычно поправило его недоразумение в очках. – Здравствуйте, Александр Владимирович. Извините нас за опоздание, мы задержались на линейке.       Это была откровенная ложь.       И кто бы мог подумать, что у этого недокормыша хватит безрассудства врать, глядя ему прямо в глаза, так нагло и открыто? Мальчик и без того ему был глубоко отвратителен и вызывал необъяснимое раздражение, а сейчас и подавно.       – Да что ты? Вас, никак, лично директор задержал? – с пренебрежительным холодом в тоне голоса уточнил Дементьев. – Потому что все ваши одноклассники уже в классе.       По-хорошему, нужно было наказать его и за опоздание, и за это наглое вранье. Вот только мальчику-выскочке просто повезло, что опоздал на его урок с Абрамовой.       А она для него чертово исключение из всех существующих правил.       Поэтому Дементьев, удовлетворив голодное до расправы эго их синхронными стыдливо-испуганными опущенными глазами в пол, пустил обоих в класс.       “Теряешь хватку” – насмешливо пронеслось у него в голове.       Впрочем, возможность выплеска вспенившегося острого раздражения неожиданно подвернулась в самом начале проводимого им урока, но по другому поводу.       Причиной стала Сивцева Мария, что, будучи поставленной на внутришкольный учет по пропускам занятий, в этот вторник отчего-то решила пропустить уроки. Даже зная, что сегодня алгебра последним уроком. Словно бессмертная. Или же больно наглая.       Ему давно пора было начать за это выгонять.       В этом (почти) не было ничего личного. Просто систематические прогульщики, которые уже находились на внутришкольном учете, но продолжали прогуливать, доставляли собой много геморроя и лишней бюрократии. За таких учеников нужно было постоянно отчитываться их классным руководителям, писать объяснительные за каждый прогул, а еще вести за ними дневник наблюдений (обязательная вещь для отчетностей, но которую никогда не делал Дементьев).       Как классный руководитель девятого “Б” Дементьев, в принципе, не делал многого, откровенно нагло игнорируя львиную долю своих прямых “обязанностей”.       Так, он никогда не дежурил и не контролировал дежурства своего класса. Забивал на мелкие рутинные мелочи из заказов питания в столовой (за него это, кажется, делала классная руководительница параллельного девятого класса) и пункт про проведение культурно-просветительских мероприятий со своими баранами. Его максимум – это классный час с ними раз в неделю.       Дольше он с ними контактировать категорически не хотел, и уж тем более где-то вне учебных стен.       И никто ему за это полное пренебрежение обязанностями классного руководителя никогда не высказывал претензий. Ни завучи, ни другие учителя. Возможно, боялись и не хотели связываться. Возможно, понимали, что это бесполезно, и он все равно не будет заниматься этой чушью.       В общем-то, плевать.       Но не плевать на нарушение установленных им правил, где пункт о прогулах был одним из самых важных. В этом он был бескомпромиссен. Потому что именно прогульщики доставляли собой больше всего проблем.       – Дарья, – окликнул он девочку, как ту, что, по иронии, являлась лучшей подружкой сегодняшней прогульщицы.       Она вздрогнула за партой от неожиданного обращения к себе и испуганно выдохнула:       – Да?..       – Ты можешь передать Сивцевой, что это был ее последний прогул, – безразлично протянул Дементьев. – Сегодня же я ставлю вопрос о ее отчислении.       И это не блеф. Не запугивание. Он в самом деле решил ее отчислить. Ему плевать на эту девятиклассницу, точно также, как и на всех учеников девятого “Б” класса. В этом для него все равны.       Классное руководство его все еще невероятно тяготило, давило на плечи дополнительной бессмысленной и беспощадной бюрократией после отведения положенных уроков, крало личное время, которого и так никогда не было.       Дементьеву откровенно было все равно и на оставшуюся после этого последнего урока алгебры “команду поддержки” из Абрамовой и недокормыша, что хотели, чтобы Сивцевой дали еще один шанс.       Это было лишь забавно, и то не слишком.       Он уже принял решение об отчислении и менять его был не намерен.       Вот только...       Видя, что нелепые уговоры недокормыша не приводят ни к чему, только к новой вспышке острого раздражения в Дементьеве, что готова была уже вылиться и раздавить раз и навсегда это тщедушное нелепое тельце, девочка неожиданно вмешалась сама.       – Александр Владимирович, пожалуйста... – взывающим горячим шепотом выдохнула Абрамова.       И, оторвав взгляд с пола, посмотрела на него своими широко распахнутыми темно-охровыми глазами с откровенной мольбой, такой яркой, такой искренней, что его собственные принципы и намерения, пошатнувшись, отправились к черту.       Даже не жалко.       У него по внутренностям растекалась лишь бесконечная злая ирония над самим собой от простого осознания: как же ей мало нужно сделать, чтобы получить от него почти что угодно.       Будь девочка чуть умнее – давно научилась бы этим пользоваться.       666       А на следующий же день ее профиль в его кабинете был мягко очерчен солнечными мягкими лучами. Абрамова, поймав его взгляд на себе, с робкой искренней благодарностью улыбнулась ему.       И это сразу окупило собой все.       