О своей ученице (9 часть)
16 октября 2022 г. в 06:06
Порой Дементьеву казалось странным то, что никто ничего не замечает.
Абсолютно никто в этой убогой среднеобразовательной богадельне будто совсем не обращал внимания на все их непозволительно долгие взгляды друг на друга на уроках алгебры и геометрии. Предательскую острую усмешку в уголках его губ, стоило лишь ей появиться в поле его зрения. Не видели и ее робкие ответные улыбки. Игнорировали, едва ли не ежедневные, индивидуальные дополнительные по математике лишь для нее. И даже то, как они взаимодействовали друг с другом при всех: как украдкой (не)случайно, словно тянущиеся друг к другу магниты, соприкасались их руки, пальцы и взгляды.
Дементьев не был наивным идиотом и прекрасно понимал, что у них откровенно хреново получалось изображать невозмутимость.
И от того его так удивляло то, что, казалось, никто этого в упор не замечал.
Эти их порочно-предосудительные отношения учителя и его ученицы.
Связь Дементьева и Абрамовой все еще, по (не)смешной шутке суки вселенной – неподдающаяся объяснению аномалия. Но от неё зависишь и она нужная до тянущей, словно подцепленной крюком, боли под ребрами.
До безумия желанная и долгожданная.
От Абрамовой всегда тянуло теплом, жарким летом и солнечной сладостью. У нее часто были липкие от подтаявших конфет пальцы и мягкие податливые губы с горькой кофейной ноткой, но в послевкусии отдающие шоколадом.
Снова сладкий вкус на его губах, что неприятно продирал все внутри него наждаком.
Он всю жизнь ненавидел сладкое. Но вот только девочка была от него неотделима, и ему пришлось с этим смириться (как и со многим другим).
С тем, что Абрамовой всего шестнадцать. С тем, что Абрамова не могла назвать его по имени. Словно припаянная к его имени приставка «Владимирович», когда они были наедине, стала созвучна для него с проклятием. А еще с тем, что Абрамова непробиваемо наивна, беспечна и влюблена в него, ей казалось, что это навсегда, как и бывает в глупые максималистичные шестнадцать.
И это все, конечно же, не могло быть серьезно ни при каком раскладе.
– Это все несерьезно, – с усмешкой повторял своему психотерапевту на нечастых сеансах Дементьев.
«Это все несерьезно», – сам себе после повторял Дементьев, смотря с привычным насмешливым холодом, а после еще повторял, оставляя поцелуи-укусы на тонких ключицах и шее, повторял упрямо и долго:
«Это все несерьезно», – чуть ли не вслух в ее тонкие губы, пока девочка хрупкими руками цеплялась за его плечи слишком сильно, повторял про себя снова и снова, чтобы эти слова не теряли смысл, чтобы не переставать верить в них.
И Дементьев в один из дней понял, что проиграл. Проиграл самому себе. Чужой облик уже отпечатался в его черепной коробке. Привязанность текла в крови по капиллярам, венам и артериям, ему бы запить это все чем-то высокоградусным, вытравить – вот только девочка для него все равно была крепче всего, что было в наличии из алкоголя.
Несильно помогал и тот факт, что они с ней были невероятно похожи в общей хаосной злой прошивке.
Вот только девочка прятала свою несдерживаемую агрессивную суть, будто стесняясь ее, а Дементьев нет. Он всегда откровенен в этом. И никогда не скрывал как собственной надменности и высокомерия, так и готовности воевать за свои убеждения до конца.
Дементьев не стыдился своих истинных эмоций, и презрение в его исполнении всегда выходило, как презрение, а ярость – как ледяной и неотвратимый шторм.
Он всегда был честен в первую очередь сам с собой и никогда не пытался спрятаться за ширмой или рассовать по карманам внутренних демонов, чтобы, не дай Бог, их кто-нибудь не обнаружил.
Дементьев предпочитал черные сшитые на заказ костюмы, платиновые запонки на рубашках и не скрывать высокомерное пренебрежение во взгляде на всех несущественных прочих (которых было большинство) – и одно это уже неплохой предупреждающий знак.
Девочка же, скрывая собственную несдержанность, внушала с первого взгляда на себя совсем другое – прилежность, скромность (едва ли не зашуганность) и послушание правилам.
Тихая беспроблемная девочка-отличница с робкими улыбками и безвкусным наслоением из ярких фенечек на тонких руках.
Вот только к ней реальной и истинной это не имело никакого отношения.
Ведь все демоны у нее были внутри.
И Дементьев из раза в раз убеждался в том, что для того, чтобы добраться до настоящей Абрамовой, нужно сначала спуститься в ад. Который у него с ней был один на двоих.
Девочка только на первый поверхностный взгляд могла показаться по-дурацки зашуганно-робкой, трепетной и послушной. Дементьев еще с самого начала видел ее истинную несдержанную агрессивную суть. И когда стал проводить с ней больше времени, и девочка постепенно переставала зажиматься в его присутствии, лишь утвердился в этом.
Уже была совершенно очевидна ее вспыльчивость, ее резкость, ее упрямство, ее ранимость, ее склонность обижаться на все подряд и даже легкая злопамятность.
И, справедливости ради, как быстро она выходила из себя, также быстро и успокаивалась. А остыв, всегда после признавала его правоту в их спорах. Даже вслух. Но и негласно требовала к себе особого отношения.
В том числе и извинений за неправоту на его “не тот тон” с собой, обидные насмешки и резкость.
Что для него же это было откровенно диким и странным. Необычным.
В его жизни просто не было необходимости в этом. И очевидное сразу – он всегда был прав. И если так, то какую свою неправоту ему нужно было признавать? А еще его постоянное окружение – это либо его подчиненные (или прочие неважные ниже уровнем), не имеющие никакого желания с ним пикироваться, либо Федотов, имеющий свойство его сразу понимать по одному лишь недовольному движению челюсти.
С девочкой же он всегда вел себя нетипично мягко и галантно. И никогда не позволял себе с ней ни грубого тона, ни повышения голоса, и поэтому она совершенно его не боялась. Напротив, постоянно с энтузиазмом ввязывалась в споры. Совсем не понимала оттенков тона его голоса в полунамеках. И его это устраивало.
Но неприятное заключалось в том, что она легко обижалась на все подряд: на любое малейшие неосторожное замечание или колкость. И после, если сразу ее не успокоить, долго дулась.
Как еще совсем маленький капризный ребенок, который, если его обидеть, начинает обвинять весь мир. Так и она, совершенно не умеющая отпускать обиды и лелеющая их, умудрилась крепко застрять в том периоде, где виноваты все, кроме нее самой.
И ничего с этим уже не поделаешь.
С ней постоянно нужно было подбирать слова. Унимать. Успокаивать.
Но Дементьев готов был смириться и с этим. Он никогда и не ожидал, что с ней будет легко.
“С кем уж связался” – все еще ехидно проносилось в его мыслях.
Девочки-подростки – само по себе проблемное явление.
Абрамова же – проблемное явление в кубе.
Она быстро училась, схватывая все практически налету, а еще переставала его бояться – это определенно плюс. Но вот только теперь побочным проявлением она начала постоянно огрызаться и хамить ему – это, определенно, минус (пусть и забавный).
– В третьем задании требуется составить график, – на очередном их индивидуальном дополнительном по математике, наставительно напомнил ей Дементьев. – Не забудь.
– Я сама знаю! – ворчливо пробурчала она себе под нос, недовольно поведя плечами.
Бесконтрольная усмешка дернула уголок его рта.
“Ну что за прелесть?”.
Этот ребенок был, ко всему прочему, еще и невоспитанным до ужаса. И кто-то все же должен был заняться ее воспитанием. Мелькнула даже ленивая мысль заняться этим самому, но пока он ее от себя отбрасывал.
Ему слишком сильно это в ней нравилось, чтобы корректировать. Да и в любом случае: пусть лучше показывает зубки, чем будет запуганной рядом с ним, какой и была раньше, когда боялась сделать лишний вздох.
Тем более дразнить ее вот такую крайне соблазнительно.
– О, посмотрите-ка на мою умницу. Всё-то она знает и умеет, – насмешливо выдохнул Дементьев, и, в отличие от лукавых ноток тона его голоса, глаза, ласково поблескивали, будто бы говоря: “ни черта-то ты не знаешь, беда моя упрямая”.
Дементьев умел ее успокаивать, как и смешить. Правда, успокоить и отвлечь Абрамову было проще, чем пятилетнюю девочку в парке аттракционов и все же. Порой ему казалось странным, что ему было достаточно сказать что-то на грани обидного, почти оскорбительного (по-другому он просто не умел) и она, раздраженно фыркнув (для приличия), не могла не засмеяться. Ей вроде было и обидно, но предательская улыбка расцветала на губах, а в охровых глазах начинали плясать смешинки.
Впрочем, границы дозволенного с собой в один из дней ему все же пришлось до нее донести. Он спускал ей с рук очень многое, но не все.
666
Его теневая квартира была намного меньше и проще, чем основная. И совсем без налета показной небрежной роскоши. Все потому что ему было, в общем-то, без разницы, как будет выглядеть жилье сугубо под важную документацию. Для него это было подстраховкой и удобством, а не подтверждением статусности.
И на контрасте эта простая и неброская квартира, когда Дементьев в один из дней действительно ее увидел, показалась ему теплой и наполненной светом, выполненной в светло-бежевой гамме, с высокими потолками и окнами, выходящими на солнечную сторону.
