О нем

      Каждый раз, когда девочка оставалась у него на ночь, он легко засыпал без принятия убойной дозы снотворных. А еще вместо шестичасовой черной комы перед глазами ему начинали сниться невероятно яркие сны.       В них было много огня, жара и солнца. Словно присутствие рядом Абрамовой – какой-то странный катализатор и своеобразный триггер с фиксацией на температуру.       Эти его сны были хоть и яркими, но, по большей своей части, бессмысленными, бессвязными, отрывочно-лихорадочными. Разум словно пылал в огне. Этот огонь не оставлял ожогов. Этот огонь отогревал то извечно промерзшее в нем.       Этой ночью он видел перед своими глазами горящую комету, проносившуюся по небу с невероятной скоростью, больше похожую на вспышку искрящегося золота, когда из сна его привычно вырвал ее будильник.       Краткое ощущение легкой дезориентации после яркого сновидения быстро сошло с него. И первая (когда-то привычная и не меняющаяся) мысль о том, сколько дел ему нужно сделать сегодня, незаметно подменилась на другую – такую глупую и чужеродную ему.       Дементьев, чуть щурясь от падающих на лицо рассветных ярких лучей, хрипловатым выдохом спросил:       – Сколько у нас времени?       И в этом-то и проблема – у них всегда мало времени.       – Думаю, что лишних десять минут есть, – отозвалась девочка, оборачиваясь к нему. – Время шесть утра.       Солнечный свет, лившийся в спальню через незашторенные окна, заливал ее волосы, лоб, губы, глаза, ее сонно-теплое выражение на лице.       Дементьев не мог отвести от нее взгляда.       Рядом с Абрамовой всегда было много солнца. Она вся утопала в его свете. Солнце текло по ее волосам. Скользило по ее тонкой коже и губам. Отражалось вспышками в ее глазах. Обжигающее. Сладкое. Особенно когда касалась ее обнаженной спины, вылизывая каждую впадинку тела. Солнце обожало ее.       (И так ли странно, что, когда она была рядом, все его сны наполнялись солнцем и огнем?).       – Тогда иди сюда, – усмехнулся он, сам поймав ее за тонкое запястье, и потянул на себя.       Девочка, с тихим смехом, упала в его объятья, положив голову ему на грудь.       Абрамова льнула к нему охотно и доверчиво. И ее теплые пальцы легкими прикосновениями на его шее и плечах ощущались до духоты правильно.       С недавних пор Дементьев начал находить прелесть в собственном пробуждении, спустя очень долгое время: рассматривая ее, слушая, лениво поглаживая светлую кожу и делая заметку быть аккуратнее (и не быть идиотом): отчетливые темные пятна синяков от его слишком крепкой хватки совсем не то, что стоило оставлять на ее теле.       Он чувствовал ее теплое дыхание на своей коже и быстрое биение сердца. В такие мгновения начинало наивно казаться, что извечное ледяное и промерзшее в нем отступало от этого собственного карманного солнца.       Саму же девочку отчего-то необъяснимо сильно влекло к пространным утренним разговорам, а еще к серебряному крестику на его шее.       Раз за разом рассматривая его, она изучающе крутила его в своих тонких пальцах.       – Александр Владимирович, я тут подумала... А что, если... – робко выдохнула Абрамова, не прекращая трогать крестик на его шее. – Что, если бы меня тоже покрестили? Вы бы могли стать моим... как же это называется?.. Крестный, кажется.       И между ними в мягких рассветных солнечных лучах повисла длительная пауза.       А затем непроизвольная усмешка дрогнула в уголках его губ, когда до Дементьева все же дошло, что он не ослышался.       – Ты хочешь, чтобы я стал твоим крестным отцом? – иронично уточнил он у нее, усилием воли сдерживая открытый смех, что требовательно зацарапался на изнанке его гортани.       – Вам это так не нравится? – трогательно расстроенно спросила Абрамова, поднимая на него свой темно-охровый взгляд.       “Ради всего святого!”       В самом деле: мало ему было ее бесконечного обращения на “вы” и по имени отчеству к себе, как и собственной периодической игры в заботливого родителя шестнадцатилетки? Так теперь и это...       И совершенно же не понимала всю греховную степень того, о чем сейчас спрашивала.       Его грудную клетку беззвучно, но ощутимо все же затрясло от неконтролируемой вибрации смеха, и девочка, тут же обиженно насупившись, отстранилась от него.       – Не в этом дело, золотце мое. Тут не имеет никакого значения мое личное отношение, – отсмеявшись, все же решил объяснить ей Дементьев, снисходительно поясняя: – Просто, по канонам православия, так ты станешь моей крестницей, то есть духовной дочерью. И отношения между нами уже будут трактоваться как своего рода инцестные, а значит порицаться. Не то чтобы я был примерным христианином и следовал всем заветам, но даже для меня это было бы откровенно слишком, Дарья.       Абрамову во всю кидало на эмоциональных горках: и короткое обиженное возмущение на его смех в одно мгновение перебилось в ней на острое смущение от интимности и “порочности” затронутой темы.       Вся живописно заалев, она, после короткого сконфуженного молчания, тихим извиняющимся тоном произнесла:       – Извините. Я не подумала.       “Как будто в первый раз”.       Именно подобные фееричные высказывания и поступки девочки, как правило, задавали тон всего дня.       По утрам Абрамова надевала на себя его рубашки, что были ей сильно большими и в которых она откровенно “тонула”.       Белоснежная ткань на ее тонких острых плечах так и норовила соблазнительно соскользнуть – на ее обнаженной коже белый цвет смотрелся неожиданно красиво.       Это все невероятно ей шло.       Лучи восходящего солнца текли по ее влажным после душа каштановым волосам жидким золотом, отражались чистым янтарем в ореховых радужках. И сама она вся – солнечная.       Солнце на солнце.       – А почему тут нет пуговиц на манжетах? – недоуменно спросила Абрамова, нахмурившись, рассматривая обнажившуюся тонкую кисть своей руки в распахнутом рукаве его рубашки. – Так и должно быть или просто забыли пришить?       Усмешка непроизвольно дернулась в уголках его губ.       В такие моменты Дементьев словно лишний раз вспоминал, насколько же она еще ребенок, что не знала элементарных вещей.       – Потому что, золотце мое, такие рубашки сделаны специально для запонок, – лаконично объяснил он, помогая ей аккуратно закатать слишком длинные для нее белоснежные рукава.       От влажных волос и тела девочки отчетливо тянуло его горьковатым мужским шампунем и гелем для душа. И Дементьеву это чертовски сильно нравилось – чувствовать на ней собственный запах.       За окнами спальни поднимался рассвет, окрашивая собой бежевые стены в теплые золотистые оттенки.       По утрам, в дни, когда оставалась у него на ночь, она готовила кофе на двоих.       И кофе у нее выходил по-прежнему ужасным, водянистым и некрепким. Но это уже несущественно, потому что Дементьев успел к нему привыкнуть. Наверное, все дело в том, что он не мог вспомнить, когда кто-то это делал для него в последний раз на регулярной основе.       Абрамова этим утром была нетипично напряженной и молчаливой. Она словно хотела ему что-то сказать, но никак не решалась.       Снова забравшись на кухонный стул с ногами, как ребенок, девочка бездумно перебирала конфеты перед собой, но не ела их. Она лишь выжидательно время от времени поглядывала на него, но, когда ловила его ответный взгляд, тут же опускала глаза вниз.       У Дементьева с третьей такой (недо)игры в переглядывания вырвался смешок:       – Что такое, Дарья?       – Ничего... Просто я... – запнувшись, она нахмурилась, ее бледное лицо залил пудровый румянец, и она попыталась неловко перевести тему: – А вы правда никогда не завтракаете?       – Никогда, – небрежно кивнул Дементьев. – Ты сейчас такая милая и притихшая... – усмехнулся он, поднося к губам кружку с ее паршивым кофе. – Что я чувствую какой-то подвох.       – Нет здесь никакого подвоха, – серьезно ответила Абрамова, все же поднимая на него глаза, в которых застыло виноватое выражение. – Я просто хотела извиниться...       Дементьев вопросительно приподнял бровь, наблюдая, как она нервно начала теребить пальцами закатанные до локтей рукава его рубашки на ней.       – За что?       – За всё, – девочка с усилием сглотнула. – Ну... что успела наговорить вам этим утром. Я просто не подумала, что, наверное, вера для вас многое значит, а я вам предложила такую глупость и...       Уже даже не смешно.       – Дарья, тебе не за что извиняться, – со вздохом оборвал ее он на полуслове. – Я уже говорил, что не слишком праведный христианин.       – Но это же не ерунда для вас! – заупрямилась Абрамова. – Вы слишком многое мне прощаете, Александр Владимирович.       “Что верно – то верно”.       Спускал на тормозах он ей, и правда, порой слишком многое.       – И тебе это не нравится? – спросил он ее, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как можно менее саркастично и насмешливо, но вышло это у него откровенно плохо.       Ему слишком от всего этого забавно и сюррно.       – Я не хотела показаться невежей и задеть то, что для вас важно, Александр Владимирович! А религия для вас важна! – будто задетая насмешкой в тоне его голоса, горячо выпалила она, смотря прямо на него, и в ее охровых радужках мягко отражались утренние солнечные лучи. – Просто... Знаю, что это ужасное оправдание, но... когда вы рядом, я... – девочка запнулась, скривившись от своих же слов. – Когда вы рядом со мной, мне всегда хочется нести какую-то чушь. И я всегда сначала говорю, а потом думаю. Даже сейчас. Почти всегда, – от волнения она снова запнулась вдыхаемым воздухом. – Это так странно и глупо. Простите.       Абрамова смущенно и совсем по-детстки спрятала свое заалевшее лицо в ладонях.       Дементьев же чувствовал, как усмешка растягивается в уголках его губ, и не мог никак ее контролировать. Слишком уж этот ребенок, что снова прятала от него свои глаза, была забавна в это мгновение.       – Если это тебя успокоит, золотце мое, – выдохнул он, аккуратно обхватывая своей рукой тонкое запястье Абрамовой, заставляя ее отнять ладони от лица. – Мне тоже порой сложно удержаться от совершения странных и глупых вещей, когда ты рядом со мной.       