Дементьеву казалось, что она светится изнутри. И все это, конечно же, глупо, избито и банально, но эта прилипчивая мысль поселялась в нем каждый раз, как он ее видел: что ей можно освещать миры. И даже если исчезнет солнце, ничего для него не изменится, потому что девочка будет все также ярко светить.       И это абсурдно и нелепо.       Абсолютно чужеродно ему.       Но Дементьев продолжал смотреть на нее и чувствовал, как живительное тепло ширится в грудной клетке. И с каждым разом его будто становилось все больше. Это тепло уходило в странное никуда, стоило лишь девочке пропасть из его поля зрения, и также мгновенно возвращалось обратно, стоило ей появиться снова.       И ему это нравилось.       Его чертов психотерапевт был прав. Достаточно принять этот простой факт, чтобы себя понимать.       Дементьеву нравилась она. Ему нравилось это ощущение, что она дарила своим присутствием. Ему нравились солнечные волны абсолютной теплоты, мягко шуршащие прибоем и текущие по сплетению его вен, размораживающие извечно промерзшее в нем. Ему даже нравилось ей уступать.       И нужно ли было это разбирать и рационализировать?       Не у всего должна быть причина.       Дементьев снова целовал ее жадно и зависимо, пропуская солнечные прядки ее волос сквозь пальцы. Внутренний голод по этому телу хоть и приглушился, но не пропал, в особенности тактильный.       Абрамова отвечала на поцелуй мягко, послушно, но словно была сейчас не с ним, а где-то в другом месте.       И это закономерно ему не пришлось по вкусу.       “Все или ничего”.       – Может, все-таки расскажешь, что случилось? – отрываясь от ее губ, вкрадчиво спросил он у девочки, сидевшей сейчас на перемене в пустом кабинете, непривычно печально задумчивой на его коленях.       И дверь в классе снова была не заперта. И это уже начинало входить в азартно-опасную дурную привычку.       – Вам, наверное, это покажется скучным... – предупредила она.       А затем начала сбивчивый и тихий рассказ истинной причины пропуска учебного дня своей подружки-болтушки, что оказалась, вопреки его ожиданиям, нетипично аморальной. И подобное друзья явно не должны были рассказывать кому-то еще.       Но женской дружбы не существовало, а Абрамова выглядела слишком подавленной и расстроенной – ей можно; Дементьев же циничен – ему плевать.       К тому же, это, и правда, оказалось скучным и неинтересным.       И Дементьев не осуждал ее подружку: какое ему вообще дело до очередной “испорченной” девятиклассницы? Да и он сам никогда не был большим моралистом, чтобы осуждать или направлять на путь истинный заблудших маленьких девочек с высокоградусным алкоголем по венам и презервативами в школьных сумках, спрятанных под тяжестью учебников.       В школах, – что в его времена, что сейчас, – всегда есть и будут такие рано созревшие глупенькие малолетки, с энтузиазмом раздвигающие свои ноги, едва окончив (дай-то, Боже!) восьмой класс.       – Какой интересной жизнью живут нынешние девятиклассницы, – лишь иронично усмехнулся он так, словно в его время таких не было.       Дементьев во всех чертовых смыслах неисправен в своем циничном отношении к людям – в целом; и откровенно пренебрежительно-наплевательском к ученикам в курируемом девятом “Б” классе – в частности.       И все же он, оставив после уроков Сивцеву, не изгалялся над ней. Не ронял обидные полунамеки чернушной правды, разбивая этим ее жалкую нелепую ложь про болезнь, что она пролепетала ему на вопрос о причинах прогула.       По-хорошему, нужно было продавить ее до конца. Это бы только закрепило эффект воспитательного процесса, приучив не врать ему больше никогда, а заодно еще и не прогуливать.       К тому же, девочка неприятно собой сейчас стала напоминать ту другую. Неуловимо похожую внешне, но больше своими ветреными повадками и легкодоступностью.       Ту другую, что осталась в его воспоминаниях вечной девятиклассницей с блядоватой острой улыбкой на покрасневших губах.       Однако он лишь ограничился прохладным предупреждением да и отпустил на все четыре стороны.       И это не жалость с его стороны.       Просто “лежачих”, вроде как, не пинают.       Дементьев был не склонен к жалости: еще с самого детства ему всегда были абсолютно безразличны тянущиеся к нему руки обездоленных оборванцев, взывающих о милостыни, часто осаждающих периметры церковных приходов, словно рой голодных муравьев. Все равно ему было и на судьбы выброшенных в коробках на улицу животных, на птиц с перебитыми крыльями, на безутешно плачущих на ледяных скамейках девушек и всевозможные разборки (чаще избиения) молодых парней, свидетелем которых он часто был. Ему было всегда плевать на горе и проблемы других.       И сейчас, смотря в чужие покрасневшие глаза (темные, не осколочно-серые, как у той другой) и на подрагивающие губы, он не чувствовал ни грамма жалости или интереса к причине такой разбитости.       Все живут так, как могут. Плачут, страдают, умирают.       А он не спасатель. Никогда им не был, и не станет. Его всегда раздражала чужая показная слезливая слабость.       – Я завалила контрольную, – едва ли не радостно заявила ему Абрамова, заходя после своей подруги в кабинет математики и плотно закрывая за собой дверь. – Можете заранее ставить мне “двойку”.       – И испортить тебе этим весь аттестат? – иронично приподнял он бровь. – Ты же у нас, кажется, круглая отличница.       Девочка, неспешно подходя к его столу, притворно ужаснулась:       – Только не говорите, что только поэтому завышаете мне оценки?       – Нет, – с откровенной насмешливой ленцой протянул Дементьев. – Совсем не поэтому.       