Впрочем, все дело могло быть и в девочке, что постепенно становилась ее неизменным вечерним атрибутом.
А там, где была девочка – было и тепло, и солнце, и кислород в его легких, и ощущение жизни пульсом по артериальным сплетениям.
Вот только даже в убранство его теневой квартиры она совсем не вписывалась: слишком из другого мира, слишком не отсюда, и все же – превосходно естественная.
Такая противоречиво-контрастная.
В воздухе между ними парил запах сладкой выпечки и свежесваренного кофе: горького и терпкого. Тени, от клонящегося к закату солнца, удлинялись на белоснежном ковре.
Дементьев лениво просматривал документацию в гостиной, время от времени пригубливая виски.
Девочка сидела на диване рядом с ним, разложив свои учебные принадлежности на журнальном столике и забавно покусывая нижнюю губу, слегка измазанную корицей и сливочным сыром от надкусанного синнабона. Ее темно-охровый взгляд сосредоточенно пробегал по строчкам в учебнике русского языка, домашнее задание по которому она сейчас выполняла. Иногда она прерывалась, чтобы сделать глоток кофе из кружки перед собой или же, обхватив, тонкими пальцами ручку, старательно подчеркнуть что-то в тетради.
И таких совместных вечеров в его жизни становилась все больше и больше.
Как будто это все было чертовски нормальным.
– Александр Владимирович, а я могу не делать домашнее задание по алгебре на завтра? – вдруг спросила его девочка, раздраженно сдувая со лба прядку волос и выпрямляясь. – Вы столько задали... А мне еще сочинение писать, да и по физике много задач.
Вот уж действительно: наглость – второе счастье!
– Нет, не можешь, – прохладно отчеканил Дементьев, перевернув страницу из балансового отчета и слегка хмурясь. – Если не хочешь, конечно, схлопотать за это “двойку”. Что это вообще за вопросы, Дарья?
– Вы же все равно никогда не ставите мне “двоек”...
Он насмешливо мазнул по ней взглядом, отрываясь от бумаг:
– Так мне начать их тебе ставить?
Она что-то тихо и невнятно пробурчала себе под нос, снова склоняясь над тетрадью и недовольно поведя плечами.
– Я тебя не понимаю.
И с этим ему нужно было начинать что-то уже делать. Потому что Абрамова уже открыто начинала хамить и явно в этом переходила черту дозволенного с ним.
Дементьев, отложив от себя отчетность на журнальный столик, привлек к себе хрупкое тело девочки. Бережно подхватив за талию, посадил ее на колени, лицом к себе.
И, елейно улыбнувшись, обманчиво ласковым тоном выдохнул, смотря ей прямо в широко распахнутые от удивления глаза:
– Давай-ка мы с тобой все же обговорим кое-что.
И Абрамова, все же верно уловив в его псевдо-мягком обращение к ней, что шутки кончились и она явно умудрилась сказать ему сейчас что-то катастрофически не то, ощутимо напряглась в его руках и, не выдержав его прямого взгляда, загнанно-пугливо опустила глаза вниз, сильно сжимая плечи.
От былой смелой наглости ни следа.
Но так совсем не пойдет.
– Не опускай глаза. Смотри на меня.
Она с небольшим промедлением (и с очевидным усилием), тяжело сглотнув, подняла обратно на него свой темно-охровый взгляд.
– Дарья, золотце мое, что это такое? – все тем же обманчиво ласковым, едва ли не приторным, тоном спросил ее Дементьев. – Я тебе, может быть, какой-то мальчик, с которым так можно себя вести? Или хоть когда-то давал тебе понять, что задания, которые я даю на дом, не обязательны к выполнению?
Абрамова молчала и, словно под гипнозом, невидяще продолжала смотреть на него.
Полная неприятного напряжения пауза между ними некрасиво затягивалась. Ее брови жалобно дрогнули, и раньше ему этого вполне хватало для того, чтобы остановиться.
Но вот только в этот раз он не собирался ей все спускать на тормозах.
– Я жду ответа.
Девочка, пару раз моргнув, словно выходя из оцепенения, коротко качнула головой.
– Нет? – мягко уточнил он у нее, а через мгновение тон его голоса выправился на холодный и металлический: – Так, если нет – почему ты задаешь мне такие вопросы? Потому что я не ставлю тебе по алгебре и геометрии плохих оценок? Ты из-за этого решила, что тебе вдруг все можно?
В ее лице все вздрогнуло.
Огромные охровые глаза в момент перепугано остекленели, и Абрамова в очередной раз затравлено опустила их вниз. И сразу стала слишком беззащитно-хрупкой перед ним.
Как язвить и показывать зубки – так она не боится. Как нести ответственность за свои наглые взбрыки – так всё.
Уже даже несмешно.
Впрочем, он сам виноват, что все до этого дошло. Слишком многое позволял с собой, и вот результат. Этот невоспитанный ребенок, и правда, с чего-то решил, что ей с ним можно всё – любую наглость и огрызание.
– Что такое? – снова ласково спросил ее Дементьев. – Смотри на меня, моя девочка, – он поймал пальцами ее маленький подбородок и приподнял его, заставляя ее поднять к нему свое отчаянно заалевшее лицо. – Не бойся. Я же не кусаюсь.
Кусаться – больше по твоей части.
Когда они встретились глазами, он с ленивой насмешкой протянул:
– Чтобы никогда не касаться этого вопроса и чтобы между нами больше не было недопониманий, я тебе кое-что объясню.
Его пальцы, выпустив ее маленький подбородок, скользнули выше и ласкающим касанием прошлись по ее теплой заалевшей щеке, и Абрамова зажмурилась.
Отчего-то в этот раз ее очевидный страх перед ним был ему ностальгически по-садистски приятен.
(Какие-то патологически больные проявления в человеке все же остаются неизменными).
– Золотце мое, моя бесконечная доброта и мягкость по отношению к тебе – не черта моего характера. Это мой выбор. А жестокость – это именно черта, причем основная, которая не позволяет людям пользоваться моей добротой и мягкостью. Поэтому не заставляй меня больше жалеть о моем выборе, Дарья. Тебе не понравятся последствия.
Следом повисла долгая пауза, после которой девочка снова коротко и напряженно кивнула.
А Дементьев же с отвращением, словно от налипшей на плечи вязкой грязи, отбрасывал от себя навязчиво-липкие неприятные ассоциации на что это все было похоже со стороны.
На очередной воспитательный процесс взрослого с провинившимся ребенком.
Он же ей не отец, да?
И это все еще несерьезно?
666
Иногда у него внутри все еще требовательно скреблось, рвясь наружу потоком темной желчи, понимание всего патологически-неправильного и больного сюрра, что происходил между ними.
Задушить это в себе у него не получалось и он позволял себе это “неправильно” раз за разом.
У Дементьева горячие руки и ледяное сердце; У Абрамовой вечно холодные руки, но концентрированный огонь под грудной клеткой (все потому что девочка-солнце) – они едва ли не идеальное дополнение друг для друга.
Но только сугубо в терморегуляции их тел.
В остальном же несовпадение почти по все фронтам (начиная с пропасти в девятнадцать лет и заканчивая социальными статусами).
Но когда Дементьев целовал ее, вся их разность в патологической несовместимости летела ко всем чертям. Потому что врожденная темнота и холод за изнанкой его ребер в это самое мгновение переставали быть такими удушающими, и он начинал жадно дышать полной грудью.
Дементьев абсолютно безнадежен, честное слово.
Ему бы под жаркое мадридское солнце, способное растопить иней на дне его зрачков, вот только в Москве в начале апреля стабильный минус за окном, а от девочки всегда так соблазнительно тянуло нагретым августом.
А еще наивностью, подростковым максимализмом, проблемами с агрессией и абсолютной патологически-больной ревностью (которая на начальном этапе показалась ему даже забавной).
– Она снова пялится на вас, – недовольно тихо засопела девочка в его плечо. – Александр Владимирович, почему она пялится на вас? Мне не нравится, что она пялится, – он же никак не отреагировал на ее слова, поворачивая ключ в замочной скважине, и тогда, глубоко набрав в себя воздух, уже зло зашипела (будто и не было вчера их разговора о границах дозволенного с ним, которые Абрамова снова нагло переходила): – Вы должны ей сказать, чтобы она перестала это делать!
“А что я еще тебе должен, невоспитанный ребенок?” – со злой иронией вздохнул Дементьев, галантно распахивая перед ней дверь своего кабинета.
Но девочка не сдвинулась с места, словно врастя в школьный линолеум, и, следуя за ее пристальным волчьим взглядом исподлобья, он небрежно обернулся и встретился с густо подведенными темными глазами Крутиковой.
Алые губы информатички робко тронулись в неуверенной полуулыбке, но после его небрежного приветственного кивка, казалось, что ее ставшим мгновенно широким довольным белозубым оскалом можно осветить половину этого школьного убогого коридора.
Только половину – потому что стоящая рядом Абрамова сейчас покрывала вторую половину густым злым мраком и, кажется, пыталась научиться убивать взглядом.
– О, Александр Владимирович! – подходя к нему ближе, радостно воскликнула женщина так, словно только что его заметила. – Здравствуйте! Я вас как раз ищу! – тут ее глаза коротко стрельнули на заставшую хмурым изваянием рядом с ним девочку, и улыбка на ее ярко накрашенных губах досадливо дрогнула, смазываясь: – А, Абрамова, и ты тут...