Девочка недоверчиво изогнула бровь, но на губах у нее все же дрогнула легкая улыбка, совсем как солнечный теплый отсвет.       Порой, как в этот момент, ему требовалось усилие, чтобы объяснить себе Абрамову (точнее прекратить пытаться рационализировать). Принимая такой, какая она есть.       Девочка всегда выглядела теплой. Хрупкой. Одновременно нежно-робкой и по-подростковому резко-хаотичной в движениях и речах.       Иногда Дементьеву казалось, что она не здесь – глубоко внутри себя, всегда серьезная и категоричная, когда говорила о том, что для нее важно: учеба, планы на лето, семья (в особенности младший брат), подготовка к экзаменам, концепция справедливости и даже математика. Его откровенно забавляло то, как она видела окружающий мир. То, что она выглядела, как ребенок, но всегда стремилась говорить и рассуждать, как взрослая. Как она наивна и заставляла его улыбаться одним своим присутствием, и в то же время...       Девочка несдержанная и громкая. Умудрялась постоянно огрызаться с ним, повышать голос или же, напротив, подолгу обиженно молчать: ее бывало слишком мало, но еще никогда слишком много.       Москва огромная, никогда не спящая, не верящая слезам, сотканная из несходных разношерстных частей, и в ней всегда было видно, когда кто-то не отсюда (выдавали нежизнеспособные установки и инфантильность во взгляде). Абрамова была не отсюда, и ее московская прописка тут совсем не играла никакой роли. Она вела себя, как потерявшийся ребенок, и бывала злой, агрессивной, не умеющей вовремя закрыть рот, абсолютно без тормозов.       Ее характер, – и сама она, – переплетение контрастов и несочетающихся черт, словно лишние детали пазла, мешающиеся, не вписывающиеся в общую целостность картины, но их не выбросишь. И злая ирония в том, что Дементьев находил всё это в ней занятным. Интересным. Важным.       666       Однако при его прямоте, холодной голове и расчетливости, закрывать глаза на нежизнеспособность этих (недо)отношений не получалось.       Да и, в конце концов, ничего никогда не бывало навсегда.       Любовь не вечна. Семья не вечна. Дружба не вечна. Работа не вечна.       Жизнь не вечна.       И девочка-солнце в его жизни также не вечна, хоть и начала занимать в ней немалую роль. Лишаться же собственного карманного жаркого августа ему пока не хотелось.       Но насколько долго еще это между ними продлится?..       Дементьев не был наивным и понимал, что недолго. У них изначально не было ни особого смысла, ни времени, ни шансов. Они те самые параллельные прямые, что не должны были пересечься по всем законам, и все же... Вопреки всему, стали, как внутренние накрест лежащие углы, образующиеся секущей – равны.       Девочка в его жизни ощущалась, вопреки всему, чем-то невероятно светлым и хорошим. А хорошее редко останавливалось надолго у кого-то одного. Хорошее в жизни подобно шлюхе; оно сновало от клиента к клиенту, разводя изящные ноги и радуя лишь на недолгие минуты. А затем – махнув на прощание, убиралось прочь.       Хочешь продлить? Плати.       Тут нет ничего личного – это сугубо рыночные отношения, на которых весь этот мир и строился.       Дементьев и “платил” сполна своим собственным временем, постоянным фактором риска и репутационными издержками.       (В сущности мелочь).       В остальном же, ничего фундаментального в его жизни почти не изменилось: ни вечная нехватка времени, ни постоянные дедлайны в основной работе, ни плотно забитый график, ни острое раздражение в вынужденности преподавания и навязанного классного руководства. И в то же время все неуловимо менялось и шло по новой, непривычной ветке событий. Дементьев предполагал ее наличие – как эфемерная нить дыма, вьющаяся по воздуху и по желанию развеющаяся от движения руки.       Плавно это начало влиять даже на основную работу.       Его перестали настолько сильно раздражать собственные подчиненные. Хоть Котиков, как его заместитель, прекрасно справлялся со своими обязанностями, но на общую температуру по “больнице” это несильно повлияло. Как была куча проебов по срокам сдачи и бесконечные местечковые индивидуальные ляпы, что надо было постоянно срочно решать и исправлять, так и осталась.       Однако сам Дементьев стал реагировать на этот бесконечный цирк своего фин-отдела куда мягче, чем обычно.       – Ты стал радикально добреть, – весело заметил Федотов после собрания совета правления. – Да и рожа у тебя в последние дни больно довольная стала, как у кота, обожравшегося сметаной. Признавайся, Саня, трахаешься сейчас с какой-то новенькой?       Дементьев с кривой усмешкой фыркнул:       – Разве что с глобальным переходом на “МСФО 9”.       Но в штыки это не воспринял – правда ведь понимал, по какой причине все эти перемены в нем.       Да и для Олега почти каждая новая женщина (не из категории на одну ночь) – вполне себе уважительная причина вести себя, как отсталый. Хотя бы потому, что Федотов принципиально никогда не предохранялся, обосновывая свое нежелание думать, как всегда, наибредово:       – Саня, ты просто не сечешь фишку, – мечтательно басил Олег, откидывая голову назад на спинку дивана. – В тебе нет азарта. Ты не можешь понять, каково это: каждый раз играть в русскую рулетку и заставлять сосать судьбу.       Дементьев лишь тяжело вздыхал и язвительно тянул в ответ:       – Судя по регулярности букетов, которые ты ловишь, и количеству детей, то сосешь именно ты. Причем явно хуево.       Вот только для самого Дементьева такое поведение было глубоко чужеродным. От женщин он никогда не терял голову.       Но, как оказалось, начал терять связь с реальностью совсем по другой причине.       В этот же день на коротком совещании в конференц-зале, глава отдела по налоговому учету, показывая на графики и воодушевленно делая прогнозы на следующий квартал, размахивал рукой, словно пьяный поэт-песенник. Совсем как Маленков из десятого “Б” у доски, когда рассказывал ход решения уравнений и зачем-то активно размахивал при этом своей граблей.       Раньше его внимание за подобное никогда бы не зацепилось.       Да и сама эта ассоциативная нить между школьником и начальником отдела налогового учета показалась ему дикой настолько, что неуместный приступ смеха зацарапался у Дементьева в глотке.       Все же вынужденное совмещение сразу двух диаметрально-противоположных по своей сути трудовых деятельностей в его жизни начало существенно сказываться на восприятии (как и постоянный недосып и переработки).       Это стало в лоб очевидным, когда, на этом же совещании, Дементьев полоснул острым недовольным взглядом по финансовому аналитику, что решил спонтанно высказать свое опасение по процентам отклонения от плана бюджета, но при этом не поднял руку. Будто они были не на собрании в банке, а на чертовом уроке математики в школе, и прежде, чем начать говорить, нужно было попросить разрешение.       И когда поймал на себе тяжелый взгляд финдиректора, аналитик сконфуженно поперхнулся на полуслове, сразу виновато уточняя:       – Что-то не так, Александр Владимирович, я где-то ошибся в цифрах?..       – Нет, продолжай, – качнул головой Дементьев с иронично-злой усмешкой, устало потирая переносицу.       Уже даже не смешно.       В его голове патологично-нездорово начало смешиваться изначально конфликтное и несочетаемое.       И все же он пока не оставлял свою работу учителя, но даже в этих проклятых общеобразовательных стенах произошли существенные изменения.       Хоть Дементьев все еще оставался больше равнодушным, чем по-настоящему участливым к детям в курируемом классе. И все равно противоречиво словно разрывался на две части – оставаясь манерно-надменным, строгим, по-ублюдошному циничным и несклонным к потаканию чужим слабостям. И вместе с тем все еще многое спускал с рук этим детям, как и закрывал глаза на их бесконечные проступки.       Он на звание “классного руководителя года” и не претендовал. И лишь холодно фыркал на откровенную лесть от некоторых учеников и привычно грубо одергивал слишком громкого Красильникова на своих уроках.       Этот паренек являлся самым проблемным ребенком в классе. У него были проблемы с контролем гнева и со сдержанностью, но под тяжелым подавляющим взглядом Дементьева и он послушно затихал.       Чего, к сожалению, нельзя было сказать про его поведение на уроках у других учителей. Где, из раза в раз, (отчего-то чаще всего на уроках физики) выделились всего два человека. Одни и те же: Красильников и его лучший друг Николаев (не такой проблемный, как первый, а больше влипающий во всякие истории за компанию с неугомонным приятелем).       Так на прошедшем уроке физики у девятого “Б”: один, при проверке устных знаний, не смог сформулировать закон Ома и не придумал ничего лучше после “двойки”, как демонстративно уйти с урока, ногой выбив дверь по пути. А второй и вовсе, решив повеселить весь класс, на доске в качестве формулы написал “Х = UY”.       Его классу баранов закономерно было весело, а вот Анне Павловне, стоящей сейчас перед ним и утирающей дрожащей рукой слезы с лица – совсем нет.       И вызвав двоих этих дружков к себе в кабинет после уроков, Дементьев сходу объявил им неоспоримо металлическим тоном:       – Оба сейчас пойдете извиняться перед учительницей. Да так, чтобы искренне и от души. А после, начиная с этого дня, неделю после уроков будете драить школьный туалет на втором этаже. Все равно вам не впервой уже.       – Опять?! – горячо возмутились оба.       – Не опять, а снова. До вас только так что-то доходит.       – Что же вы нас совсем за тупых придурков держите? – обиженно пробурчал себе под нос один из пареньков.       Дементьев иронично мазнул по нему взглядом:       – Красильников, умным людям повторяют что-то один раз. Дуракам три. Я же вам повторяю уже шестой раз, чтобы не вели себя на уроках, как отсталые. Кто вы для меня – думайте уже сами. А сейчас, тряпки возьмете все там же у уборщицы. Сорвете же урок еще раз или плохо сейчас извинитесь перед Анной Павловной: будете весело драить этот туалет до конца всей вашей учебы – это я вам гарантирую. На этом все. Свободны.       