Абрамова предсказуемо смутилась, раз в столетие поняв его намек.       И, до этого ее широко распахнутые и весело поблескивающие глаза, в одно мгновение потускнели, сильно темнея, а улыбка погасла. И, наконец, в смущенно-растерянной маске лица вздрогнула от праведно-возмущенного раздражения верхняя губа.       Она зло швырнула свою сумку на первую парту и, задетая этой аморальной “несправедливостью” до глубины души, грозно свела брови и ультимативно заявила ему:       – Не нужно из-за этого завышать мне оценки! Это нечестно по отношению к другим!       Дементьев лишь усмехнулся, наслаждаясь такой простой и наивной гаммой чужих эмоций.       Как же у нее все двухцветно.       И совершенно же не доходило, что ставь он оценки честно – она ни то, что отличницей, а даже хорошисткой бы, маловероятно, что стала.       Абрамова – все еще полный инфантильной наивности ребенок. Тонкие пальцы, заломанные движения запястий, острые локти и неубиваемая тяга к (псевдо)справедливости.       Можно ли винить ее в этом? Девочка еще толком и не жила, а значит не знала, на каких правилах на самом деле утроен этот мир. Но зато уже твердо стояла на нелепой концепции всеобщей справедливости.       Она, действительно, не сломалась. Все такая же смешная, наивная, солнечная, абсолютно доверчивая и упрямая до ослиного, если дело касалось ее принципов. Дементьев не мог определить, отчего ему больше сюррнее – от того, что она совершенно не изменилась, после произошедшего между ними, или от того, что осталась такой же.       Вот только и он остался таким же: упрямым, плющим на мораль и остро наслаждающимся ее всегда такими живыми реакциями на свои провокации.       Так, девочка пару часов кряду решала в кабинете заваленную контрольную работу, раз уж так ратовала за справедливость и честное выставление оценок. И даже похвально написала два варианта (под его диктовку), прежде чем до нее, наконец, дошло, что он просто откровенно издевается.       666       Его психотерапевт как-то сказал, что рутина хорошо помогает справляться с психологическими травмами. Рутина, как прямое напоминание о том, как должна ощущаться жизнь в стабильном заземлении.       Дементьев с несвойственным ему терпением наблюдал, как Абрамова уже десять минут кряду выбирала себе плед в гипермаркете и все никак не могла определиться с выбором. А все потому, что на середине их поездки загород, она, зацепившись взглядом за огромную вывеску названия маркета, нахмурившись, поинтересовалась, нет ли у него с собой пледа или покрывала, и на его короткое недоуменное “нет”, вдруг взволнованно-требовательно воскликнула: “как же без пледа на природе, Александр Владимирович?!”.       Действительно.       Роли поменялись. Взаимно отыгрываясь, теперь она издевалась над ним.       И вот он уже в общей сумме полчаса, в чертовом богом забытом гипермаркете, наблюдал за тем, как девочка, прижимая к груди пачку шоколадного печенья в шоколадной глазури (шоколад в шоколаде – рехнуться можно!), перебирает разные пледы и все никак не может выбрать между вон тем “мятным” и вот этим “зелененьким”.       Вот ему и рутина в квадрате – заказывал? Так получи и распишись.       – Как вы думаете, Александр Владимирович, какой? – закусив губу, спросила она.       “Думаю, что не надо называть меня по имени отчеству и на “Вы” в общественных местах” – про себя раздраженно вздохнул Дементьев.       А еще он абсолютно не видел между ними никакой разницы.       И поэтому безразлично кивнул на первый попавшейся.       – А почему этот? – нахмурилась Абрамова, оборачиваясь назад к полкам, и тут же восторженно ахнув: – Ой, смотрите, тут еще желтенький есть! Весной всегда так много желтого цвета, вы не замечали? А сейчас как раз весна.       “За какие грехи мне это все?”.       – Дарья, выбирай любой, хоть два сразу возьми, хоть вообще все, но только давай уже заканчивать с этим, – тяжело вздохнул он.       Сколько времени коту под хвост!       Не смешно. Уже не смешно.       – И зачем мне столько пледов? – фыркнула она, все же останавливаясь на том, что и схватила с полки с самого начала, тот самый “зелененький”. – И ладно... Тогда этот.       И плед она, конечно же, по итогу выбрала тоже в чертову клеточку.       Он с трудом удержался от насмешки на чужую иронично-геометричную любовь ко всему квадратному.       Впрочем, стоило ли удивляться?       Абрамова с самого начала никогда не умела выбирать нормально – это очевидно хотя бы по ее гардеробу из вырвиглазных оттенков клетчатых рубашек и безвкусному наслоению всякой подростковой чепухи на тонких руках.       И сам Дементьев, как и ее любовь к чертовой вездесущей клеточке, идеально вписывались в ее конституцию выбора.       Всегда неправильного.       – Ой, смотрите новый баунти с манго и жвачка со вкусом винограда! – вдруг восхищенно вздохнула девочка, когда они уже стояли у касс. – А вон там наклеечки с единорогами...       – Ты питаешься, как пятилетний ребенок, Дарья, – насмешливо протянул он и, даже толком не смотря на что она кивнула, просто молча кинул это на ленту.       – Я не ребенок! – тут же возмутилась она, и он, не сдержавшись, хмыкнул. – И я просто показала вам, не обязательно это покупать вообще-то, – и, переведя взгляд на ленту, громко ахнула: – И зачем так много-то?!.. Куда мне эти баунти потом девать?..       – Не помню, чтобы у тебя хоть когда-то были проблемы с утилизацией сладкого.       