Девочка, – нужно отдать ей должное, – смогла стоически промолчать, однако хлестнула по лицу информатички настолько острым и недовольным взглядом исподлобья, что неуместный смех, от общего сюрра происходящего, снова требовательно зацарапался у него в глотке.
Еще одно его открытие: когда девочка ревновала (ровно, как и злилась) – становилась прекрасной до чертиков.
И невероятно забавной.
Дементьев мазнул по ней долгим насмешливым взглядом, прежде чем мягко обратиться к Крутиковой:
– Здравствуйте, Светлана Викторовна, у вас что-то стряслось?
И информатичка, будто почувствовав в нем нетипичный для всего его существа доброжелательный, едва ли не умиротворенный настрой, решила ковать железо, пока горячо, сходу быстро выпаливая:
– Нет-нет, ничего страшного, просто, как всегда, не могу разобраться с регистрами, и мне очень нужна помощь квалифицированного учителя математики. И я слышала к вам прицепили класс?
И обычно подобные (недо)просьбы от своих коллег он холодно обрывал на полуслове. Сразу же давая понять, что не в восторге, как от траты собственного времени на любую внеурочную чепуху в этой богадельне, так и от самого фактора недвусмысленного сближения здесь с кем бы то ни было.
Не стоило даже пытаться.
Но сегодня он был, и правда, слишком противоестественно мягок и галантен (а еще слишком заинтересован в реакции девочки). Ради этого не жалко даже полчаса своего времени.
– Да, я теперь классный руководитель девятого “Б”, – лишь лениво подтвердил Дементьев, не одергивая.
– Это повышение? – кокетливо уточнила Крутикова, снова цепляя к алым губам обаятельную усмешку.
“Скорее мое персональное проклятие”.
– Это поворот судьбы, – поправил он ее, не меняясь в лице. – Давайте я к вам зайду после пятого урока, когда будет окно. Вам удобно?
– Конечно! – сразу же радостно закивала информатичка. – Буду вам безмерно благодарна!
Абрамова же, застыв между ними безмолвным и медленно закипающим наблюдателем, выглядела так, будто ее сейчас стошнит.
Над их головами раздалась громкая ржавая трель звонка на урок, и школьный убогий коридор достаточно быстро начал пустеть. У Дементьева, как и у Абрамовой, было сейчас окно в промежутке третьего урока.
Едва дождавшись, пока Крутикова не скроется за дверью своего кабинета, девочка, отмерев, обожгла его жарким возмущенным взглядом исподлобья и, с шумом набрав в себя воздух, приглушенно зашипела:
– Если вы серьезно пойдете к ней после пятого урока, то я!.. – но, по всей видимости, что именно она сделает, девочка еще не решила и поэтому комично яростно задохнулась на полуслове.
– То ты что? – насмешливо уточнил у нее Дементьев, с темным довольством цепко вглядываясь в ее взбешенное лицо.
– То я вам этого никогда не прощу! – ультимативно заявила ему Абрамова, сердито сужая глаза.
Она откровенно прожигала в нем дыру своим топленым золотом по радужкам глаз.
В уголке его рта дернулась усмешка:
– Сколько драматизма, золотце мое.
– Я серьезно! – почти закричала она, будто от охватившей ее бессильной ярости совсем теряя рассудок.
– А ну раз уж серьезно, то для убедительности говори громче, а еще лучше кричи. Не сдерживайся. Чтобы наверняка все учителя и школьники на этаже узнали всю степень твоей серьезности.
Абрамова, коротко вздрогнув, на мгновение даже смутилась, потерянно оглядываясь, словно только сейчас осознав, где они находятся.
И выяснять отношения в убогом школьном коридоре, когда в любой момент в нем мог кто-то появиться – пошлость и крайний идиотизм в квадрате, но вполне в духе их паталогически больной связи.
– Это тот случай, когда все же надо подумать головой, – насмешливо выдохнул Дементьев. – Не нужно делать глупостей. Понимаю, что это единственное, что ты делаешь качественно, и все же, не то место и время.
Потому что всего одна такая ошибка (если кто-то заметит/услышит/поймет) станет фатальной для всех их (недо)отношений.
Они это даже обсуждали, но что теперь толку?
И все же по его венам бился ниспадающий азарт напополам с возбуждением. Девочка все еще не боялась его. Девочка продолжала в открытую дерзить ему, переступая уже всякую черту, начав открыто угрожать и ставить ультиматумы.
Так, будто искренне считала, что имеет на это полное право.
И это было, неожиданно, настолько забавным, что абсолютно не злило его.
Дементьев отчетливо чувствовал, как зависимость от солнечной девочки явно превысила все лимиты нормального. Эта девочка зависимо и больно умудрилась забиться в его легкие и отмороженное нутро.
Она не нравилась ему запуганной и дрожащей перед ним (хоть в этом и было свое очарование).
Ему больше патологически нравилось доводить ее до всполохов ярости. Нравилось смотреть, как она бесится. Как возгоралась за мгновение на провокацию, словно спичка. Как тонкие пальцы непроизвольно сжимались в кулаки, как она морщила нос, не замечая, как забавно захлебывается воздухом в самом остром приступе, и как идеально-отработанным движением сверкала на него исподлобья взбешенным потемневшим охровым взглядом.
Еще с самого первого раза, этот ее взгляд неизменен.
Абрамова казалась ему чистым чертовым совершенством во всем своем неумении сдерживать приступы злости.
Да как и вообще любые эмоции. Но именно злость ей удавалась лучше всего.
Однако побочные проявления из суетливой дерганности и порыва каждый раз сбегать от него во время таких вспышек у нее никуда не делось.
– И куда же ты? – вкрадчиво спросил Дементьев, ловя ее за локоть и притягивая к себе, когда она с порывистой резкостью развернулась и собралась в очередной раз сбежать.
– Куда-нибудь подальше! Вы сами сказали мне не делать глупостей! – зашипела она, но уже, благо, шепотом, и отчаянно попыталась вырвать свою руку из его пальцев, совсем как трепыхающаяся маленькая птичка, угодившая в силок. – Пустите меня!
И все же, несмотря на всю забавность, длительное общество бойкой девочки-подростка его в какой-то степени начало утомлять – вечные перепады настроения, как на американских горках.
А еще удерживать насильно маленькую взбесившуюся девятиклассницу, хоть в опустевшем, но все же школьном коридоре – значило быть полным идиотом.
“С кем уж связался”.
Поэтому он благоразумно разжал пальцы, отпуская ее и издевательски ласково следом выдыхая:
– Дарья, не веди себя, как ребенок.
– Я не ребенок! – тут же уязвленно взвилась Абрамова, пятясь от него на несколько рванных дерганных шагов. – У вас после пятого урока такие важные дела со Светланой Викторовной! Не хочу вам мешать!
До чего же все-таки дьявольски прекрасная в ревности...
(Одно только это ее и спасало).
После девочка трогательно дулась на него весь остаток дня.
А на седьмом последнем уроке геометрии, когда поняла, что после пятого он все же встретился с Крутиковой, она все сорок пять минут, ни разу не подняв на него глаза, хмуро сверлила взглядом тетрадь перед собой и вызывающе нагло ничего не писала (с чего-то вдруг снова решив, что ей с ним абсолютно все можно).
И за одно это уже откровенно напрашивалась. Подобного себе еще никто и никогда не позволял на его уроке.
Но даже этого ей оказалось мало.
Абрамова со звонком, как ни в чем не бывало, перекинув лямку сумки через плечо, собралась выйти в потоке своих одноклассников из его кабинета.
– Дарья, будь добра, задержись, – едва ли не равнодушно окликнул ее Дементьев.
И Абрамова, все же остановившись на полпути, обернулась к нему и нервным движением заломив тонкие пальцы, подождала, пока за последним одноклассником закроется дверь, и только тогда зашлась в скороговорочно-злом обиженном фырканье:
– Извините, Александр Владимирович, но я сегодня не могу остаться и!..
– Разве тебя сейчас спросили: можешь ты остаться или нет? – холодным неоспоримым голосом оборвал он ее, уже совсем без привычного тянущегося лукавства в тоне.
Потому что предел его терпения был даже с ней (о чем он уже ее предупреждал).
И такой его ледяной металлический приказной тон действовал на нее всегда отрезвляюще. Да и не только на нее. Столько лет на руководящей должности в банковской системе не прошли даром.
Девочка испуганно вздрогнула, сжимаясь в узких плечах и притупив свои темно-охровые глаза в пол.
Он никогда не строил иллюзий, не пытался казаться тем, кем не являлся; у него хоть и горячие руки, но в контраст совсем холодное сердце (скованное льдами, но вопреки всему бьющееся пугающе размеренно в грудной клетке).
Дементьев изначально бракованный, глубоко отмороженный, совсем не связанный никакими из многочисленных моральных принципов, не склонный к жалости и к тому, чтобы ему так открыто и нагло хамила шестнадцатилетняя ученица. Пусть даже для него она этакая девочка-анестетик, своим темно-охровым взглядом способная плавить лед за изнанкой его ребер и позволяющая дышать полной грудью.
Но даже ей он не был готов спускать подобное с рук.
Поэтому лаконично прохладным выдохом:
– Подойди.