И буквально через день Красильников вновь оказался вызван на разговор в его кабинет. Потому что умудрился послать на три буквы завуча по воспитательной работе, когда она поймала его курящим за школой и потребовала выбросить сигарету.       Дементьеву же уже откровенно до тошноты надоели эти современные детишки, абсолютно без каких-либо тормозов.       На Красильникове перед ним была футболка с кричащей надписью “Fuck it all” (настолько явно провоцирующая – что даже жалко) и откровенный вызов во взгляде, но вот только без единого проблеска ума.       И совершенно непонятно же, что дальше делать с этим горе-ребенком двухтысячных.       С ним не справлялась ни прошлая классная руководительница. Ни даже родная мать, которой он десять минут назад, перед завучем по учебной части, на вопрос “ну сколько уже можно позорить меня, Вова?”, совершенно не дрогнув в лице, мгновенно выплюнул “тебя никто рожать меня не просил”.       Завуч горячо ратовала о его немедленном исключении. Такое поведение уже переходило все рамки дозволенного.       И его бы выгнали. Прямо сегодня же. Отдав на руки все документы со всеобщим вздохом облегчения. Настолько Красильников уже у всех глубоко сидел в печенках и успел достать. Как, впрочем, и весь самый неуправляемый девятый “Б”.       Не даром же его безмерно “любимый” курируемый класс давно превратился в этих учебных стенах в горячую картошку, от которой в ужасе отказывались все учителя.       Но вот только Красильникова, вопреки всему, не выгнали в этот день. Только лишь из-за неожиданной протекции над ним Дементьева, когда паренька, после его выходки и грубости с матерью, радостно начали распинать всем педагогическим составом, собранным в кабинете завуча на нелепом созванном “суде” с присяжными.       И это снова не было жалостью с его стороны.       Просто на его месте он бы тоже послал эту неопределенного возраста женщину, что раздражала одним своим нелепым дерганым видом и визгливо-громким голосом до невозможного, а еще постоянно умудрялась вносить путаницу в расписание, вставляя кучу окон.       Да и паренек вел себя и выглядел таким, каким ему и положено было быть – юным, темпераментным, хорохористым. От него можно было бы заряжаться этой неиссякаемой энергичностью – вот только утомлял подобным поведением он больше.       Завуч так и не решилась ничего возразить, когда Дементьев, прохладно перебив поток ее горячих возмущений, заявил о том, что исключение пока откладывается и он берет Красильникова под свою личную ответственность.       Она, ни то что возражать ему, и смотреть-то прямо на него по-прежнему побаивалась, поэтому на этом собрание было окончено.       И теперь Дементьев, вызвав паренька к себе в кабинет и презрительно мазнув взглядом по надписи на его футболке, с тяжелым вздохом человека, которому опостылело уже все на этом свете, язвительно поинтересовался у него:       – Красильников, сказать тебе честно, насколько я уже от тебя устал?       Девятиклассник, все еще распаленный и не остывший после показательной “порки” у завуча, возмущенно выпалил:       – Александр Владимирович, а ничо, что она поймала меня после школы и это ваще не ее собачье дело, чем я занимаюсь после уроков? Вы же никогда так не докапываетесь! И по логике вне школы я могу делать чо хочу.       “А чо”, “ничо” – чистота этой речи как отдельный вид “прекрасного”.       Но почти два года работы учителем в этой школе уже приучили Дементьева перестать хмуриться и рефлекторно не одергивать подобные формулировки в речи современных детишек.       – Красильников, не надо сейчас ссылаться на логику – у тебя ее нет, – хлестко привел он в чувство своего ученика. – Как и не надо намеренно вести себя, как клоун местного пошива. Знаешь, почему? Сколько ни прикидывайся идиотом, всегда найдется кто-то тупее тебя, этим ты не выделишься.       Дементьев прекрасно знал, что не бывает счастливых шутов – быть всеобщим посмешищем и занозой в одном месте весело только в теории.       Паренек, как по команде, недовольно дернувшись, тут же попытался рефлекторно огрызнуться, бурча себе под нос:       – Да чо вы постоянно меня идиотом называете?!.. Реально задолбали уже оскорблять!..       Но горячая речь паренька мгновенно оборвалась, когда он поймал на себе неподвижный и острый взгляд Дементьева.       В кабинете повисла короткая колючая пауза.       – До тебя, кажется, не доходит, что это твой последний шанс, – очередным холодным отрезвляющим напоминанием. – Никто больше второй попытки не даст. И либо ты перестаешь вести себя, как идиот, и начинаешь думать хоть чуть-чуть, либо окончишь девятый класс со справкой. И, веришь или нет, но мне абсолютно плевать, что там с тобой будет дальше. Я тебе не нянька. А носиться с тобой, как это все делают сейчас, после школы уже никто не будет. Даже твоя мать, которую ты посылаешь при всех. Будешь сам нести ответственность за свой выбор и за то, где ты по итогу окажешься в этой жизни.       Парень, осекшись, притупил взгляд в пол, больше не пытаясь показать свой норовистый подростковый гонор. Задумчивая хмурая морщина залегла на его лбу. До него будто бы только сейчас начало что-то доходить.       Не все потеряно.       Дементьев невольно усмехнулся, смотря на своего ученика уже мягче, со спокойной насмешливостью:       – Ну так что, Красильников, живем один раз или головой подумаем? – иронично выдохнул он в пространство.       666       В эту же пятницу вечером был назначен очередной светский прием, о котором Дементьев в бесконечном ворохе дел и забот почти умудрился забыть.       Его нелюбовь к подобным страшно утомительным, но обязательным для посещения, вечерам впиталась в кровь так давно, что теперь не вспомнить, когда именно.       Больше для формально-официальной подоплёки, эта встреча была объявлена как благотворительный вечер. Естественно, со всей сопутствующей атрибутикой и наспех склепанной на бумагах организацией-однодневкой для сбора пожертвований на лечение лейкемии у детей.       – Делаем благое дело, – важно подытожил Федотов так, словно действительно верил в это. – Помогаем детям.       – Бог им в помощь, – лишь усмехнулся Дементьев, что был полностью равнодушен к меценатству (кроме, разве что, тех случаев, когда это помогало легально понизить налоговую вычитку на собственную прибыль на счетах); слишком безразличный и эгоистичный.       Но он никогда себя и не позиционировал как хорошего и правильного.       Дементьев просто слишком хорошо понимал, как устроен этот мир. Он совсем не герой, что, скорее, душевное состояние, чем стиль жизни; вот только Дементьеву никогда не были нужны нелепые маски и глупые речи, полные инфантильных несбыточных установок.       Он открыто презирал кучку псевдо-моралистов и альтруистов-спасателей. Дементьев знал, что за жизнь каждый должен бороться сам.       Дементьев был чертовым математическим гением, что органично вписался в экономическую систему этого мира и знал минимум двадцать способов, как вывести любую сумму со счетов в обход системы. Дементьев умело лгал, бил без разбора и никогда не сомневался в выборе между моралью и личной выгодой.       Он никогда не стремился казаться тем, кем он не являлся. Также, как и Федотов.       Дементьев хорошо понимал, что они лучше, успешней и состоятельней многочисленных прочих – факт, не требующий особых доказательств. Они прямая совокупность того недосягаемо-статусного стандарта жизни, на который любит передергивать вся прочая безликая масса из несостоявшихся неудачников.       Это даже смешно.       Ему не нужно было никому доказывать, что он лучше многих. Это тоже факт – простой, лаконичный и совершенно не требующий дополнительных подтверждений, как и всякая константа.       Еще с самого детства, все сопричастные с ним взрослые, начиная с крупной простовато-туповатой домработницы в их доме, заканчивая учителями, говорили, что он невероятно способный. Дементьев тогда не понимал, зачем они это повторяли настолько часто и ему, и его патологически равнодушно-безразличной ко всему матери.       Это раздражало. Он и так это прекрасно знал и не нуждался в бесконечных подтверждениях. И это не дело пустого бахвальства, тупой веры в себя или преувеличения. Это просто факт.       Дементьев, и правда, лучше многочисленных «прочих» вокруг. Еще с самого детства: умнее и сообразительнее прочих, способнее прочих, выносливее прочих, красивее прочих. И это объективная реальность, приучившая его с десятилетнего возраста смотреть на других людей сверху вниз, рационально осознавая свою «привилегированность», и в этом нет ничего личного. Это факт.       Он далеко не оторванный от земли фантаст – он реалист. И поэтому прекрасно понимал, что есть люди и умнее, и способнее, и красивее, и «лучше». Но, как правило, это «лучше» касалось чего-то одного. Крайне редко попадались люди, что могли совмещать в себе сразу все эти качества на таком же высоком уровне.       И проведя в пути чуть больше часа, Дементьев подъехал к открытым кованым воротам, за которыми находилась огромная территория с трехэтажным особняком на вычурный консервативный французский манер. Позади располагался дымно-норвежский лодочный домик у темной реки, слева труды ландшафтного дизайнера из наслоений ровно отстриженных кустов, будто по линейке подстриженного газона, неестественно ярко-зеленого цвета, фонтанов и высаженных деревьев.       И подобные места встреч влиятельнейших людей этой страны никогда не менялись – все, как под копирку.       Ворованый рай апостола Павла выглядел бы точно так же: всё пошло и явно кричащее о достатке владельца, глянцевое, расчесанное внутри, изнутри и по периметру, неживое, мертво-статичное.       Федотов, приехавший раньше, манерно неспешно дымил у главного входа и, приветственно кивнув Дементьеву, сходу спросил:       – Вот знаешь, сколько здесь стоят участки? – Олег, затушив сигарету, по-хозяйски оглядывал обширные участки земли с густым сосновым лесом за воротами. – Я так подумал, что это очень даже неплохое вложение. И до Москвы рукой подать.       Все потому что, когда Федотов вставал на землю без асфальта, в нем сразу же откуда-то просыпался земледелец с землевладельцем в одном лице.       – Без понятия, – равнодушно повел челюстью Дементьев. – Котиков уже здесь?       – А он будет? – удивился Олег и, после кивка друга, следом язвительно усмехаясь: – Что, Сань, решил таскать везде за собой на поводочке своего ненаглядного ИО? Я и так отмороженную рожу этого Котика вижу чаще твоей.       – Имей совесть, идиот. Этот “Котик” в мое отсутствие держит работу всего банка на плаву.       – Это понятно, – кивнул Федотов. – Но здесь-то он тебе нахрена? Хвастаться, какой он у тебя послушный и хороший мальчик?       И этот вопрос не был лишен смысла. Ведь на такие вечера обычно не приглашали своих помощников (пусть даже и особо гениальных).       Все потому что Игоря нужно было начать вводить в систему и знакомить с нужными людьми, официально представляя его всем как своего протеже. По планам, очень скоро произойдет масштабная рокировка в кадрах, в которой именно Котиков должен будет занять место финдиректора на постоянной основе.       А на этом месте откровенно нечего делать, если нет налаженных нужных связей и знакомств.       Дементьев широким шагом направился внутрь дома, прохладно роняя через плечо:       – Хочу кое с кем его познакомить в неформальной обстановке.       В спину ему пронеслось оживленное от Олега:       – Я тоже тебя сегодня хочу с кое-кем познакомить.       Но Дементьев и бровью не повел. Предчувствуя, что это знакомство будет с очередной “любовью” всей жизни его друга.       Будто и без того этот вечер не сулил ему христианское терпение и смирение в квадрате.       На подобных же мероприятиях, заглянув за кулисы сильнейших и влиятельнейших людей этой страны – легко можно было впасть в прострацию от самого этого пустого вакуума из осязаемой глупости, раздутой напыщенности и короткого горизонта планирования.       Наверху, в большей своей части, сидели люди с настойчивым отголоском 90-х (в худшем своем проявлении): те самые, живущие лишь одним днем, глобально ни о чем не думающие, готовые в любой момент зафиксировать предусмотрительно спрятанную в офшорах прибыль и сбежать туда, где потеплее, сгибаясь от тяжести непосильно нажитого.       Этажом ниже же – находились, по большей части, обычные менеджеры, ничего не имеющие за душой наемники, в мозг которым будто прошили KPI, в сухом остатке – роботы без собственного мнения, что, дорвавшись до “хлебного” статусного места, далее совсем переставали думать и ходили на работу лишь с одной целью: чтобы их не выгнали оттуда. Отсюда лизоблюдство, заглядывание в глаза “хозяевам” и невероятно мерзкая выслужливость.       И что первым, что вторым планировать что-то дальше полугода вперед не было никакого смысла. Первые понимали, что в любой момент вся “малина” может слететь, их положение зыбко и непрочно, как у всех “честно” приватизировавших природные ресурсы страны в 90-х (много мозгов на это и не нужно было). А вторые лишь жалкая пресмыкающаяся тень перед первыми, освоившие в совершенстве искусство подсовывать наверх только те инициативы и бумажки, что не вызовут гнев “хозяев” и не заставят тех лишний раз напрягать давно заплывшие извилины.       Отсюда и подобный вакуум полнейшей тупости.       По-настоящему думающих и хоть что-то соображающих на таких вечерах было удручающее меньшинство.       – Я тут краем уха услышал, что из-за этого перехода и за ставкой ФРС все банки стали принимать депозиты под 0 %. И если хочешь знать мое мнение, то это недальновидно, – делился с Дементьевым своим крайне “важным” и “экспертным” мнением Малинин, рукой подзывая официанта, чтобы обновил его пустой бокал. – Столько банков уже позакрывалось. А я все это предвидел и предупреждал!       Совсем не поменялся. Рот не закрывался ни на секунду.       Прорванная канализация бесконечного пафосного трепа – Малинин Дмитрий.       И его общество (без дипломатично-сглаживающего присутствия Федотова) требовало от Дементьева определенного христианского смирения: как минимум, полного принятия суетливой показушно-важной речи и фильтра на полезные данные. Как максимум – рефлекторно не послать его куда подальше.       Дементьев успел от этого отвыкнуть. И чужой нескончаемый пустой треп под ухом быстро стал раздражать.       – Мы в правительстве уже решили с этим... – было, важно начал Малинин, опустошая мгновенно поднесенный официантом очередной бокал, но был перебит Дементьевым:       – Грефа не видел? – равнодушно-деловитым уточнением.       – А?.. что?.. – недоуменно нахмурился уже порядочно набравшийся Малинин, пытаясь осознать вопрос и после коротко качая головой. – Нет. Так вот, о чем это я?.. мы в правительстве решили, что...       – Потом расскажешь, – в очередной раз безразлично прервал чужой бестолковый речитатив Дементьев. – Нужно кое-что перетереть с Грефом. Сам понимаешь. Дело важное.       – Конечно-конечно! – бестолково, но активно закивал своей пустой головой Малинин, словно, действительно, понимал, а не повелся на пустой, но важно раздутый повод избавиться от его общества.       Однако в огромном приемном зале Федотов, отчего-то в компании Котикова, нашелся быстрее.       Дементьев даже успел услышать из уст друга душещипательное наставление Игорю на правах “старшего” и умудренного опытом:       – Вот тебе еще один мой совет: никогда не бери себе в жены идиотку. Да и вообще... знаешь, лучше не женись. Не лезь туда. Ничего там хорошего для мужчины нет. Не просто так же говорят, что хорошее дело – браком не назовут.       Игорь выслушивал эту наставительную речь Федотова с крайне недоверчиво-скептическим выражением на безучастном гладковыбритом лице.       Горьким опытом научился делить все сказанное Олегом ровно на половину (особенно, когда это переставало касаться дел).       Искусству же Игоря в работе своими прямыми вопросами и комментариями не превращать все собрания с Федотовым в очередной цирк и парад его безумных фантазий, в какой-то степени, восхищался и сам Дементьев. Котиков мягко подводил Олега с его безумными замыслами от концепции “давайте сделаем все пиздато, полностью перестроив всю действующую и отлаженно работающую систему”, к более ясному формулированию своих “хотелок” и планов, а после деликатно по пунктам объяснял ему, почему все эти планы в реальности не осуществимы. Когда как самому Дементьеву всю жизнь было проще сразу послать друга, едко посоветовав закрыть и больше не открывать рот, чем тратить время и что-то ему пытаться объяснить.       Но в подобных неформальных беседах, когда Олега клинило на нравоучительные философствования о жизни, Котиков явно терялся и не знал, что на этот бред отвечать.       Все же перед ним был, хоть номинальный, но глава банка, и открыто его послать, как это делал Дементьев, Игорь не мог.       – Да, в этом Федотову можно верить, – подходя ближе, насмешливо подтвердил Дементьев. – Сколько там у тебя жен уже было?..       – Вот не передергивай, Саня! – фыркнул Олег, оборачиваясь. – Идиоткой оказалась только первая... ну и третья. А вот вторая мудрая женщина, была и есть. Даже иногда жалею, что все-таки с ней развелся. Оказалась самой толковой из всех.       С появлением Дементьева, Котиков, словно отряхнувшись от летаргического сна, расправил плечи, рукой поправляя узел темно-синего галстука на своей шее так, что бриллиантовые запонки на манжетах его рубашки сверкнули дорогим блеском в свете ярких многоуровневых позолочено-хрустальных ламп в зале.       – Здравствуйте, Александр Владимирович, – приветственно кивнул он, возвращая рабочую собранность и смаргивая заторможенную дымку с глаз. – Вчера так и не смог с вами встретиться. Я хотел с вами обсудить последний отч...       – Да опять вы все о делах! – перебивая Котикова на полуслове, недовольно поморщился Олег. – На работе не могли это между собой обсудить? И вообще... я вам уже рассказывал, что на этой неделе ко мне, наконец, приедет “Aston Martin One-77" в белом цвете? Специально для меня по предзаказу. Ни у кого такой в стране пока нет.       Дементьев лишь насмешливо покачал головой:       – Да, Федотов, в этой стране больше нет подобных идиотов, что будут двухкратно переплачивать за автомобиль за факт псевдоэксклюзивности на месяц.       – Вот посмотри-ка внимательно, Игорь, на его недовольную рожу, – довольно пробасил Олег, панибратски закидывая руку Котикову на плечо и кивая на Дементьева. – Так, друг мой, выглядит истинная и абсолютная за-а-ависть! Один из смертных грехов, между прочим.       – Было бы, чему еще завидовать, – фыркнул Дементьев, деловито посматривая на циферблат своих часов. – Пойдем, Игорь, пока есть время, надо кое с кем тебя познакомить.       – Ага, только сильно не хвастайся им, Саня. А то уведут еще твое сокровище, – хмыкнул уже им в спины Олег.       А чуть позже Федотов, в компании из весело и громко хохочущей незнакомки, найдя Дементьева, представил ему свою спутницу.       Догадки про очередную “любовь” всей жизни оказались верными.       Дементьев, даже не стараясь запомнить названное ему чужое имя, равнодушно прошелся по ней взглядом, открыто оценивая, как товар на прилавке.       У нее были гладкие светлые волосы, яркая помада на полных губах и кольцо на безымянном пальце. Она замужем (или же обручена – и не то, чтобы ему не плевать на это). Лицо у нее простое, хоть и приятное, но ничего уникального или интересного Дементьев в ней не нашел.       За долгие годы дружбы с Федотовым он начал видеть сходство между всеми его женами, любовницами и девочкам на ночь; все они, словно одна плохая копия, похожи, но не хватало чего-то важного.       И все же его взгляд непроизвольно зацепился за тонкое очертание женской руки, которая цепко ухватилась за предплечье Федотова: глянцевый лак, манерные изгибы пальцев, сексуально-податливая красота.       Раньше Дементьев признавал и находил красивыми только такие женские руки.       