Девочка, сильно раскрасневшись, начала смешно ворчать себе под нос.       И это еще одна часть приятной рутины Абрамовой – вызывать его смех. Заставлять улыбаться. Чувствовать себя чертовски живым. И всегда, казалось бы, из-за полной ерунды и на пустом месте. По-настоящему талант.       Она слишком забавная.       Уже в салоне автомобиля, девочка с энтузиазмом разглядывала наклейки. Из включенной ей магнитолы (“можно я включу, Александр Владимирович, а то как-то слишком тихо?”) приглушенно доносилось что-то ему незнакомое (он совсем не был меломаном, музыка его скорее раздражала), но хорошо знакомое Абрамовой, чьи губы беззвучно шевелились в такт куплетам. Открыто подпевать она, по всей видимости, при нем стеснялась.       А после, с широко распахнутыми от удивления охровыми глазами, девочка спросила, правда ли Дементьев не знает, что это за группа и песня сейчас играет.       – Это же “Oasis”! – почти с преподавательским укором в тоне объяснила она, зеркальным его собственному, когда он не понимал, как можно постоянно путать формулы. – Очень старая группа. Как вы можете ее не знать?..       Дементьев с мягкой насмешкой перевел на нее взгляд с дороги, и Абрамова, запнувшись и осознав, что сказала что-то не то, сразу же попыталась исправиться, но сделала только хуже:       – Ну то есть, все совсем не так... – очаровательно смутилась она, взволнованно выдыхая: – Я не хотела этим сказать, что вы очень старый, как эта песня. Просто она...       “Ради всего святого!”.       И он, уже не выдержав, громко засмеялся в голос.       – Что вы смеетесь? – обиженно шикнула Абрамова, закатывая глаза, но с предательской улыбкой на губах. На ее щеках от этого появились ямочки.       “Вещи очень простые, и именно это делает их сложными” – пронеслось в голове у Дементьева. Даже смех – это просто, но как же сложно в его случае.       Все было бы куда проще, если бы его не смешила собственная шестнадцатилетняя ученица, если бы он не чувствовал всего этого рядом с ней.       Но это именно она. И это именно она его из раза в раз смешила. И именно она заставляла чувствовать все это.       И это сложно. И это просто.       Чем дальше от города, тем безлюднее становилась трасса. Очень скоро закончились здания и редкие остановки вдоль дороги. За окнами автомобиля проносились лишь бесконечные зеленые поля, перемежаемые столбами, что друг с другом были соединены темными линиями электропроводов, редкие деревья и, на удивление, чистое безоблачное голубое небо, и солнечный свет ощущался, как согревающее прикосновение на коже (и под ней).       Сколько лет он не был на природе?       Давно. Причем, настолько давно, что вспомнил про это место и поляну совсем случайно. Она находилась недалеко от подмосковной загородной дачи Федотова, места – где они провели большую часть одного лета.       И в этом самом месте время, будто остановилось – ничего не изменилось.       Небо над их головами насыщенного голубого цвета, объемное и бескрайнее. Девочка задерживала дыхание и смотрела вверх, лежа спиной на пледе и трогательно сжимая в пальцах сорванные полевые цветы. Дементьев находил ее в этот момент совсем иной, эфемерной, расслабленной; она, на самом деле, обычна, переполнена реализмом и невозможно забавная в своем подростковом максимализме.       Свежий же воздух навевал сильнейшее дежавю из собственного прошлого, а еще странные мысли в голове.       Дементьев, также смотря на небосвод, думал о том, зачем это все, в чем смысл. Это в общем – суммируя все сферы своей жизни в одну кучу из разных периодов.       Зачем, спустя столько лет, снова поехал в это место, зачем продолжал опостылевшую ему работу учителем, зачем связался с маленькой девятиклассницей, зачем живет, зачем деньги, зачем в детстве перед сном читал Библию.       Он думал об этом слишком долго и абстрактно, что вернулся в реальность только когда девочка провела подушечками своих пальцев по его гладковыбритой щеке.       – О чем вы думаете? – спросила его она.       Дементьев неожиданно пристально сфокусировал свой до этого «невидящий» взгляд на ней, как на самом осязаемом и простом (а значит и самом сложном), что когда-либо для него существовало.       За спиной Абрамовой на небе всполохи раскаленного солнца, клонящегося в закат, но оно будто бы искусственное, ненастоящее, не греющее. Вспышки же золота солнца в янтарных глазах девочки – солнце настоящее, истинное, согревающее.       – О теореме Пифагора, – со всей серьезностью ответил ей Дементьев.       Или о чем-то к ней очень близком: потому что о простоте, что делала все сложным.       – Да ну вас! – фыркнула она и, слегка отстранившись от него, потянулась рукой в сторону, сорвав растущий рядом цветок. – Вам лишь бы шутить!       Ее тонкие пальцы начали бездумно срывать белые лепестки, словно при игре в “любит не любит”. Пара оборванных ей лепестков, невесомо падая вниз, коснулась его лица.       – Начни я воспринимать свою жизнь всерьез, плакать бы мне пришлось, а не смеяться, – вполголоса заметил Дементьев, стряхивая со щеки упавший лепесток и закладывая руки под голову, снова перевел взгляд на небо.       – Это еще почему?       Хотя бы потому, что он, снова отодвинув все текущие дела, спустя десяток лет, снова добровольно оказался на природе. Как будто это все чертовски правильно: отправиться загород, смотреть на небо в компании собственной шестнадцатилетней ученицы, потому что ей сильно захотелось пособирать цветочки, и чувствовать себя при этом хорошо (до паршивого хорошо), а не окончательно ебанувшимся.       