Она послушно начала подходить к его столу, но совсем медленно, скованно и едва ли не с откровенной зашуганностью. Однако ей все же хватило сил и упрямого характера расправить сильно сведенные плечи.
– Я не люблю, когда вы так начинаете со мной разговаривать! – не поднимая своего взгляда с пола, пробурчала Абрамова.
– Не люби, – великодушно разрешил ей Дементьев, и лицо девочки мгновенно грозно насупилось, – но привыкай к этому. Золотце мое, мне не нравится, когда мной пытаются манипулировать.
«Особенно так нагло и такие маленькие нелепые девочки, как ты» – из не сказанного вслух.
– А когда мне что-то не нравится, я становлюсь очень неприятным. О чем вчера мы с тобой уже говорили.
Абрамову от возмущения едва не подбросило на месте:
– Манипулировать?! – яростно зашипела она, все же поднимая на него свои сильно суженные темно-охровые глаза. – Это вы будете мне что-то говорить про «манипулировать»?!
– А чем ты сегодня занимаешься весь день, моя очаровательная невоспитанная лицемерка? Я всего лишь называю вещи своими именами. Или ты так напрашиваешься, чтобы я все же занялся твоим ужасным воспитанием и научил разговаривать вежливо?
Девочка, хлестнув по нему обиженным взглядом исподлобья, тут же дернулась от него в сторону двери, и он, рефлекторно снова поймав ее за руку, привлек к себе на колени, следом небрежно сдерживая ее хаотичные нелепые попытки вырваться.
– Пустите меня!
– Успокойся, – лишь хмыкнул он, крепче прижимая к себе ее маленькое тело.
Все же с Абрамовой всегда было так, и давно нужно было бы уже к этому привыкнуть. Любое столкновение с проблемами (или с тем, что она не хотела воспринимать) всегда будто провоцировали у нее животный рефлекс: «бей или беги», и каждый раз она выбирала второй вариант.
Это все еще забавляло в какой-то степени, но все отчетливее с каждым днем начинало утомлять и приедаться.
– Какой же ты все-таки ребенок… – его усталым выдохом в ее теплую шею, пахнущую привычно нагретой медовой сладостью.
Упрямый, несдержанный и эгоистичный. Злопамятный и обижающийся на все подряд. Видящий и слышащий только то, что ему удобно, и думающий в любой ситуации только о себе. Он видел ее такую, какая она и была на самом деле. Не идеализируя, – это было попросту незачем, – она ему нравилась именно такой.
Однако и он был – такой, какой есть. Эгоистичный и упрямый. Не имеющий привычки так долго играть в «поддавки», как бы забавно это ни было.
Абрамову всю сразу ощутимо передернуло в его руках. Любые сравнения с ребенком никогда не вызывали у нее восторга.
И захлебнувшись своим насмерть заевшим “я не ребенок!”, она впервые распалилась настолько, что от гнева подняла свою маленькую ладошку, намереваясь шлепнуть его по плечу.
Вот только Дементьев на рефлексе заблокировал ее протестующий жест, перехватив в воздухе ее за тонкую кисть, а после и мгновенно поднятую вторую, заключая обе ее руки в кольцо своих пальцев.
И даже не вывернул ей запястья, грубо не заломал их назад (по старой-доброй мышечной памяти), не сжал их так, что кости бы трещали, а именно аккуратно удерживал, мягко сдерживая ее нелепую вспышку гнева.
Все потому что это – было бы слишком. Дементьев не хотел меняться местами в их игре; это он должен дергать за ниточки, управляя и контролируя ситуацией, а не наоборот. Позволить сейчас девочке диктовать собственные условия, давая ей вырваться и распускать руки, значило опасный прецедент.
Как открыто показать, насколько же хреново у него получалось сдерживаться самому и сдерживать ее.
Он прекрасно понимал, если не будет его контроля (хоть раз), как более взрослого и рассудительного в сдерживании ее взбрыков – все покатится в их (недо)отношениях к черту. Потому что это не отношения равных. Потому что она еще такой ребенок. С горячей головой, агрессивная, хаосно-импульсная. Для нее всегда легче будет все разрушить до основания.
Но вот только он сам никогда не был склонен к созиданию.
(Откровенно хреновые переменные).
– Я хочу, чтобы ты поняла меня, Дарья, – смотря ей прямо в глаза, без насмешливой лукавости, серьезно протянул он. – Однажды мне может надоесть тебя постоянно ловить и догонять. И что ты тогда будешь делать?
И, возможно, это будет к лучшему.
Возможно, когда он перестанет это делать, то до него, наконец, дойдет, что в ней нет ничего особенного.
666
Несмотря на крепко вбитый в нее комплекс отличницы, Абрамова неидеальная и не отточено правильная. Он видел ее истинной: несдержанным, обидчивым и плохо воспитанным ребенком, что зачем-то возрастил в себе кучу нелепых принципов и запредельно пафосную любовь к (псевдо)справедливости.
И лучше бы она так возрастила в себе пунктуальность, честное слово.
Потому что не было ни одного чертового дня, когда она бы пришла к нему вовремя.
Абрамова всегда, словно издеваясь, опаздывала в среднем на десять минут, но вот только уже без поспешных виноватых извинений, умудрившись возвести свою непунктуальность в норму.
(Дементьев продолжал спускать ей с рук откровенно слишком многое).
И все же: в совместных длинных вечерах с ней он всегда чувствовал что-то особенное (особенно если они плавно трансформировались в совместное утро); возможно, дело в щедром солнечном свете, текущем через окна, сне без принятия мощных снотворных или в том, что он успел привыкнуть (и по-своему нежно проникнуться) к ее паршиво сваренному кофе по утрам.
Но оставалась она у него на ночь редко; и вернее даже будет – не так часто, как бы ему этого хотелось.
А хотелось ему чертовски сильно. Хотелось ее и чаще и чтобы она сама была ближе.
Что уже было странностью.
Потому что секс в его жизни никогда не был связан с теплотой, моральной близостью и возможностью убрать дистанцию. Совсем напротив – это про физиологический голод, после утоления которого ему хотелось увеличить дистанцию, отмахнуться и, отмывшись, стать незнакомцами.
Но вот только между ними был не просто секс. Дементьев не наивный идиот, он чувствовал это (Шолохов был бы в восторге: никакой привычной рационализации – лишь чистые эмоции).
И это откровенно хреново.
Дементьеву легко было говорить про секс. Он хорошо понимал эту систему уравнения: животную, естественную, инстинктивную, ощущаемую телом, каждым мускулом.
Тут и не нужно было много ума: ему хотелось и нравилось – делал; не нравилось – не делал.
В постели он был индивидуалистом и эгоистом в крайней степени, и поэтому переменные из чужих желаний и “хочу/не хочу”, как правило, в этом уравнении его мало интересовали, полностью игнорируясь. Однако все изменилось с появлением девочки в его жизни. И поэтому ранее игнорируемые им “неизвестные” теперь приходилось учитывать. Так, при раскладе одного “нравилось”, на второе “не нравилось” – все должно было сводиться к среднему показателю.
Это элементарная арифметика. Он все же был математиком. Этого в нем не вытравить.
Вот только с девочкой Дементьев быстро понял, что все разговоры и вопросы по этой теме лишние. Абрамова все равно на них не ответит. А своей настойчивостью и прямолинейностью он ее только остро смутит, и она окончательно замкнется.
С ней все нужно было выяснять в процессе.
Крайне заманчивым методом проб и ошибок.
За окнами гостиной в его теневой квартире за горизонт медленно садилось круглое солнце.
Абрамова какое-то время, словно загипнотизированная, задумчиво смотрела в окно. И в ее глазах отражался яркий оранжевый свет, высветляя охровую радужку с мириадами золотистых крапинок в чистый янтарь.
Дементьев, скользнув по ней взглядом, отчего-то зацепился за это. Ему показалось это приятным и отчего-то ностальгически знакомым, словно он когда-то подобное уже чувствовал и видел, до отчетливого покалывания за грудной клеткой: солнечные закатные блики на ее тонких веках и в ее волосах вспышками чистого жидкого золота.
Закатов в его жизни в ее присутствии как-то незаметно стало слишком много.
Она, медленно моргнув, перевела свой задумчивый долгий взгляд с окна на него.
И в его голове пронеслось, что надо бы задернуть шторы. Все равно в глазах девочки и так слишком много солнца, чтобы впускать в комнату еще и настоящее.
– Александр Владимирович, я все хотела вас спросить... – нарушая залегшую нагретую тишину, смущенно выдохнула она, внимательно наблюдая, как он наполняет стакан виски. – Вы же верующий и... Разве алкоголь это не?..
“До чего же наивная душа”.
Дементьев усмехнулся, качая головой с легкой насмешкой. Поставил бутылку на столик, стреляя глазами на ее озадаченное лицо и понимая, что она это всерьез, не шутит и не видит иронии в своем вопросе, а в происходящем между ними “греха” гораздо существеннее.
– Золотце мое, я не слишком праведный христианин, как ты можешь заметить, – саркастично протянул он ей, откидываясь назад и пригубляя виски в своем стакане.
Алкоголь приятной согревающей горечью прошелся по его горлу.
Ему бесконтрольно забавно от осознания того, как же много чего ей еще предстояло узнать в этой жизни. В конце концов, всё бывало в первый раз: грехи покрупнее, помельче. Темное прошлое, не слишком праведный образ жизни, не всегда законные и чистые методы ведения работы, алкогольная зависимость, секс с шестнадцатилетним ребенком...