Руки же Абрамовой были совсем не такими. В них не было никакой мягкой податливости и плавной неспешности движения. Они скорее про резкую порывистость, суетливость, нервозность. Однако запястья у нее были гораздо тоньше (до неестественной болезненной хрупкости, будто там одни косточки, обтянутые тонкой кожей) и от того казались гораздо изящнее. Ни у кого ранее он не встречал настолько эстетично-хрупких рук. Но вот только эти ее руки были извечно испачканы чернилами от ручек из-за постоянного письма на уроках, с наслоением из типично подростковой чепухи из дешевых фенечек/резиночек/браслетов и никогда никакого лака и в помине на коротких ногтях.       Бред, и все же...       Эмоции все же сделали свое дело: то, что ему казалось эталонным и красивым раньше, теперь – как тени на периферии; безразлично, никак, пусто. А то, что никогда не привлекало; то, на что его взгляд никогда не падал – теперь захватило с силой изнутри, сдавливая.       А еще он с первого взгляда понял, что перед ним очередная девочка-однодневка, и ничего серьезного из этого нового увлечения Федотова не выйдет.       Дементьев знал это точно, потому что перед ним был совсем не тот женский типаж для беспокойства.       По-настоящему Олег терял голову (во всех смыслах) совсем от другого типажа женщин, который, до ироничного, был абсолютно противоположен тому, что он обычно цеплял на подобных вечерах.       Федотова всегда непреодолимо сильно тянуло на недоступных, холодных, на тех, которых надо долго добиваться. Именно от таких у него конкретно срывало крышу.       Но вот, только добившись очередную снежную неприступную королеву, всегда сразу же резко терял интерес.       Дементьев и Федотов, при всей своей фундаментально заложенной разности, оба сходились в одном: их невероятно тяготила и отвращала спокойная размеренная семейная жизнь. Это была совершенно не их история. Они оба никогда бы не смогли при всем желании стать примерными семьянинами.       Семья для Дементьева воспринималась как нечто непонятное, чужеродное, дикое, иное. Как то, что было не для него.       Даже само это слово в звучании, перекатываясь на языке, отдавало рафинированной мягкостью, которую рефлекторно всегда отторгал его организм.       Вот только, если Дементьев это хорошо осознавал и никогда не вляпывался ни в брак, ни в строгание ненужных детей, то Федотов на то и был всегда по жизни идиотом, что из раза в раз наступал на одни и те же грабли.       Олегу было всего двадцать один, когда у него уже родился первенец. И какое-то время он даже пытался играть в примерного семьянина под откровенно насмешливый скепсис своего друга. Но поигрался в это Федотов, действительно, недолго. Выдохся уже через месяц в роли образцового отца семейства.       Причем все, как и предвидел Дементьев со дня залета очередной “любви” всей его жизни – он слишком хорошо его знал. Поэтому понимал, что такая жизнь ему к черту не сдалась.       Федотов Олег – Одиночка (именно так с большой буквы). Он быстро возгорался и также быстро затухал. Семейная рутина совсем не для него.       Федотов Олег – человек высоких амбиций, широких щедрых жестов и невероятной удачливости. В жизни ему не обязательно было иметь высокий интеллектуальный потенциал Дементьева, чтобы пробиваться. Федотов – это врожденная харизма, обаяние и умение говорить. Федотов всегда тянулся вверх, лез вперед и всеми силами старался стереть всякие следы их общего темного пришлого – непростого и, в реалиях современного мира, крайне порицаемого (вот только деньги не пахнут).       В общем тандеме они идеально дополняли друг друга. И вполне закономерно, что по итогу оказались так высоко.       – Сань, кстати, а почему ты сегодня один? – когда они остались вдвоем, приглушенно спросил его Федотов. – Где Влада? Или у тебя уже реально какая-то новенькая появилась?       – Где кто? – непроизвольно нахмурившись, откровенно не понял его Дементьев.       Олег было усмехнулся, а после, когда понял, что друг не шутит и не понимает, кого он имеет ввиду, смерил его недоуменным взглядом и едва ли не по слогам, как для слабоумного, повторил:       – Влада. Вроде так ее зовут.       Но и это не помогло. Дементьев совершенно не понимал про кого сейчас говорил Федотов, и это стало уже его раздражать и действовать на нервы, как при затянувшейся повторяющейся несмешной шутке.       – Ты опять успел где-то кукухой протечь? – язвительно поинтересовался у него Дементьев.       – Сам ты кукухой протек, олень! – мгновенно зло вспыхнул Федотов. – Приди уже в себя, Саня, а то я уже сам начинаю себя ебнутым чувствовать и сомневаться в том, что она существует. Это та темненькая тихая девочка, с который ты трахаешься и таскаешь на такие вечера вот уже пару лет.       И только тогда до Дементьева вдруг дошло.       Действительно, в его жизни длительное время была тихая полностью покорная девочка.       Та, что никогда не отсвечивала. Та, что так идеально вписалась в его расписание. Та, что никакая на вкус, как и полагалось одноразовым девочкам с бледно-голубых журнальных страниц.       Та, о существовании которой в своей жизни он умудрился полностью забыть, привычно вытеснив ее из сознания, как что-то неважное, спустя всего лишь пару месяцев своих больных отношений с собственной шестнадцатилетней ученицей...       И ему бы уже пора всерьез обеспокоиться этим фактом, как чем-то абсолютно нездоровым и патологичным.       Ведь Абрамова за рекордно малое количество времени уже стала существенно влиять на его привычную рутину.       Можно было бы даже обсудить это на очередном сеансе с психотерапевтом.       Вот только Дементьев с недавнего времени стал ненавидеть рефлексию как сам концепт. Потому что она никогда не заканчивалась чем-то дельным и определенным. Лишь подкидывала больше вопросов, чем давала ответов.       666       – Как работает твой мозг, Дарья? – следующим же вечером у себя в теневой квартире риторически спросил у нее Дементьев.       “И работает ли он вообще у тебя?”.       Девочка тихо засмеялась, привычно смущенно пряча лицо в ладони, но ему, правда, это было интересно.       Потому что Дементьев весь этот вечер, в перерывах между работой с документацией, наблюдал за тем, как девочка, сделав на завтра домашнюю работу по алгебере и геометрии, от нечего делать раскладывала рассыпанных по журнальному столику мармеладных мишек в нестройный рядок. И на полном серьезе пытался проанализировать, по какому принципу она это делала и почему после красного шел синий, а после зеленый, желтый, снова зеленый, снова желтый, а затем еще один синий.       Пока девочка, невинно пожав плечами, не призналась, что, на самом деле, раскладывала их в случайном порядке. И ей просто было забавно наблюдать за тем, как у Дементьева постепенно сужался взгляд и медленно происходил сбой в сознании от попыток рационализировать и понять этот порядок ее чередования цветов мармеладных мишек.       А все потому, что концепция того, что можно что-то делать абсолютно бездумно и хаосно – была глубоко ему чужеродна.       “Не пытайтесь все в своей жизни рационализировать” – голосом его психотерапевта пронеслось у него в голове.       Воистину.       – Вам еще долго? – каждые пятнадцать минут не уставала спрашивать у него Абрамова.       – Дарья, ты обещала не мешать, – прохладно напомнил Дементьев, не отрывая взгляда от ноутбука. – У меня еще куча работы. Мы с тобой это обговаривали.       – Я просто спросила, – небрежно пожала плечами она, подсаживаясь ближе к нему. – Должны же вы когда-нибудь закончить. И я не собиралась вам мешать.       Дементьев иронично-недоверчиво вскинул бровь, но ничего не сказал, снова возвращаясь к тому, чтобы заполнять таблицы и строить графики у себя в ноутбуке.       Девочка, положив голову ему на плечо, какое-то время молча наблюдала за этим, а затем тяжело вздохнула. Конечно же, специально громко, чтобы он услышал и понял, как она уже устала от такого времяпрепровождения и как много у нее претензий к его скучной работе и какая она умница, раз эти претензии не озвучивает, а лишь изредка громко пыхтит под боком.       И это не раздражало его. Не отвлекало. Лишь забавило.       Что было парадоксальным. Ведь, как правило, шумное и навязчивое женское присутствие рядом во время работы ему никогда не нравилось. Это откровенно отвлекало от дел, раздражало и он этого совсем не терпел. Но с девочкой ему было легко. Само ее присутствие было комфортным. Именно поэтому он разрешал ей быть рядом с собой в сложные вечера накалившихся дедлайнов по работе, красть свое внимание на нее каждые пятнадцать минут глупыми вопросами “когда уже все?”, громко и недовольно вздыхать, молчаливо осуждая его работу и документы.       – Ты обещала мне не мешать, – уже сам вздохнул Дементьев и, наконец, перевел свой взгляд с ноутбука на девочку, чья голова все еще покоилась на его плече.       – Но я же ничего не делаю! – Абрамова возмущенно задрала к нему голову, и они встретились глазами.       – Ты смотришь.       – Вы тоже, – хмыкнула она.       До чего же невозможный ребенок!       Дементьев закрыл ноутбук.       – Ты обедала сегодня? – спросил он, и девочка покачала головой. – Давай тогда что-нибудь закажем. Поужинаем, и я продолжу работу, а ты посидишь уже тихо, пока я не закончу, договорились?       Абрамова тут же радостно закивала головой.       Ей только дай малейший повод отвлечь его от дел.       И, когда из ресторана привезли заказ, она, как всегда, первым делом открыла контейнеры с десертами, напрочь игнорируя основную еду. И теперь, щуря глаза от удовольствия, уплетала их, сидя, конечно же, на полу, у журнального столика, поджав под себя ноги и спиной опираясь о диван.       Пока они неспешно ужинали, за незашторенными окнами гостиной сильно потемнело, раскрашивая полотно неба в индигово-синий.       – Вы не любите сладкое, – прикончив последний десерт и закрыв контейнер, вдруг сказала девочка, вытирая свои пальцы от крема и мороженого салфетками.       И произнесла она это таким неоспоримо серьезным тоном, будто сделала этим заявлением научное открытие.       – Зато ты любишь.       – Да, знаю, – кивнула Абрамова, откладывая использованные салфетки на журнальный столик. – А еще... – она кинула на него быстрый воровато-виноватый взгляд, и у нее был такой вид, будто собиралась сейчас исповедаться в чем-то богохульном: – Только не злитесь, но... На самом деле, мне всегда больше нравилась физика, а не математика. И я знаю, что вы не очень хорошо относитесь к физике как науке.       – Так и есть.       Она задумчиво нахмурила брови:       – Но почему? Они же очень связаны друг с другом.       – Нет, связана лишь физика, которая строит все свои теории на математическом языке, – снисходительно-учительским тоном начал объяснять Дементьев, словно они с ней были на чертовом уроке. – А сама математика всегда была и есть самостоятельна. Да и физика многим кажется интереснее, как математика в цвете, но вот только на деле всегда выходило так, что математика – нечто гораздо большее, чем черно-белая физика       – Вы скучный, – после короткого молчания, забавно насупившись, недовольно протянула девочка, и Дементьев хмыкнул. – Как так вообще вышло, что я люблю вещи, которые вы ненавидите, и наоборот?       – Потому что мы с тобой и не должны быть похожими. Это было бы так неинтересно, не находишь? И у тебя начались очень странные утверждения к вечеру. Снова приближается какой-то очередной кризис самооценки?       Абрамова после его подначивающего вопроса, на мгновение заторможено моргнув, замерла на месте, прежде чем гневно фыркнуть, забраться обратно с пола на диван и попытаться обиженно стукнуть его в плечо своим маленьким кулачком.       Но Дементьев привычно перехватил ее руку за тонкое запястье. Чтобы ласкающе скользнуть выше, переплетая их пальцы и девочка сразу же успокоилась (потому что метод тактильности всегда безотказно с ней действовал: всего одно прикосновение, и она становилась шелковой в его руках), укладываясь к нему на колени.       – Мы все же любим некоторые вещи одинаково, – тихо произнес Дементьев, и девочка, лежащая на его коленях, неверующе фыркнула.       – Например?       – Например, твой ужасный кофе по утрам.       – Он не ужасный! – надулась она, но воровато взглянув на него и не сдержав рвущегося любопытства, спросила: – А еще?       – Конечно же, спорить и всегда считать именно свое мнение истиной, – насмешливо фыркнул он. – Почему для тебя это вдруг стало важным, Дарья?       – Это неважно, – тихо выдохнула она, распахивая свои темно-охровые глаза, влажно поблескивающие в свете включенных ламп. – Просто мне интересно... Но это неважно. Да и представить вас как любителя сладкого и в роли учителя физики мне сложно, если честно...       И Дементьев, не выдержав, засмеялся – хрипло и длинно, обнажая полоску белых зубов, и прищурено глядя в потолок.       Диван крайне удобно поддерживал его раскидистую позу, запрокинутую голову, чтобы взгляд против воли не соскользнул на возмущенно вытянувшееся лицо Абрамовой, чтобы не засмеяться еще громче в новом приступе неконтролируемого веселья.       Дементьеву смешно – сколько времени прошло, а девочка все еще до абсурда забавляла его.       Через пару минут он все же принялся за работу, а Абрамова за выполнение домашнего задания по русскому языку, чтобы буквально (по его меркам) через мгновение громко воскликнуть:       – Всё! Перерыв!       Дементьев, оторвавшись от просматриваемых бумаг, обернулся к ней.       Девочка сидела рядом на диване и, не мигая, смотрела на него слегка безумным и требовательным взглядом (вот что долгое выполнение домашнего задания по гуманитарным предметам делает с людьми).       – Перерыв, – упрямо повторила Абрамова, откладывая тетрадку со своих колен на журнальный столик. – Уже полтора часа прошло! А вы говорили, что у вас работы осталось на час.       Он говорил совсем не это, а то, что час – это минимум. Но девочка, как всегда, услышала в его словах только то, что ей было удобно.       Дементьев уже начал всерьез жалеть о своем (опрометчиво) принятом решении позволять этому ребенку быть рядом с собой во время его работы с документацией.       В этом, конечно же, были свои плюсы: обычно девочка совсем никак его не напрягала своим присутствием, похвально не дергала по пустякам, умела прекрасно занимать себя сама, хоть и каждые пятнадцать минут не уставала спрашивать “когда уже все?”, а еще соблазнительно сулила собой крайне приятное времяпрепровождение на ночь, после окончания всех дел (как и глубокий сон, полный тепла и огня, без принятия снотворных).       Но были и минусы: девочка все же часто отвлекала его собой, но не намеренно. Все дело в том, что ему самому на нее постоянно хотелось смотреть. Постоянно хотелось ее трогать. И ни черта-то с этим не поделаешь.       Однако плюсов, очевидно, было больше.       А еще у него совершенно не было времени на все эти нелепые перерывы, но все же...       Следовать собственным нерушимым установкам рядом с ней бывало сложнее, чем казалось на первый взгляд.       – Черт с тобой, иди сюда, – сдаваясь, выдохнул Дементьев, поманив ее к себе рукой.       И девочка тут же с энтузиазмом села к нему на колени, рукой робко потянувшись к его шее (скорее всего, в очередной раз зачем-то хотела изучающе потрогать серебряный крестик). Дементьев поймал ее за тонкое запястье в движении и, поднеся ее ладонь к своим губам, оставил легкий поцелуй на костяшках ее пальцев.       Абрамова, слегка покраснев, тихо призналась:       – Знаете... Я вас так люблю.       С его губ сорвался темный смешок:       – Знаю. Ты мне это уже говорила, Дарья.       – И что? – обиженно фыркнула она. – Вы же сами мне говорили, что повторение – мать учения, разве нет?       – Если учесть, что я вытянул из тебя это первое “люблю”, как преподаватель вытягивает из учеников ответы хотя бы на шаткую “тройку”, то, да, определенно, золотце мое.       – Как вы можете так говорить?! – искренне возмутилась Абрамова. – Я же серьезно и без иронии!       – А, ну раз серьезно и без иронии... – усмехнулся Дементьев.       – Вы ужасный! И иногда я очень хочу вас чем-нибудь стукнуть! Но я все равно так вас люблю, – на выдохе жарко повторила она, часто смущенно заморгав, и стала выглядеть настолько трогательно-комичной (едва ли не мультяшной со своими широко распахнутыми охровыми глазами) и осязаемо очаровательной, что у него непроизвольно все внутри потеплело до духоты, а взгляд сам по себе опустился на ее губы.       То, что с ним происходило, когда он ее целовал, Дементьев по-прежнему всё никак не мог рационально объяснить. Ни разрядов тока от каждого касания по нервным сплетениям, ни участившегося тяжелого дыхания, ни резко подскакивающего пульса, что после успокаивался издевательски медленно.       Это всё было похоже на резкую защитную реакцию организма, совсем как аллергическую или что-то вроде того.       И в его понимании этого не должно было происходить. Тело не должно реагировать на другое тело гипервентиляцией, пусть даже с биологической точки зрения – это потрясающее и (буквально) жаркое продирающее все внутри ощущение.       Это патологично и явно нездорово.       Вот только плевать.       Она обнимала его своими тонкими-тонкими привычно прохладными руками, не переставая тепло и солнечно улыбаться. Рядом с ней все становилось другим, внутри него все будто оттаивало после многолетней заморозки, заживало и стягивалось, сдвигалось с мертвой точки.       Пришла долгожданная оттепель, но не только в городе, а в нем самом. Сырая, звонко-громкая и требовательная.       У Дементьева впервые за столько лет словно наступила весна.       666       С этой весной пришли существенные изменения аккурат под сезон гроз и ливней в городе.       Хоть дни и были теплые, совсем по-летнему щедро согретые солнцем. Но длинные вечера и ночи наполнялись треском молний и раскатами грома, свечением вспышек электрических веток на темном индиговом небе под монотонный шум проливных дождей.       Поздний апрель в Москве пропах сладко-горькой цитрусовой влажностью и расцветающей зеленью. Весна распускалась всеми оттенками синего на ночном небе, что проносился за окнами его автомобиля, когда он вез собственную ученицу после конца занятий к себе домой.       И за пару недель их особенно “близких” отношений Абрамову уже мало что было способно смутить. В его руках она постепенно раскрепощалась, становясь все более искушенной, училась понимать (и принимать) собственные желания.       Для этого Дементьеву в некоторых вопросах пришлось продавливать ее напускное сопротивление.       – Не... Не надо... – заупрямилась она, невнятными тихими выдохами, упираясь своими маленькими ладонями в его плечи и суетливо пытаясь вырваться из под него. – Я не хочу.       Ее жаркий шепот вибрацией прошелся по его позвоночнику.       Абрамова скованно металась в его руках, как пойманная в паутину бабочка. Крепко вцепилась пальцами в его ладонь, обхватившую ее бедро.       – Пожалуйста, не надо... – успела выдохнуть она прежде, чем он оставил влажный поцелуй на ее животе.       Дементьев, все же чуть отстранившись, поднял голову и внимательно посмотрел на нее. Пытался понять, отчего она так продолжала противиться этому.       Девочка под ним затравленно и часто дышала, шумно хватая воздух пересушенными губами, крепко жмурила глаза и до побеления в костяшках своих тонких пальцев стискивала его ладонь. Совсем отчаянно.       В первых предрассветных лучах контрастом сразу бросилось в глаза – ее лицо сильно покрасневшее, румяное, едва ли не лихорадочно горящее.       Настолько сильно стеснялась?       – Что не так, Дарья? Я делаю тебе больно или неприятно? – серьезно спросил он у нее, хотя заранее знал последующий ответ.       – Нет...       – Тебе не нравится?       – Это не... – девочка отчаянно закачала головой. – Я просто не хочу. Александр Владимирович... вам не нуж... – тихо выдохнула она, но его руки выбили из нее окончание фразы.       Когда он, по-собственически подминая ее под себя, поцеловал тонкие ключицы, плавно повел пальцами по ребрам, спуская поцелуи все ниже и ниже.       Абрамова задрожала в его руках.       Дементьев играл на ее теле умело, слишком точно, и девочка, выпустив его ладонь, привычно сжала в своих пальцах простыни до треска.       – Не нужно? – лениво окончил ее прерванную им же фразу Дементьев, шире разводя перед собой ее острые колени. А затем, подтащив к себе подушку у изголовья кровати, подложил ее под бедра девочки.       