Очередная острая усмешка дернулась в уголке его рта:       – Как ты сама думаешь?       Абрамова какое-то время молчала, прежде чем выдохнуть неуверенно-напряженное:       – Из-за меня?       “Какая проницательность!”.       – В том числе.       Очередной сорванный ей лепесток коснулся его скулы, и Дементьев все же нахмурился:       – Дарья, ради Бога, прекрати терзать несчастный цветок, его лепестки падают мне прямо на лицо.       – Вы так выглядите очень мило, – прыская, заметила она.       Будто ей лишь забавно от того, что он творил из-за нее с собственной жизнью, но не более.       И ему сразу захотелось дернуться, сжать пальцами ее острый подбородок и сколы искусанных в кровь тонких губ, чтобы спросить:       “Это смешно?”.       “Это забавно?”.       “Что же ты творишь со мной?”.       Но вместо этого он лишь повалил девочку спиной на плед, нависая сверху и по-собственически подминая под себя. А прежде чем утянуть ее в медленный поцелуй, насмешливо выдохнул ей в губы:       – А вот так ты выглядишь очень мило.       Их общие касания и поцелуи жадные, долгие, истомные. Дольше, чем обычно. Это их общая голодная потребность, а заодно главный способ коммуникации – телесность. Постоянный тактильный голод и разряды тока по венозным сплетениям от каждого касания.       Этому невозможно противостоять.       И в голове слишком много откровенно глупых мыслей из разряда, что все это безумие из-за того, что он с ней слишком совместим на физическом уровне (это вплетено в их ДНК, настолько сильно хотеть тактильности друг по другу). Возможно, на ментальном тоже (его психотерапевту виднее).       Дементьеву, в общем-то, плевать, но в каждом смыкании их губ, в каждом вдохе и выдохе, в каждом жадном прикосновении он чувствовал расходящиеся разряды тока, тепло и солнечный свет, как очередное никому уже не нужное подтверждение: она воздействовала на него чертовски сильно. Аналогов подобному в его жизни еще не было.       Время на свежем воздухе под неспешные глубокие поцелуи текло незаметно.       Остановить это безумие было тяжело.       И даже когда они прекратили этот бесконечно-долгий поцелуй, все равно не могли остановить откровенную жажду в касании.       Девочка, взяв его руку в свою, перевернула ее ладонью вверх и провела по линии сердца пальцем. Коснулась раз, другой, а после в странном помешательстве снова и снова, будто не могла остановиться.       – Что ты делаешь? – насмешливо спросил он ее.       Она вздрогнула и ее ноготь тут же неожиданно сильно впился в его кожу. От этого на линии его сердца осталась лунка в форме полумесяца.       – Ничего... – испуганно выдохнула Абрамова покрасневшими от долгих поцелуев губами, отпуская его руку. – Извините. Я случайно.       – Ничего страшного, Дарья. Поедем уже обратно, – с ленивой хрипотцой протянул девочке Дементьев.       Этот длинный день уже начинал медленно клониться к вечеру.       Заметно похолодало, с запада подул порывистый ветер, сильно приминая траву, темные тучи начали клубиться у горизонта. Да и кроме того, у него на этот вечер (и добрую половину ночи) были свои дела.       Когда они шли к машине, он заметил, что куртка на девочке легкомысленно расстегнута.       И у Дементьева невыносимо сильно на языке щипало сказать ей, чтобы она ее застегнула, потому что на улице холодно и осталось только заболеть. Но он вовремя себя одернул.       Потому что это не его дело.       Потому что он не ее отец.       Потому что не нужно еще больше усложнять (все и так между ними было сложно и без этой игры в гипер-заботливого родителя шестнадцатилетки).       Девочка на обратном пути была непривычно для себя тихой, больше не рвалась включить музыку, разбавляя комфортную тишину. Сидя на соседнем пассажирском кожаном кресле, она, словно загипнотизированная, приклеилась взглядом к окну, не проронив за всю дорогу ни слова.       После природы его и самого охватила странная расслабленно-созидательная меланхолия.       Проносившийся мимо пейзаж, подсвеченный густым оранжевым закатным солнцем, был статично чист и необъятен. Вдали от города никаких толп людей, грязи, фальши – лишь естественные углы и изгибы с плавными очертаниями горизонта из разлинованных бесконечных полей и столбов-электропроводов.       – Не поужинаешь со мной, Дарья? – под мерное гудение мотора, неожиданно для самого себя, спросил ее Дементьев, нарушая залегшую между ними тишину.       Очередная хорошо осознаваемая им глупость.       Глупость – потому что на этот вечер у него были совсем другие планы; сплошь из очередных рабочих дедлайнов. И в них не входила собственная ученица, на которую он и так потратил сегодня слишком много времени, которого не было.       И все же...       Он был слишком жаден. Ему нужно было еще больше ее присутствия рядом с собой. Ему нужно было еще это ощущение солнечной теплоты под грудной клеткой и кислорода в легких.       Последние три дня он ее толком не видел, и сейчас это все еще ощущалось внутри него как голод, тактильный и настоящий, болезненно-требовательный, выворачивающий наизнанку.       Ему было недостаточно.       – Мне нужно предупредить маму, – смущенно выдохнула Абрамова, а затем, с вороватым смущением, кинула на него быстрый и отчего-то виноватый взгляд. – И сейчас учебная неделя... Она, скорее всего, не разрешит мне остаться на ночь. Но приходить мне поздно она разрешает. Просто скажу, что делаю домашку с Машей.       “Какая же прелесть” – иронично и зло пронеслось у него в голове.       И подумать никогда не мог, что в его-то возрасте будет сам нелепый фактор отпрашивания у родителей, которого никогда не было даже в его собственный подростковый период.       Но с кем уж связался...       Воздух над крышами многоэтажек, когда автомобиль мягко припарковался у его теневой квартиры, тоже отчего-то стал густым и подсвеченным закатно-оранжевым. Даже удлиненные тени на асфальте казались червонного оттенка.       – Сделай заказ из Белуги ко мне на теневую квартиру на двоих, – уже в квартире по телефону деловито отдал распоряжение ассистенту Дементьев.       – Как обычно? – коротко уточнил Антон.       И хорошо, что уточнил.       – Нет, не как обычно.       Потому что, как обычно – значило вечер в компании Федотова, пару дополнительных бутылок виски и много разных закусок, сугубо под алкоголь.       – Будет ужин с девушкой, – прохладно объяснил Дементьев. – Поэтому побольше чего-то сладкого и десертов.       – Я вас понял.       И это был очередной чертов прецедент в его жизни.       Он всю свою жизнь был трудоголиком с острой нехваткой времени. И в его привычной рутине все давно дошло до того, что все свои обеды и ужины он неплохо комбинировал с текущими делами и дедлайнами. И, как правило, за один деловой обед или же ужин Дементьев успевал сделать сразу несколько дел – прагматичность, расчет и экономия собственного времени во всем.       По этой причине он крайне редко ужинал дома. И уж тем более подобные его нечастые домашние ужины никогда ранее не происходили с женщинами; с которыми, по прагматичной привычке, ему было удобнее поужинать в ресторане на очередной деловой встрече, что, после решения всех вопросов, плавно перетекала в приятное ночное времяпрепровождение.       Но вот только собственную ученицу ему привести в ту же самую Белугу не представлялось возможным. И отнюдь не из-за фактора нехватки времени. И даже не из-за того, что их мог увидеть кто-то из школы (в привычных ему местах шанс встретить кого-то из их богадельни был фантастичным и равным нулю). А из-за простого и крайне ублюдошно-циничного – Абрамова не его уровень. Ему появляться с ней в обществе было совсем не по статусу.       Чертов парадокс и насмешка судьбы.       И снова в голове пронеслось ироничное:       “С кем уж связался”.       И раз связался – смирись и не выставляй собственное извращенное и несовершеннолетнее сумасшествие на люди.       Когда через полчаса в квартиру доставили заказ, напрочь игнорируя все остальное, девочка первым делом открыла белую контейнерную коробку с одним из десертов и тыкнула в чуть подтаявший шарик медового мороженого на бисквите указательным пальцем, как ребенок, которого не научили не играть с едой.       (Как и тому, что сладкое едят только после основной еды).       Но Абрамовой не было абсолютно никакого дела до других контейнеров. Она с радостным энтузиазмом решила начать свой ужин именно с десерта (и что-то подсказывало Дементьеву, что ничего, кроме него, она есть и не планирует).       Просто невозможный ребенок во всем.       – Это так вкусно, – зажмурившись от восторга, призналась девочка с набитым ртом. – Ничего вкуснее, кажется, не ела в своей жизни.       У нее на губах (и на рубашке) крошки от медовика, ее пальцы маслянистые и в липких разводах от мороженого и лимонного крема, потому что она, отчего-то, решила проигнорировать столовые приборы и начала есть свой медовик прямо руками.       И Дементьев смотрел на нее и сам, кажется, не видел в своей жизни ничего очаровательней и непосредственней, чем она в это мгновение. Непривычно расслабленная в его присутствии, улыбчивая, с блестящими в свете включенных ламп влажными темно-охровыми глазами.       Все это уже начинало давать однозначный ответ на давно назревающий риторический вопрос.       Он сморгнул это очередное странное наваждение, отдающее по его внутренностям наплывом неконтролируемой теплоты, резко запрокинул голову назад, залпом выпивая остатки виски в своем стакане.       В действительности – никакого вопроса и подавно не было (и быть не могло).       Дементьева откровенно раздражала собственная расшатанность в этой неконтролируемо вспыхивающей внутри мути эмоций. Это дезориентировало в определении, что из этого объективно, а что не очень.       Объективно – у них был пару дней назад отличный секс; приятное наполненное солнечным светом утро, и он впервые за два года смог нормально отоспаться (в принципе смог заснуть без принятия мощных транквилизаторов).       Необъективно – Дементьев никогда не цеплялся обезумевши за редкие эпизоды хорошего в своей жизни, не придавал этому значения больше, чем просто, как удачному стечению обстоятельств.       И все же...       Касательно своей собственной шестнадцатилетней ученицы – у него это не получалось. У него внутри, от самого факта ее присутствия рядом, тянуло, как за натянутый крюк, подцепивший изнанку его ребер.       Ему с ней слишком хорошо. И это новая объективная реальность его жизни.       Вечер, в колеблющимся воздухе между ними, медовый и густой. На белоснежном ковре в гостиной дрожали тускнеющие солнечные лучи.       После ужина Дементьев все же углубился в банковские отчеты (которые, по-хорошему, ему нужно было изучить еще днем), а Абрамова, достав из сумки учебники и тетради, стала делать домашнюю работу.       