Но христианский Бог – всемилостивый, и все равно всегда прощает всех своих грешных детей. Вот только бы еще Дементьев видел в происходящем “грех”, да и было бы ему нужно в принципе это прощение.
И все же, глубоко по внутренностям, растиралось что-то едкое и злое, забираясь в четырехкамерное, и билось там созвучно, разрушающе; греховная неправильность поступков стопроцентная, но вся ирония в том, что при желании ему за все будет прощение (было бы только само это желание).
Через несколько минут им, наконец, доставили ужин из ресторана.
Девочка все также напрочь игнорировала столовые приборы, когда дело касалось сладкого, и начинала есть свой очередной чертов десерт (в очередной раз проигнорировав основную еду) прямо руками.
Пальцами отщипывала маленькие, жирнящиеся от кремовой пропитки мягкие коржи от медовика, и макала эти кусочки сначала в лимонный мусс, а затем прямиком в подтаявшие шарики медового мороженного. Этот десерт был просто кошмаром всех диабетиков в мире. После долго-долго жевала, прикрыв в наслаждении глаза. Блестящие капли от мороженого, крема и мусса оставались на ее губах, стекали липкими разводами с пальцев.
Дементьев, как правило, каждый чертов раз, заворожено наблюдал за всем этим «извращением», не в силах отвести взгляда. И каждый раз поражался собственной выдержке.
Он никогда ничего ей не говорил по этому поводу, потому что прекрасно знал, что девочка зажмется и сильно смутится, и, скорее всего, больше вообще никогда ничего при нем не сможет есть. Поэтому он и не делал ей замечаний вроде того, что десерты вообще-то принято есть столовыми приборами, а не…
И как именно «не», он не мог определить. Не вот так вот, как делала она сейчас? Не как дикарка? Не так пошло? Не так…
Просто не так, черт бы это всё побрал!
Абрамова снова отщипнула кусок от медовика, прошлась им по оставшемуся медовому подтеку в доставочном белом контейнере от мороженого, а затем, облизнув с пальцев стекающие липкие сладкие капли, отправила кусочек в рот.
И это уже было слишком. Она будто намеренно издевалась сейчас над ним. Назвать это как-то иначе было невозможно. Это было именно планомерное издевательство.
Потому что нельзя быть настолько забавно-невинной и мило-порочной одновременно. Это вызывало в нем сильнейший внутренний диссонанс между «оберегать» и «трахнуть». Что было откровенно нездоровым. Ему, действительно, претили такие (недо)ролевые игры: в учителя/ученицу и взрослого/ребенка.
Но в такие моменты поделать он с собой ничего не мог. Настолько сильно его это все выбивало из привычной сдержанности.
И тут, поймав на себе его пристальный жадный взгляд, девочка, едва не поперхнувшись, вмиг смутилась и перестала жевать.
– Что? – кротко спросила она его, усиленно глотая и восхитительно розовея.
Дементьев всю свою жизнь ненавидел сладкое. С самого своего детства. Никогда не мог заставить себя проглотить что-то сахарное. Настолько сильно его организм отвергал всё это.
Но девочка настолько самозабвенно и с таким неописуемым наслаждением всякий раз уплетала различные десерты, что он был готов еще раз пересмотреть свои вкусовые пристрастия.
Он поймал ее за подбородок и, склонившись к ее лицу вплотную, медленно прошелся языком по ее невыносимо сладким липким губам.
И следом замер, привыкая и катая во рту легкий привкус медовой сладости.
Весь язык привычно свело от чрезмерной, чужеродной и всю жизнь отторгаемой им сахарности. Внутри ожидаемо все сразу инстинктивно ощетинилось, зубы свело в фантомной острой боли, спазм из желчи пополз по глотке вверх.
Но на одно лишь мгновение.
Короткое.
Потому что затем, не отрывая взгляда от лица девочки, с влажно блестящими охровыми глазами сквозь полуопущенные ресницы, что от света солнца сами напоминали оттенком золотистый мед, он углубил поцелуй, вторгаясь в ее рот, и сладость чужих губ перестала им отторгаться.
Это было откровенно странно. Ведь впервые в жизни ему это понравилось. Ему понравилось сладкое, пусть и легким медовым остатком на чужих губах.
Возбуждение накатывало приливом жара, словно в горячую воду окунули, растекаясь по телу липкой патакой.
В воздухе пахло горько-сладким и нагретым, как раскаленным цитрусовым ликером – так пах разгорающийся пожаром апельсинового оттенка закат на небе (а еще смешение их запахов воедино).
Вечер постепенно сгущал краски на небе, вытягивая тени на стенах гостиной. Оранжевое закатное солнце очерчивало белый ковер на полу ровным прямоугольником.
Дементьев, легко подхватив девочку под бедра, бережно опрокинул ее спиной прямо на диван, чувствуя, как она привычно сжалась от его близости, когда он полупридавил ее сверху своим телом.
В этот раз Абрамова была совершенно трезвой, и оттого настолько напряженной и смущенной.
Ее лицо отчаянно порозовело, когда он неторопливо, пуговица за пуговицей, начал расстегивать на ней клетчатую рубашку.
Каштановые волосы, поблескивающие медью в закатных лучах, и, слегка наэлектризовавшись, от снятой им следом через ее голову черной майки, рассыпались бронзовым каскадом по плечам.
Дементьев изучающе коснулся белоснежной лямки ее бюстгалтера, спуская его с ее острого плеча.
И снова перед ним была явно дешевая ткань ее нижнего белья, такая далекая от привычного: изящного полупрозрачного тонкого шелкового сплетения, которое носили все женщины, оказывавшиеся в его постели.
Как, впрочем, и все ее угловато-острое тело совсем не походило на привычную податливую изящную мягкость.
И как же уже плевать.
Все равно от вида ее полуобнаженного тела перед собой у него долбанным павловским рефлексом расширялись зрачки, учащался пульс, подскакивая к вискам, возбуждение невыносимым жаром сплеталось тяжестью внизу живота.
Слишком однозначные физиологические реакции. Она нравилась ему и такой (она нравилась ему абсолютно любой).
Он хотел ее и такую.
(Только такую и хотел).
Чувства и эмоции вновь оказались выкрученными в максимум, нервные сплетения в кончиках его пальцев невыносимо сильно покалывало и жгло от предвкушения, когда Дементьев уже нетерпеливо и порывисто стащил с нее тесные джинсы и с ощущением, близким к трепету, слегка сжал ее острое колено, оставляя на нем короткий влажный поцелуй, а затем провел рукой вверх по белому обнаженному бедру, по которому ощутимо прошлась рябь из дрожи и мурашек.
Просто прелесть.
Абрамова, встрепенувшись, приняла горизонтальное положение, садясь, и неожиданно смело сама потянулась к пуговицам на его пиджаке.
Уже не боялась происходящего, все прекрасно понимая. Сейчас ей больше двигал искренний интерес.
И Дементьев помог ей, сам быстро расстегнув его, предусмотрительно сначала вытащив из внутреннего кармана пачку с презервативами, и отбросил в сторону.
Затем, он небрежным, хорошо отработанным движением рук, снял с себя запонки, закатывая рукава своей рубашки, и чуть ослабил узел галстука на шее. Следом же его пальцы, опустившись, расстегнули замысловатую пряжку на черном кожаном ремне, с тихим металлическим звяканьем.
И тогда Дементьев неожиданно поймал на себе долгий внимательный взгляд охровых глаз.
– Он так сложно расстегивается, – тихо заметила Абрамова. – Но красивый ремень. Сам знак на нем. Никогда такого не видела.
– Неужели? – без особого интереса, равнодушно повел челюстью Дементьев, снова бесконтрольно поглаживая ее коленку и двигаясь вверх. – Если хочешь, я могу научить тебя его расстегивать. Лишним не будет и в будущем еще пригодится, как думаешь?
– Не знаю...
К лицу девочки мгновенно прилила обжигающая краска смущения, белая гладь на ее бедрах под его рукой пошла гусиной кожей. Слишком соблазнительно и желанно. В его животе поднималась острая захлестывающая волна возбуждения, сдерживаться становилось все сложнее.
Он снова мягко откинул ее на спину, вынуждая лечь.
Его пальцы скользили по ее бедру все выше и выше, уже проникая под тонкую ткань нижнего белья, вскользь касаясь теплого и влажного – он пока только изучающе трогал перед гранью, но не за ней.
Но Абрамова все равно резко дернулась прочь, попытавшись сжать ноги и пряча свое порочно алеющее лицо в ладонях.
Вот только это все он с ней уже проходил. Больше не забавно. Поздно изображать из себя святую невинность, особенно когда вся там настолько влажная.
Поэтому Дементьев, привычно вклинив колено между ее бедер, не давая ей сдвинуть ноги, зацепил указательным пальцем краешек ее белья, проворно стянув его с нее.
И после уже ничего не мешало ему медленно огладить вход своим большим пальцем, распределяя влагу, а потом втолкнуться им внутрь, но совсем неглубоко, пробуя, буквально на фалангу...
Он явственно почувствовал, как жарко и тесно сжалась внутри девочка от этого легкого вторжения.
И внутри она снова невероятно узкая. До неестественного.