Начала она именно с алгебры и, откровенно пользуясь случаем, как закончила, передала ему тетрадь на проверку.       И, конечно же, как истинная “правильная” и исполнительная девочка, сначала она все примеры заданий, данных на дом, решала в черновике и только потом переписывала в “чистовую” тетрадь. И в этом ее черновике было много чего “лишнего”. Абрамова любила, как и всякий ребенок, бездумно чиркать по полям своей черновой тетради по делу и без.       Лениво листая его до нужного места, Дементьев непроизвольно скользил взглядом и по всем ее “чирканьям”, с трудом удерживая насмешливо-саркастичное хмыканье, когда попадались собственные многочисленные инициалы из бессмысленной и беспощадной прописи “АВ”, что зачастую была выведена еще и в сердечки.       Какая же это все-таки прелесть – девочки-подростки.       Впрочем, хорошо еще, что она пока не добавляла его фамилию к своему имени в этих своих инфантильных зарисовках.       Но это все имело хоть какой-то смысл, потому что на полях ее черновика было еще и то, чего он совсем не понимал. Например, огромное множество рисунков разнообразных глаз, что разбавляли его инициалы по полям. И чем дальше он листал тетрадь, тем больше их становилось. Абсолютно разных: больших, маленьких, полуприщуренных, с неадекватно огромными зрачками и в разных ракурсах. Все эти глаза, будто смотрели на него со страниц.       И это ему на какое-то короткое мгновение даже отчего-то показалось абсолютно больным и пугающим. Перед Дементьевым как будто были страницы, вырванные из чужого кошмара.       Но все это, конечно же, бред. Просто девочке нравилось рисовать глаза, как другим нравилось малевать сердечки или цветочки на полях тетрадей. И никакого сакрального смысла в этом не могло быть.       – Почему глаза? – все же не сдержавшись, спросил ее Дементьев намерено равнодушно.       Абрамова растерянно пожала плечами:       – Не знаю... Наверное, просто потому что я больше ничего не умею рисовать. И рисую их уже на автомате, когда о чем-то думаю. Привычка.       Все как он и предполагал. В этом не было особого смысла.       Дементьев лишь делано безразлично дернул уголком губ в усмешке в ответ, гоня от себя странное неприятное чувство от этих нарисованных и смотрящих на него из листов многочисленных глаз, и, зачеркнув неправильно решенное ей уравнение, наказал его переделать.       А когда, передавая ей обратно тетрадь, поднял глаза на ее лицо, то уже не скрываясь прыснул:       – Ты замаралась.       – Где?       – Здесь, – протянул он, аккуратно окольцовывая ее маленький подбородок и своим большим пальцем стирая, провел по коже, где каким-то странным образом оказалось синее пятно от пасты ручки.       В этом не было ничего такого, но девочка от этого, в очередной раз живописно залившись краской, будто перестала дышать от волнения. Для него же прикосновение к ней привычно отозвалось бесконтрольной теплотой, заполняющей изнанку ребер.       С ней всегда так было. Ему по-прежнему остро хотелось ее трогать.       Дементьев никогда не был тактильным человеком. Прикосновения для него всю жизнь делились на две крайности: в желании физиологической разрядки из драк или секса – остальное он не признавал.       Но сейчас Дементьеву хотелось тактильности, хотелось прикасаться, но без привязки выплеска агрессии или возбуждения. Но такое происходило только с ней. Он раньше об этом не задумывался, но сейчас понимал: он бы не стал делить девочку ни с кем. Не смог бы. Не подпустил.       Ужасно собственнические мысли и реакции.       Откровенно ненормальные.       Но кто сказал, что Дементьев нормален? Что и когда вообще в его жизни было нормальным?       И сейчас она казалась ему прелестной. Просто глаз от нее не оторвать.       – Что?.. – опять смутилась девочка, когда поймала на себе его неподвижный тяжелый взгляд. – Я еще где-то испачкалась?       – Нет. Просто любуюсь. Ты прекрасна, – открыто признался он.       Абрамова смущенно подавилась воздухом, восхитительно розовея.       Дементьев же, остро усмехнувшись, вернулся к документам, а девочка, исправив помарки и исполнительно переписав в чистовую тетрадь по алгебре решенные примеры, принялась за выполнение домашнего задания по другим предметам.       И вот с этим у нее, по всей видимости, возникли проблемы. Что-то активно строча, она, сбившись и досадливо цокнув, пару раз раздраженно вырывала тетрадные листы и начинала писать заново. Но надолго ее не хватило. Через пару минут, почти обиженно откинув от себя тетрадь, и, словно в поисках “настроя”, распечатала свои наклейки с единорогом, начав их клеить на свои тетради с учебниками, парочку зачем-то еще налепив и на журнальный столик.       Ну что за невозможный ребенок?..       И если до этого он, как проклятый, повторял про несерьезность этих отношений, то теперь его пластинка сменилась с “это все несерьезно”, на “он ей не отец”.       Однако все равно, как стемнело окончательно, Дементьев сам повез ее домой, потому что “сейчас уже слишком поздно, Дарья, я не отпущу тебя одну в такое время”, хотя девочка горячо убеждала его, что прекрасно доберется и сама.       Но он все еще ей не отец. И это все еще несерьезно.       “Самому не смешно?”.       (Не смешно).       