Ему же стало невыносимо жарко. Душно. Горячо. Весь низ живота откровенно горел острым томительным возбуждением; сдавливая, распаляя; становясь болезненным и требовательным.
Желания вступили в откровенный конфликт с первоначальными намерениями. Слишком уж она внутри тесная, и слишком сильно его тело просило разрядки.
Абрамова, хрипло и часто дыша, начала активно ерзать на спине то сводя, то разводя обнаженные ноги. Но его вклиненное колено между ее бедер не давало ей свести их до конца. А затем, оставив попытки сжать ноги, она неожиданно попробовала поглубже насадиться на его палец, притираясь к отчетливо влажным костяшкам.
У Дементьева дернулась темная усмешка в уголке рта.
“Просто невинная неприступность во всей своей красе! Больше наигранно сопротивлялась”.
Девочка тихо всхлипнула, когда он втолкнулся в нее чуть глубже, подаваясь бедрами ему навстречу и сильно вздрагивая всем телом.
Вот только это было рано.
Помня о первом разе и как легко это с ней может произойти, он с небольшим промедлением убрал свою руку.
– Не нужно так торопиться, золотце мое, – отчетливо порочно-охрипшим голосом протянул ей Дементьев.
Он чуть отстранился от нее, наконец, убирая колено и лениво расслабляя узел галстука на своей шее еще сильнее, а затем и вовсе, сняв его с себя, отбросил в сторону. Все равно сейчас бы только мешался.
А затем, склоняясь над ней, обхватив сведенные напряжением узкие бедра девочки, рывком подтащил их ближе к себе, на уровень собственного лица, и неспешно, влажно целуя ее белый живот, стал спускаться ниже и вдруг встретил ее горячее сопротивление.
Абрамова, отчаянно вздрагивая, уперлась локтями в кожаное сидение дивана, попыталась вырваться из его рук и сесть.
Он же, рефлекторно крепко удержав ее за бедра, не дал ей отстраниться от себя.
И обычно она в такие моменты после короткого сопротивления подчинялась ему, но отчего-то именно в этот раз была неуступчива и настойчива в своих непрекращающихся дерганьях.
По-настоящему упрямый ребенок.
– Что такое, Дарья? – отрывая губы от ее кожи, наконец, спросил он с отчетливым раздражением на чужую ослиную непробиваемость, когда она снова сильно дернулась под ним. – Ну же, расслабься. Тебе понравится.
– Но я не хочу! Пожалуйста... Александр Владимирович, не надо этого делать, – упрямо и абсолютно смущенно с отчаянием забормотала она, глотая от волнения слова.
До чего же странная. Будто он сейчас убить ее хотел, а не сделать приятно.
А когда Дементьев все же недоуменно остановился, вскидывая к ней голову, девочка протянула свою тонкую руку и робко коснулась его ладони, что все еще крепко сжимала ее узкое бедро.
– Правда... не нужно, я не хочу. Александр Владимирович, пожалуйста... идите ко мне.
И вот как ему было сопротивляться ей?
Если от ее одного тихого смущенного “идите ко мне” у него жар помехами частично поглотил все сознание, участилось дыхание и отяжелело в грудной клетке.
Противиться этому попросту невозможно. Всю его выдержку смело наплывом эмоций и чистейшей похоти: никаких мыслей, лишь желания.
Он выпрямился, и Абрамова, проворно тут же выскользнув из-под него, наконец, села. И не поднимая на него глаз, поддалась вдруг вперед и вполне осознанно целенаправленно попыталась сама отчаянно дрожащими пальцами расстегнуть до конца его брюки, когда Дементьев, аккуратно перехватив ее за тонкие запястья, повалил ее обратно на диван.
– Какая ты сегодня смелая, – хмыкнул он, снова раздвигая ей ноги коленом и вламываясь языком в рот.
Весь низ живота сводило от нетерпения и выламывающего желания, сдерживаться дальше получалось с трудом.
Несильно помогала его контролю и сдержанности сама девочка, которая пальцами сильно хваталась за его плечи, сжимая до треска ткань рубашки, горячо и влажно дыша ему в шею.
К черту уже все. Ему хотелось ее сейчас.
И все же...
Нельзя.
“Возьми себя уже в руки, давно уже не семнадцать, чтобы так терять голову” – холодным трезвящим одергиванием.
Дементьев рывком отстранился от нее. Сердце в его грудной клетке билось так, что делало больно ребрам; внизу живота возбуждение налилось тяжелым и мучительным, жесткий прямой шов на брюках начал нещадно давить.
Как же ему хотелось ее.
Хотелось настолько сильно, что в висках стучало.
И все же...
Нельзя.
Снова к себе долбаными собачьими командами. Потому что по-другому никак больше до сознания не доходило сквозь плотный жаркий дурман.
Сначала ему нужно было узнать.
И раз уж из-за смущения она настолько противилась запланированному первоначально, он не будет ее заставлять (по крайней мере сегодня).
Но вот только если не так, то это будет по-другому. Он все равно так или иначе узнает.
Пара кратких секунд ушла на то, чтобы нетерпеливо разорвать упаковку презервативов и расстегнуть до конца брюки.
И Дементьев, вальяжно откинувшись на спинку дивана, усадил уже совсем “охмелевшую” и распаленную девочку на колени лицом к себе. А затем, помогая, мягко поддерживая ее за бедра, медленно и плавно, продавливая упругое сопротивление, начал насаживать ее на собственный член так, чтобы не сделать больно.
Торопиться было совсем нельзя. Ее белые бедра под его ладонями были такими узкими и хрупкими, что Дементьеву действительно казалось, что он может сломать их одним неверным движением, чрезмерно грубой хваткой, простым сдавливанием рук.
И после первого неторопливого толчка, на пробу, он ощутил жаркую и влажную, все еще плохо подающуюся вторжению, невероятную узость ее тела, что тесно сжала его со всех сторон.
Мгновенной реакцией по его пояснице прокатилось онемение, а в глазах на миг всё потемнело.
Она все еще была тесной до неестественного.
Девочка звучно всхлипнула, сильно прогибаясь в спине. Ее каштановые волосы, от этого прогиба, скатываясь с острых плеч, рассыпались по спине.
А затем часто и тяжело вбирала в себя воздух, сглатывая. Замерев, старалась совсем не шевелиться, привыкая к размеру.
– Тебе не больно? – спросил Дементьев, подаваясь вперед и коротко целуя ее в напряженное плечо.
– Нет, – тихо выдохнула она, а затем рукой робко нашла его ладонь на своем бедре, накрывая и будто бы давая этим понять, что не против, чтобы он продолжал.
Дементьев, не задумываясь, разжал свои пальцы, переплетая их с тонкими пальцами Абрамовой.
– Скажи мне, если будет больно, – вкрадчивым напоминанием.
– Хорошо.
Он теснее стиснул ее пальцы, а затем плавно подался вперед.
По спине сверху-вниз прошла нетерпеливая жаркая дрожь – он крепко держал ее маленькую ладонь, входя в нее медленно, но уже полностью, насаживая на себя до упора, влажно целуя в шею.
И подобная поза была совсем не его любимой (и близко), он больше любил сам контролировать процесс, но тяжелая нить пульса от горячего возбуждения все равно начала отдаваться в висках.
Следом невыносимо сильно снова захотелось подхватить ее под бедра и опрокинуть на спину, чтобы прижать своим весом, подмять под себя и толчками до упора глубоко втолкнуться в ее влажную узость. И еще раз, и еще, и еще... Пока стонать под ним не начнет.
Ему этого хотелось настолько, что опять перед глазами начало плыть.
Но вот только нельзя.
Не так.
(Не сегодня).
Поэтому он просто совсем убрал от нее руки (чтобы не было лишнего соблазна сорваться), небрежно закидывая их на изголовье дивана, давая ей полную свободу действий дальше.
Но Абрамова была еще слишком ведомой и пассивной в подобного рода вещах. Поэтому лишь задушенно-шелестяще простонала, когда он полностью насадил ее на себя, а следом, в ожидании, замерла на нем, горячо и часто дыша в его шею, не сразу поняв, почему он вдруг остановился и чего, собственно, от нее хочет.
Ее бедра подались к нему в нетерпеливом ерзании, безмолвно прося его сделать хоть что-то. Но нет. Сама. Всё сама. Он был не заинтересован в любой помощи ей сейчас.
И это дошло до нее достаточно быстро. Девочка же не даром обычно все схватывала буквально налету.
– Вы... Вы издеваетесь надо мной?.. – жарко и возмущенно прошипела она ему на ухо, с беспомощной потерянностью хватаясь пальцами за его плечи, тяжело сглатывая и отчаянно подрагивая всем телом.
Играть с ней в такие игры заманчиво – но не в этот раз.
Дементьев, действительно, не издевался сейчас над ней – ему нужно было узнать, как ей нравилось самой, какой темп она сама задаст. С какой скоростью и паузами она будет вбирать в себя его член. В каких моментах будет жмуриться от удовольствия, выстанывать его имя и как именно будет доходить до пика.
Ему нужно было узнать ее. Въедливо изучить, познакомиться детально с ее телом, реакциями и желаниями.
Но девочка смущенно упрямилась и медлила. Он все еще был глубоко внутри нее и чувствовал, как она спазматически вся сжималась, едва ли не подрагивая от нетерпения.