В пути они оба молчали. Темнеющее небо заволокло тучами. Сверху мелко накрапывал дождь. Девочка, сначала трогательно спросив его разрешения, снова включила радио в салоне и почти заснула в пассажирском кресле под какую-то монотонно-заунывную бесконечную песню. Ее тонкие пальцы сжимали букетик из собранных цветов, а по лицу скользили блики от проносившихся мимо фар автомобилей и огней никогда неспящего города.       Из приоткрытого окна с ее стороны тянуло влажностью и холодным апрельским воздухом. Яркая куртка на ней снова была расстегнута...       “И это не его дело” – наставительным напоминанием.       – Что ты писала все это время? – все же прервав залегшую тишину между ними, спросил Дементьев у нее.       Абрамова, распахнув глаза, выпрямилась в кресле и небрежно пожала плечами:       – Сочинение. Лев Николаевич задал на эту субботу... – она вдруг нахмурилась и досадливо цокнула: – Ну или точнее... пыталась несколько раз, но все никак не шло, и я бросила. Завтра напишу.       – Почему?       Девочка растерянно моргнула после его вопроса.       – Не знаю... – повела своим маленьким подбородком Абрамова, а после, на мгновение задумавшись, сказала: – Ну... Наверное, потому что не смогла подобрать нужные слова.       – О чем это сочинение?       – Тема называется “Что такое для нас любовь”. Нужно написать, как я вообще понимаю значение этого слова, какой и к кому бывает любовь, и... – она кинула на него вороватый взгляд и очаровательно покраснела, – ...как сильно я любила в этой жизни сама. И это...       Абрамова тяжело вздохнула, опуская глаза и крепче стискивая в своих пальцах букетик подснежников:       – Так глупо, да? Про любовь писали уже столько раз. Самая избитая тема в мире, но у меня не получается... – она грустно развела руками и замолчала.       – Порой, Дарья, простые вещи оказываются самыми сложными, – после короткой паузы, бесцветно протянул Дементьев, не сводя немигающего взгляда с дороги перед собой. – Даже в математике теория простых чисел считается самой сложной.       Какое-то время они молчали и было слышно только концовку затянувшейся паршивой песни по радио, мерный гул двигателя и скрип дворников, которые счищали с лобового стекла мелко накрапывающий (недо)дождь.       – Разве любовь – это так сложно? – тихо спросила девочка. – Как по мне, все легко...       Уголок его губ дернулся в острой усмешке:       – Так и должно быть в шестнадцать лет. Легко и просто.       – А в вашем возрасте это значит сложно и непросто? – обиженно буркнула она, снова задетая болезненной для нее шпилькой про свой юный возраст.       “В моем возрасте это уже невозможно” – бесцветно пронеслось у него в голове.       – Если бы было все так просто, то у тебя бы не возникло трудностей в написании сочинения, не думаешь? – подначивающе-лукаво взглянул на нее Дементьев.       – Не думаю! – вспылив, окончательно надулась она.       Тоже ему новость...       Ветер, проникающий сквозь приоткрытое окно с ее стороны, заметно стал холоднее.       Девочка, поежившись (у него вспыхнул порыв сказать, чтобы она, наконец, застегнула на себе куртку и закрыла окно, но он снова сдержался), отложила букетик цветов себе на колени, вжалась в спинку кресла и спрятала руки в карманы. И в них зашуршали смятые обертки от шоколадных батончиков (их название он не запомнил, только то, что они были с манго), которые она начала уничтожать еще по пути из загорода к нему домой.       Просто невозможный ребенок во всем!       Мелкий дождь на улице закончился, как только они заехали в замоскворечный район.       Он поцеловал ее, едва лишь припарковал автомобиль, не доезжая до ее дома (снова на дороге у рекламного баннера с глазными линзами), но уже в свете уличных ярких фонарей, а не солнца.       И губы у нее были вкуса виноградной сладкой жвачки.       – Дарья, я серьезно: ты вообще что-то ешь, кроме сладкого? – приглушенно спросил ее Дементьев.       Девочка тихо засмеялась в поцелуй.       “Что ты вообще со мной творишь, невозможный ребенок?”.       И Дементьев, с усилием оторвавшись от ее губ, искал ответы в ее тепло-охровом взгляде, но нашел там только ту самую ее пресловутую любовь – самую простую и самую сложную на свете – и затем отвел глаза и, подавшись вперед, молча застегнул молнию на ее куртке до конца.       Он не мог довезти ее прямо до подъезда. Их могли заметить. Это было не дальновидно и опасно. Как и в принципе быть в этом районе Москвы с ней, где преимущественно жили все учителя и школьники с их богадельни.       Дементьев кинул быстрый взгляд через лобовое стекло на сгустившуюся со всех сторон влажную темноту. Хоть идти ей отсюда до дома было от силы минуты две, все же ему это не нравилось.       – Иди сейчас сразу домой, – наставительно протянул он девочке, поймав ее за маленький подбородок, заставляя смотреть на себя и слышать то, что он ей говорит: – Не ворон лови, не на небо смотри, никуда не заходи по пути, а иди сразу домой. Поняла?       “Он ей все еще не отец, и это все еще несерьезно, да?”.       И, возвращаясь обратно, краем глаза заметил справа от себя на окне (в самом его краю снизу) у пассажирского кресла еще одного наклеенного единорога.       А еще девочка (намеренно или же нет) умудрилась забыть один из двух собранных ей букетиков цветов. Россыпь белоснежных хрупких бутонов на светлом дереве низкого журнального столика гостиной смотрелась несуразно и чужеродно.       И все же подснежники остались ярким неуместным пятном в его квартире, чтобы иссохнуть без воды и ухода на следующий день.