Дементьев смотрел на нее долго, немигающе, выжидательно и по-хищнически. Жадно вбирал каждую эмоцию на ее раскрасневшемся порочно-румяном лице. Ловил все детали, начиная с ее жалобно изломившихся бровей и заканчивая полураскрытыми в лихорадочно-горячих быстрых выдохах и вдохах влажных губ.
– Давай же, золотце мое, покажи мне, как тебе нравится. Я смотрю, – искривив уголки рта в усмешке, подзужил он ее хрипловатым шепотом.
Абрамова сразу же живописно залилась краской, мучительно зажмуриваясь, но все же послушно, неуверенно приподнялась, опираясь своими тонкими руками в спинку дивана по сторонам от его плеч, чтобы опуститься на него. Но после, она сразу же распахнула глаза, вопросительно заглядывая в его спокойно-наблюдающее лицо.
Ей все еще требовалось от него одобрение, даже в таком вопросе, будто они были на чертовом уроке математики и она была не уверена в очередной наугад подобранной формуле.
– Я все делаю правильно?.. Вам нравится?.. – робко начала, было, она, как Дементьев с раздраженным вздохом ее мягко одернул:
– Не думай обо мне сейчас. Мне и так хорошо, – он показательно оглядел сидящую на нем Абрамову, выразительно задерживая взгляд на ее груди перед собой, с отчетливо напряженными восхитительно розовыми сосками. – Покажи, как нравится тебе самой.
Но вот только проблема оказалась в том, что девочка сама совершенно не знала, как ей нравилось.
Она начала двигаться на нем сначала неуверенно, невнятно, все еще сильно смущаясь. Никакого ритма и хоть какой-то плавной последовательности движений. А затем, немного осмелев, стала двигаться слишком поспешно, рвано и нервозно. И пару раз вскрикнула от боли, когда опустилась на него слишком порывисто и резко, вбирая в себя почти полностью (чего с ее маленьким телом делать было нельзя), причиняя этим дискомфорт и ему, когда его член с силой пару раз ощутимо ударился прямо ей в шейку.
И “приятного” в этом было откровенно мало для них обоих.
У него было дернулась рука, направить ее, задавая хоть какой-то темп, но он сдержался.
– Дарья, чуть помедленнее, не так резко, не спеши, – лишь вырвалось у него с тяжелым порывистым вздохом от очередного болезненного резкого вколачивания до упора в ее тело.
Но лучше не становилось.
Абрамова, смущенно пробормотав извинения, совсем растерялась, не зная, что ей делать.
Она откровенно не дружила с собственным телом и сама, по всей видимости, не понимала, как сделать себе хорошо. Девочка, действительно, была неопытной причем во всех смыслах, в том числе и в банальном познании собственной физиологии.
И это оказалось сейчас для Дементьева откровением, потому что он прекрасно знал, сколько в этом теле было спрятанных страсти, огня и жаркой самоотдачи (совсем не по возрасту). Это проявилось еще в их самый первый раз. При таких многообещающих переменных, ему казался откровенно странным такой ее конфликт с собственным телом, зажатость и полнейшее непонимание своих желаний.
А спустя еще пару мгновений ее неумелых рывков, он, наконец, сжалился над ней, прекрасно понимая, что дальше такими темпами она скорее покалечит саму себя, чем доведет до пика.
И ему смешно почти до злого и ироничного от того, что поговорка всей его жизни в работе: “хочешь, чтобы было хорошо – сделай это сам” – здесь тоже была к месту.
Чего в самом деле еще было ожидать от этой девочки-катастрофы?
Делать нечего. Дементьев будет самостоятельно изучать тело девочки методом проб и ошибок.
– Всё, достаточно. Остановись, – коротко выдохнул он ей, опуская свои ладони с изголовья дивана на ее спину. – Я покажу тебе сам, как нужно.
Мягко поддерживая Абрамову за талию, слегка сдвинул ее назад, меняя угол проникновения на правильный, так, чтобы при насадке ее на себя, не входить слишком глубоко до упора (это было для нее откровенно болезненным) и одновременно при скольжении задевать нужные зоны, а затем плавно начал двигаться, задав ей неторопливый темп.
И сразу понял, что, инстинктивно, сразу почувствовал, как надо. Потому что девочка задышала чаще, а внутри у нее сразу же все спазматически сжалось, напряглось, крепче сдавливая его член – слишком очевидные физиологические реакции, их невозможно сымитировать при всем желании.
Абрамова легко уловила его темп и, мгновенно подстроившись, начала двигаться сама в нужном ритме, рефлекторно покачиваясь навстречу его мягким направляющим толчкам.
Под его ладонями скользила обнаженная кожа ее спины, когда она плавно поднималась и снова опускалась.
Он чувствовал, как ее мышцы отчетливо сокращались внутри вокруг его члена всё сильнее и сильнее.
– Так хорошо, золотце мое? – усмехнувшись, спросил Дементьев, все еще поглаживая ее спину рукой и направляя, не давая больше сбиваться, делать резких рывков и причинять этим самой себе боль.
И, разумеется, девочке было сейчас хорошо, это очевидно и без слов.
Она вся раскрасневшаяся, с учащенным дыханием, смущенно-дико отводила от него глаза и крепко жмурилась от разливающегося в теле удовольствия и все с лихорадочным упоением насаживалась-насаживалась-насаживалась на его член, откидывая назад голову и громко хрипло дыша.
И лучше этого выражения лица, как в этот миг у нее – он никогда не видел.
Абрамова в один момент вдруг распахнула глаза, резко распрямляясь на нем, но не переставая рефлекторно покачивать бедрами, и окинула его лицо ищуще-температурным взглядом, пальцами сильнее цепляясь за его шею, а после начала слепо шарить-ощупывать его плечи, будто проверяя на материальность.
И Дементьев чувствовал, как от этого ее полубезумного, распаленно-жаждующего, липкого взгляда на себе все внутри него жарко ошпарилось, а мышцы предвкушающе напряглись.
Сейчас ему хотелось ее до последнего. Хотелось видеть, смотреть, запоминать, держать твердо руку на ее талии, направляя, чтобы все также до полного упора вколачиваться в ее тело, чувствовать, как она жарко сжимается вокруг его члена, как сама рефлекторно насаживается на него раз за разом и как задушенно стонет.
Она подалась к нему, крепче стискивая свои пальцы на его шее и плечах, и их губы встретились в глубоком, истомном поцелуе.
Дементьев же слегка сдвинул ее за узкие бедра, снова меняя угол проникновения на более глубокий, остро-чувственный.
И после пары таких толчков девочка вдруг застонала прямо в поцелуй. А после, будто пугаясь собственного громкого отклика, зажалась и случайно сильно укусила его за нижнюю губу. Закономерно сразу же испугалась и смутилась еще больше, тихо неразборчиво забормотав что-то сильно похожее на свои очередные нелепые извинения там, где они снова совсем не нужны и не к месту.
Абрамова себе совсем не изменяла – вся такая же смешная катастрофа.
Дементьев даже замер в ней: его губу сильно саднило, член внутри нее едва ли не мучительно пульсировал, захваченный со всех сторон влажной жаркой теснотой, но важнее для него было сейчас другое.
Он ласково и успокаивающее погладил ее по напряженному бедру, поцеловал ее в маленький подбородок, в уголок рта, а затем снова скользнул языком внутрь и продолжил поцелуй до тех пор, пока девочка, окончательно расслабившись в его руках, сама не начала насаживаться на него.
Уже правильно. Плавно. Под нужным углом.
Его умница все схватывала налету.
И ему снова стало настолько остро и хорошо, что отчетливо заныло в солнечном сплетении. Опаляющее удовольствие расходилось по кровотоку, стекая вниз, к самому паху, где сворачивалось в тугой узел.
Из-за давления, оставленный ею сильный укус на его губе раскрылся и закровил, отчего их поцелуй начал отдавать железом и солью.
Она была такой узкой, жаркой, влажной. Спазматически вздрагивающей внутри. И Дементьев уже не мог остановиться: трогал, поглаживал, прижимал к себе. Уже сам, перехватывая у нее всю инициативу и не давая ей больше двигаться, крепко обхватив за узкие бедра, вталкивался в нее сильнее и глубже.
Невозможный жар разлился за грудной клеткой, отдаваясь отравляющей слабостью в мышцах.
Он двигался без спешки, сильно и глубоко, с каждым разом засаживая до приглушенных шлепков кожи о кожу, растягивая время до неизбежности.
– Александр... Владимирович, пожалуйста, – вдруг обжигающе выдохнула она ему прямо в рот.
По лицу Абрамовой скользили закатные лучи солнца. Ее брови жалобно изогнулись, взгляд был совершенно поплывший, расфокусированный, влажно блеснувший янтарем сквозь склеенные мокрые ресницы.
В его грудной клетке снова затрепетало что-то прозрачно-хрупкое, знакомое.
– Пожалуйста... я больше не могу, – девочку сильно потряхивало, совсем лихорадочно.
Она вновь бесконтрольно начала метаться на нем, полностью ломая всю его выстроенную неспешность, слишком резко вскидывая бедра, беспорядочно хватаясь пальцами за его плечи, запуская ногти и с тихим треском рвя ткань его рубашки.
– Пожалуйста... – хрипло и изломанно молила она. – Ну пожалуйста...
“Снова так быстро?” – следом отстраненно пронеслось у него в голове.
Для него же еще было откровенно рано, чтобы заканчивать. Он только вошел во вкус. Они явно не совпадали с ней в своих в ритмах. И это становилось проблемой (или по крайней мере грозилось ей стать).
Но этот ее бессвязный, жаркий, умоляющий шепот распалял, раздразнивал. Хотелось еще немного ее помучить, посмотреть, что будет, если это продлить, не доводя ее до пика, однако...
С нее на сегодня явно было достаточно.
Его руки крепко сжали ее бедра – снова беря полный контроль, не давая ей больше дергаться – и девочка громко, уже в голос, застонала, когда он, слегка подтянув ее к себе ближе, стал вталкиваться в нее под тем самым нужным и чувственным углом. Тем самым, единственным верным, который при глубоких толчках задевал все нужные точки для того, чтобы быстро приплыть, и с которого, начав (и сразу это поняв), он далее осознанно избегал, чтобы продлить наслаждение.
Надолго девочку, ожидаемо, не хватило.
И спустя всего пару секунд, Абрамова на самом пике громко захныкала в голос, откровенно расплакавшись.
Ну что за прелесть?
Это удовольствие было для нее слишком вымученным, долгожданным, острым, но в награду за “муки” невероятно долгим и мощным. Возможно, даже чересчур для самых первых разов, он ее явно “передержал”. Она была к этому совсем не готова.
Он чувствовал, как все ее хрупкое тело бесконечно мелко трясло от продолжительных острых спазмов, ощущал и как все внутри нее продолжало бешено сокращаться раз за разом.
Так всегда, впрочем, бывало, если подходить к процессу неспешно и вдумчиво.
Дементьев выхватил сломавшиеся влажные полустоны-полусхлипы губами из ее рта. Девочка следом, будто обезумев, сама резко подавшись к нему, углубила поцелуй, прихватывая зубами то одну, то другую губу то кусая, то целуя его, едва ли не лихорадочно, жарко, чувственно, крепко обвив руками его шею, и будто не могла остановиться.
Так она трогательно благодарила его за собственный сильный оргазм, что еще ярко вспыхивал короткими разрядами в ее теле, судя по тому, как все еще сильно сокращались ее мышцы внутри.
И Абрамова действительно плакала. Слезы, не прекращаясь, катились у нее по щекам, перерастая в настоящее рыдание.
Девочка во время своей все разрастающейся и крепнувшей истерики все еще иступлено целовала его, и поэтому он чувствовал ее влажное лицо и становящиеся солеными губы, как и то, что она сильно вдруг начала дрожать в его руках, словно в припадке, не прекращая рыдать.
Это уже начинало становится откровенно ненормальным.
– Тшш, Дарья, все хорошо, ну же, – мягко шептал он ей, успокаивающе поглаживая по отчаянно подрагивающей обнаженной спине. – Успокойся. Что с тобой?
– Извините... – надрывно всхлипывая, попыталась было объяснить она, но влажно запиналась на каждом произнесенном слове: – Просто... просто... Я не знаю, что со мной. Просто... Мне было так хорошо... Что плохо. Это так невыносимо... Понимаете?
Дементьев не понимал, потому что впервые в жизни с ним после полученного удовольствия кто-то настолько сильно начал рыдать. Но в данном случае его “понимание” не имело никакого значения, поэтому он лишь небрежно кивнул на вопрос, крепче прижав ее к себе.
Но их объятие не продлилось долго. Все потому что его тело требовало долгожданной разрядки.
И, спустя мгновение, Абрамова, наконец, оказалась под ним. Вся растрепанная, все еще с влажным покрасневшим лицом, с затуманенным охмелевшим взглядом сквозь мокрые ресницы, абсолютно покорная ему и не сопротивляющаяся. Он по-собственически подмял ее хрупкое разгоряченное тело под себя, чего ему невыносимо сильно хотелось с самого начала, и пропихнул сразу до конца, до самого упора в шейку, заставляя ее повторно сильно прогнуться в спине и зажмуриться. По скользкому и влажному его член прошел уже легко, но жаркое тесное сдавливание у нее внутри вновь заставило все в сознании потемнеть.
Слишком остро хорошо.
Его движения хоть и глубокие, но неторопливые. В этот раз Дементьеву не снесло голову от простого факта проникновения, как в самый первый раз, поэтому он задал темп гораздо выдержаннее и размереннее.
Так получалось гораздо ощутимее.
Девочка под ним все еще прерывисто и тяжело дышала после недавней истерики, изредка шмыгая покрасневшим носом и не открывала глаза.
– Так хорошо? – спросил он ее, перекладывая свою ладонь на ее бедро, чувствуя, как ее тело вздрагивает от размеренных ритмичных толчков.
Она лишь коротко кивнула, все еще крепко жмуря глаза.
Но так дело не пойдет.
Тогда он толкнулся в нее гораздо глубже и грубее, намеренно для более полной реакции. И Абрамова сразу же рефлекторно прогнулась навстречу, но свои искусанные губы сомкнула до бела, чтобы не застонать.
Очередная подростковая блажь или же приступ неуместного смущения.
В общем-то, неважно.
– Не сдерживайся, – хрипло прошептал он в ее плечо, оставляя влажный поцелуй на горячей коже. – Я хочу тебя слышать.
Девочка издала прерывистый вздох и, раскрыв свои охмелевшие охровые глаза, смущенно часто заморгала. Оранжевый отсвет, уже почти погаснувших за окном солнечных лучей, задрожал бликами на кончиках ее подрагивающих ресниц.
Еще с их самого первого раза Дементьев знал, насколько Абрамова отзывчива до невероятного. Громкая и шумная, но вместе с тем искренняя. Без показательно-пошлых стонов и вскрикиваний – она больше задушено хныкала, подаваясь бедрами навстречу глубоким толчкам, запрокидывала назад голову и крепко жмурила глаза.
Жарко и влажно постанывать в его шею начинала только от особо сильных и острых ощущений.
И сейчас это все только подтвердилось.
Дементьев откровенно впитывал в себя гамму эмоций на ее лице сквозь ленно приоткрытые глаза, размеренно дыша.
Все потому, что держать один выверенный темп он мог бесконечно. От этого даже не кончит.
Абрамова под ним шелестяще-влажно выдыхала в такт толчкам.
И, по ощущениям, Дементьев вбивался в таком ритме в ее тело несколько минут. Без перерывов и пауз, без выскальзывающего члена из отчетливо влажного, тесного и горячего.
Пока окончательно не приелось и не наскучило.
И тогда, обхватив ее за острую коленку и перекинув ее себе за спину, он стал вталкиваться в нее снизу уже гораздо резче и быстрее под тем самым правильным, нужным углом.
Сдвоенное участившееся придыхание разжало ее тонкие, крепко сжатые губы, когда девочка вновь начала шумно и жадно вбирать в себя воздух.
Ее искаженное в удовольствии лицо еще больше въедалось в память, отпечатываясь на сетчатке глаз: разметанное по дивану темное золото волос, крепко зажмуренные глаза, чувственно-напряженный излом бровей, сжатые до побеления тонкие пальцы на ткани белой рубашки на его плечах.
В хрупком теле Абрамовой не было покато-мягких женственных линий, а лишь сплошные прямые и острые, по-подростковому угловатые – заостренная линия плеч, почти полное отсутствие груди, выделяющиеся ребра, неестественно тонкие запястья, узкие бедра.
Раньше и подумать никогда бы не смог, что подобное ему настолько сильно сможет понравиться.
Его руки, крепко сжавшиеся на ее бедрах, совсем не позволяющие ей дергаться во время глубоких толчков, жадные, горячие, липкие от испарины.
Через раз вдыхаемый им воздух был будто оплавлен.
Дементьев отчетливо чувствуя, как каменеет нижняя часть лица и как рвано сокращаются мышцы нижнего пресса, начал вбиваться быстрее и грубее, снова теряя всякий намек на контроль.
И еще хорошо, что не на всю длину, каким-то чудом хватило оставшихся крупиц выдержки и здравомыслия.
Спустя пару особенно бесконтрольно размашисто-резких толчков, он провалился в сильнейший, беспощадный и выламывающий оргазм, на мгновение теряя дыхание от обостренных до боли ощущений, разливающихся по нервным окончаниям. У него сильно свело скулы, глаза сами по себе закрылись, дыхание замерло. Все, на что его хватало – до побеления в костяшках сжимать пальцами ее узкие бедра под собой, чтобы глубоко и грубо рефлекторно продолжать засаживать, выжимая до конца острый спазм удовольствия.
В этот раз Дементьеву показалось, что после он приходил в себя целую вечность.
Когда он все же открыл глаза, собственная гостиная отчего-то начала казаться ему чужой, незнакомой, слишком темной.
Возможно, все дело в том, что солнце незаметно успело пропасть за горизонтом и в сгустившихся синих сумерках за окном зажглись уличные фонари, отбрасывавшие мягкий отсвет.
Но это неважно. Его собственное солнце все равно никуда не пропало. В голове же – тишина: полная, блаженная, расслабленная. И постепенно успокаивающее сердцебиение в грудной клетке.
Не к месту спонтанная мысль о том, что, если внутри него все настолько темное, промерзшее и неживое, как он привык думать, разве могло бы там сконцентрироваться настолько много живительного жара, что сейчас разливался по венам потоками лавы?
У него было учащенное тяжелое дыхание. Ему было странно снова ощущать себя настолько живым.