Абрамова, зажмурив глаза и тяжело сглотнув, кивнула.       – “Не нужно” и “не нравится” – это разные понятия, Дарья, – усмехнулся Дементьев, подушечкой большого пальца успокаивающе поглаживая ее по выпирающей тазобедренной косточке. – Если тебе станет неприятно, скажи мне сразу. Я прекращу.       Она едва разомкнула искусанные губы, чтобы снова начать запальчиво упрямиться, но Дементьев, рывком подтянув ее ближе к себе за тонкие бедра, лаконично договорил:       – А пока побудь умницей – прекрати уже дергаться и помолчи.       И девочка в кои-то веке послушалась его.       И девочке все это закономерно понравилось.       (Не могло не понравиться).       В дальнейшем она больше уже никогда не сопротивлялась ему и покорно позволяла все то, чего отчаянно смущалась и избегала ранее.       Дементьев успел выучить все реакции ее хрупкого тела настолько, что уже мог безошибочно определить, где было нужно едва-едва, на грани ощутимого, дотронуться, а где, напротив, продавить без жалости, сильно и грубо – так, как ей по итогу точно понравится.       Как понравится им обоим.       Между ними был не просто секс.       Их темно-индиговые ночи на двоих – всегда недостаточные, слишком быстрые, жадные, пронизанные взаимным острым притяжением. Растянутые в бесконечность (учебно)рабочие будние дни: когда они в школе (крайне хреново) отыгрывали на людях общую незаинтересованность друг в друге. Жажда-привычка, часы ожиданий, откровенный голод. Чтобы после снова сполна ощутить весь острый недостаток времени наедине, что наступал с заходом солнца на темно-синем акварельном небе.       Между ними что-то плавно неуловимо поменялось: строго очерченные границы дозволенного отчаянно трещали с обеих сторон, сдвигаясь и размываясь настолько, что Дементьеву казалось, что такими темпами их скоро не останется совсем.       Они встречались едва ли не каждый день, что с его сверх-забитым графиком – божье провидение (или же волшебство грамотного тайм-менеджмента), не иначе.       Так, каждый вечер субботы она оставалась у него на ночь в теневой квартире, в которой на постоянной основе появился как фен, так и запасной комплект одежды.       Все другие сопутствующие мелочи незаметно, но въедливо впитались в его рутину, как запах дыма в одежду. Ее паршивый кофе по утрам. Держать в голове ее предпочтения и вкусы, чтобы дать распоряжение собственному ассистенту держать в теневой квартире качественное сладкое (бесконечный запас подаренных конфет – хорошо, но он сильно сомневался в их качестве, да и в принципе не выбрасывал сразу же, как их дарили, только из-за крепко вбитой ему в с детства установки, что выкидывать еду – большой грех). Горячий чай: обычный черный без добавления редких цветков, что без запаха, но с двумя ложками сахара и лимоном – как она любит. Его пиджак, неизменно небрежно накинутый на ее плечи или спинку стула, на котором она сидит – потому что она всегда мерзнет, даже в теплую погоду. Невероятный ребенок во всем: она питалась одним сладким и даже полоски от шоколада макала в кружку, и он искренне не понимал, как при таком рационе она еще не заработала себе диабет.       Ночью, с заходом солнца, раздевал ее, как обнажая долгожданный приз от подарочной бумаги, он скидывал с нее вещи бездумно. Было забавно наблюдать, как рано утром, после душа и в его рубашке, она, сильно суетясь, собирала их по полу, стягивала с подоконника, находила часть под кроватью, шатко балансируя на одной ноге, натягивала носки.       Целовала его смазано, совсем по-детски, куда попадет – чаще в скулу, реже – в кончик брови, в подбородок, зачастую в краешек рта – в губы с первого раза не попадала никогда – ему казалось, что это она нарочно, просто так играется.       Ее глаза блестели янтарем в свете рассветных лучей солнца, ее волосы влажные после душа и пахнущие его шампунем, у нее искусанные губы, что в послевкусии отдавали кофейной ноткой, и учащенно бьющаяся жилка на шее, а его рубашка все так же ей велика и соблазнительно сползала до острых ключиц.       И вся она на его коленях очаровательная до невозможного.       Дементьев всю свою жизнь превращал хаос в упорядоченный порядок.       Но сейчас в его голове никакого порядка – только блестящие охровые глаза, сползающая с узких плеч ткань белоснежной рубашки и собственный запах на ее теле.       – Знаете, мне всегда очень нравилась физика с самого ее начала в седьмом классе, – тихо призналась ему Абрамова. – И иногда у меня были мысли, а не пойти ли мне после школы в пед по профилю физики. Как вы думаете?       – Дарья, ты и учитель физики? – задумчиво протянул Дементьев, невесомо поглаживая ее по обнаженному бедру.       Следом он вспомнил вечно зашуганную и робкую молоденькую учительницу физики в этой богадельне, чьи уроки из раза в раз своим чудовищным поведением срывал его же курируемый класс: писав всякую похабщину на доске, перебивая, глумясь и абсолютно не воспринимая всерьез.       Всё потому, что, если современных детей жестко не ставить на место – они теряют всякие берега.       А затем, на мгновение, он представил на месте зашуганной физички Абрамову, тоже невероятно робкую и тихую, и что-то неприятно ощутимо укололось внутри в остром спазме абсолютного отторжения.       – Ну нет, золотце мое, тебе это совсем не подходит, – прохладно заключил он.       – А что тогда мне вообще подходит? – остро вскидывая на него свой темно-охровый взгляд, обиженно пробурчала она. – По вашим словам, и экономика мне не подходит, а теперь и физика...       Дементьев вообще не видел ее будущую профессию, как и не видел ее во взрослом жестоком мире, переламывающем в два щелчка хребты даже самым несгибаемым, после отбрасывая их на обочину жизни переработанным выжатым материалом.       С ней он и представлять этого не хотел. У девочки слишком тонкие запястья, слишком открытый взгляд и сама она слишком наивная, доверчивая, теплая, совсем еще ребенок, куда ей в этот жестокий взрослый мир?       Она совсем не для этого проклятого места, где постоянно нужно бороться, отвоевывая себе место под солнцем.       Абрамова казалась ему неподходящей для всего этого, неправильной, потому что мир – совсем не сказка и не работал по принципу справедливости; тут добро никогда не побеждает зло, потому что с самого начала эволюционной цепочки побеждал все еще сильнейший, а если не бороться – окажешься внизу.       У девочки же тонкие хрупкие руки, такие не подходили для борьбы. Особенно очевидно это было сейчас, когда она ими трогательно вцепилась в рукава его рубашки, будто бы еще раз доказывая: ей это все не подходило.       – Давай остановимся на том, что тебе очень подходят мои рубашки, – вкрадчиво прошептал он ей в шею.       “Как и сидеть на моих коленях”.       – Рубашки – это не профессия, – упрямо буркнула она. – Или вы предлагаете мне стать швеей?       – Нет, всего лишь подумать еще немного о том, что тебе подходит и чего ты сама хочешь в этой жизни, – усмехнулся Дементьев, заправляя ей за ухо выбившийся влажный локон волос. – И вообще, Дарья, напомни мне как-нибудь, когда будет время, рассказать тебе крайне поучительную притчу о девочке, что никогда не слушала ничьих советов, всегда поступая по-своему, и куда по итогу это все ее привело.       666       – Вы заняты? – на следующий день в конце пятого и последнего урока, заглянув к нему в кабинет, спросила Абрамова.       – Как видишь, заполняю учебно-методический план, – не отрываясь от записи, протянул ей Дементьев.       – Хорошо. Значит, я не отвлекла бы вас при всем желании, – фыркнула она, подходя ближе к его столу.       Дементьев иронично скользнул по ней взглядом.       – А тебе бы хотелось меня отвлечь?       Девочка небрежно пожала плечами:       – Нет, но… Вы же все равно после конца учебного дня всегда должны быть свободны.       До чего же святая простота.       – Ну что же… Для тебя, золотце мое, выходит, что всегда, – протянул он с открытой насмешкой в голосе.       Абрамова, ожидаемо, не поняла причину его очередной вспышки веселья, но очаровательно вспыхнула довольством от его слова.       Дементьеву же смешно от простого уже неироничного осознания того, что для девочки он, и правда, был готов выкраивать время в своем забитом графике и быть свободным почаще.       – Так какие планы на вечер?       – Похоже, что и планы только на тебя, – не сдержавшись, хмыкнул Дементьев, с ощущением полного поражения, качая сам себе головой.       Потому что его планы на этот вечер были привычно связаны с работой.       На лице девочки вздрогнула взволновано-радостная улыбка, которую она, конечно же, сразу погасила, чтобы так открыто не демонстрировать ему свою радость. Но Дементьев все же заметил, зацепившись взглядом, оценивая.       – И что совсем-совсем без ваших бумажек? – решила все же едко уточнить Абрамова.       – Дарья, ради всего святого... – вырвался из него тяжелый вздох.       – Вот так и знала! – сразу же недовольно повела она своими узкими плечами за тканью клетчатой рубашки. – Опять весь вечер смотреть, как вы работаете.       В тоне ее голоса ощущалась неподдельная легкая обида (что грозилась в любой момент перерасти во что-то серьезнее), а темно-охровый взгляд начал поблескивать недоброй искрой.       Если с этим прямо сейчас что-то не сделать и не успокоить этого гневливого ребенка – в перспективе это уже явно не обойдется ему малой кровью.       – Обещаю, что мы проведем сегодняшний вечер так, как ты захочешь, – Дементьев все же решил в этот раз не играть с огнем и как опытный финансист по части выгодных переговоров, предлагал сходу ей сделку-компромисс: – Любой твой каприз в пределах разумного. Но только если ты дашь мне сейчас пару часов поработать и перестанешь дуться.       Девочка тут же возмущенно дернулась:       – Я не дуюсь!       – Конечно, ты не дуешься, золотце мое, – серьезно кивнул ей Дементьев и пальцами нежно отвел упавшую каштановую прядку волос с ее обиженно насупившегося лица. – А я тогда не математик, а прирожденный физик.       С тонких губ девочки слетел смешок.       – Так мы с тобой договорились, Дарья?       – А мы, правда, займемся всем, чем я захочу? – недоверчиво уточнила Абрамова; все потому что подобное его предложение невиданной щедрости (целый вечер в ее полном распоряжении) было для нее впервые. – И совсем без ваших бумажек?       – Обещаю тебе, – с трудом удерживая усмешку в уголке рта, мягко подтвердил он. – Но вечером. А до этого мне нужно поработать и желательно, чтобы меня не отвлекали при этом. Договорились?       – Ну... – задумчиво протянула она, скептически хмурясь, взвешивая все “за” и “против”, а затем, когда, наконец, определилась с выбором и ее лоб разгладился, ответила: – Ладно. Договорились.       И, действительно, молча выполняя в этом же классе за партой домашнюю работу, за все три часа похвально ни разу ничего не произнесла, хоть периодически и бросала на него долгие многозначительно-выжидающие взгляды.       Когда же он закончил и они вышли из среднеобразовательной богадельни на улицу, весь школьный периметр за воротами был непривычно пустым. Субботний сокращенный день для учеников закончился несколько часов назад.       Этой ночью в городе обещали грозу, и в воздухе осязаемо пахло электричеством и дождевой водой, несмотря на ярко светящее солнце.       Дементьев равнодушно оглядел голубое небо и белесые облака, серые тучи у горизонта, полосы солнечного света на влажном асфальте, абсолютную безлюдность вокруг.       И, выйдя за школьные ворота, взял девочку за руку, наплевав на всякую конспирацию, подтянул ее ближе к себе.       Ладонь девочки оказалась прохладной. Она снова умудрилась замерзнуть, едва лишь выйдя из нагретого помещения.       Пока он лениво думал, почему другие люди не мерзнут так часто, как она (точнее – постоянно), Абрамова крепко цеплялась за его руку и, не переставая радостно предвкушающе улыбаться (ну еще бы, весь этот вечер был полностью ее), перепрыгнула через отражающую в себе небо лужу.       666       Задуманный же план на этот вечер у девочки неожиданно оказался в совместном просмотре фильма.       И устроившись в гостинной в его теневой квартире, они, действительно, смотрели какую-то откровенную двухчасовую чушь. Дементьев никогда не любил художественный кинематограф, не находя в просмотре подобного никакого смысла. Поэтому даже и не старался сделать вид, что хоть как-то заинтересован в происходящем на экране.       Когда как девочка, пристально следя за разворачивающимся сюжетом, даже замедляла руку у рта, боясь откусить от медового бисквита.       Дементьев, с мягкой насмешкой наблюдая за ней, время от времени пригублял виски в низком стакане, хоть и немо посмеиваясь над всем этим, но на будущее давая себе строгий зарок давать ей выбирать их планы на вечер.       Столько впустую растраченного времени в никуда в его жизни еще не было.       Но раз уж обещал...       И, разумеется, он хорошо понимал, насколько же она ребенок, в ней это всегда было. Но сейчас ее инфантильность и примитивная шаблонность интересов и увлечений открылась ему словно под увеличительной лупой: ей, действительно, были интересны сюжеты этих глупых фильмов, она была поклонницей художественной литературы, находила прелесть в бессмысленных выездах на природу, обожала собирать полевые цветы и неиронично предпочитала физику математике...       Просто прелесть. Но настолько примитивная в своих интересах.       – Вы не смотрите! – время от времени недовольно тянула Абрамова, когда поднимала на него взгляд.       Но быстро забывала про свое возмущение, когда вновь переводила глаза на экран. Дементьев же вольно закинул руку за ее голову, обтекая ею по изгибам спинки дивана и, усмехнувшись, неторопливо допивал виски.       Ему сейчас остро хотелось другого. Того, что было далеко от траты собственного дефицитного времени на просмотр этой чуши.       И не в привычках Дементьева ждать, откладывая собственное желание на потом. Но сейчас, – именно сейчас, – все же выбрал подождать.       С девочкой ему было неестественно хорошо, даже при таком бестолковом времяпрепровождении. Дементьев даже на уровне дыхания чувствовал, что дышать в ее присутствие ему свободнее, легче.       А все настолько приятное входило в привычку. К хорошему быстро привыкаешь. Особенно, когда оно не требовало чрезмерных усилий: изображать из себя что-то, лепить личину, которая к черту не сдалась, кроме выхода на вечер. С ней ему оказалось было легко быть собой, особо не стараясь.       – Давайте еще посмотрим вторую часть, – когда, наконец, фильм закончился, вдохновленно выдохнула она, а затем, кинув на него осторожный взгляд, отчего-то зашлась в просяще-неуверенном бормотании: – Но вот только... Мне вдруг так сильно захотелось сахарной ваты... Может, пока не так поздно, съездим за ней?       Дементьев, коротко взглянув на циферблат своих наручных часов, непроизвольно нахмурился:       – Дарья, ради всего святого, сейчас уже почти девять вечера, какая к черту сахарная вата?       Его же категоричное нежелание тратить собственное время на просмотр еще одной двухчасовой чуши вслух пока не озвучилось.       – Но вы обещали в этот вечер все, что я захочу! – от праведного возмущения у нее даже голос мгновенно окреп.       Вот уж наглость, воистину – второе счастье.       – В пределах разумного, – нравоучительным тоном напомнил он.       – Почему сладкая вата не в пределах разумного?       – Дарья, нет.       Она захлопала ресницами, кидая на него тот самый просящий взгляд.       – Ну, Александр Владимирович, ну пожалуйста.       666       – Поверить не могу, – угрюмо заключил Дементьев, когда они ехали по оживленному шоссе обратно, и девочка на соседнем сиденьи, победоносно-радостно улыбаясь, разглядывала два объемных розовых облачка сахарной ваты на длинных палочках у себя в руках. – Как это вышло?       Абрамова, не переставая довольно скалиться, нараспев произнесла:       – Вы сами мне обещали все, что я захочу, в этот вечер. Поэтому можем поговорить о моем хорошем влиянии на вас.       – Может, лучше о твоем самомнении, невоспитанный ребенок?       Девочка же была настолько радостной, буквально искрясь, что даже раз в жизни обиженно не пробурчала ему на это свое заевше-упрямое “я не ребенок!”.       Воистину чудеса.       И между ними повисла комфортная тишина, почти уютная, когда Абрамова снова довольно улыбнулась до маленьких ямочек на щеках, поймав на себе его изучающий лукаво полуприщуренный взгляд.       Дементьев же чувствовал отчетливое теплое покалывание за грудной клеткой. Ему снова не жалко ей уступить. В особенности, когда его взгляд рефлекторно упал на ее губы или когда его ладонь сама по себе легла на ее острое колено на вынужденной остановке перед пешеходным переходом.       Напоминать самому себе человека стало куда как проще. И невесомая разливающаяся внутри по венам теплота от простых по сути действий колебалась внутри чем-то приятным, резонируя.       Яркие огни вечно неспящего города, быстро проносившиеся за окнами автомобиля, резко контрастировали с темно-синим бескрайним полотном неба, которое начали заволакивать тучи.       Сильнее запахло электричеством и дождевой водой.       Уже в коридоре дома, когда они вышли из лифта, Дементьев привычно придержал перед ней входную дверь, пропуская вперед.       Девочка все еще очаровательно смущалась от таких галантных жестов по отношению к себе; на ее тонких губах дернулась робкая улыбка, она, склонив голову, коротко скользнула странным нечитаемым взглядом по его лицу (с мутным блеском в охровых радужках) и быстро прошла внутрь квартиры.       Странное чувство поселилось внутри него.       Будто это все когда-то уже с ним было.       “Дарья” – попробовал языком по небу Дементьев и даже на мгновение остановился, тяжело сглатывая пряность этого имени.       Что-то было в этом ее полном имени. Что-то такое необъяснимое и мощное, потому что при каждом его произношении под грудной клеткой сворачивалась волна жаркого нетерпеливого предвкушения; сгибая и разгибая ребра, заставляя по венам трещать ток.       Странное чувство.       – Дарья, – вдруг протянул он, будто смакуя ее полное имя, катая его на языке.       Девочка, что в это время расшнуровывала кеды в коридоре, вопросительно на него взглянув, слегка наклонила голову.       “Дарья” – про себя.       Еще с самого начала это имя показалось ему мелодичным, красивым, особенно в сочетании с фамилией.       – Дарья, – снова вслух.       В это самое мгновение Дементьев был почти уверен, что произносил это имя когда-то раньше, когда еще не знал ее...       Но это, конечно же, было невозможно. Он не знал больше никаких Даш в своей жизни.       – Что? – недоуменно спросила она.       И только тогда он резко внутренне одернул сам себя. Не стоило так явно демонстрировать собственное кратковременное безумие.       – Ничего, – усмехнулся Дементьев, устало качая головой.       Он слишком много выпил за вечер, или же во всем этом была явно намешана какая-то чертовщина, с которой разбираются за неприлично большую сумму вечно зеленых за сеанс.       И, вообще-то, плевать.       На улице в это самое время прогремела первая вспышка грозы.       В гостиной девочка, играясь, накручивала на палец облачко сахарной ваты, не отрывая сосредоточенного взгляда от экрана телевизора, все же включив вторую часть фильма. Дементьев, снова откровенно скучая, лениво тянул виски в своем стакане.       За окнами на улице – раскаты весенней грозы и влажная слякоть, а в квартире тепло и пахло сладкой розовой ватой и свежезаваренным кофе, который она, в очередной раз, отвратительно приготовила. На Абрамовой – его белая рубашка, слишком длинные рукава которой он вновь помог ей закатать.       Дождь, стекающий по оконным стеклам, преломлял свет, и вспышки грозы на темном небе мигали периодическими всплесками яркого света, и создавалось странное впечатление, будто бы они находились за витражами в церковном соборе.       Совсем как странная сюрреалистичная новая религия.       И все это похоже на мягкое безумие, как слишком много купленной сахарной розовой ваты: приторно до невозможности, липко, останется повсюду, но Абрамова ее все равно обожала, а у самого Дементьева, с недавнего времени, вроде как и перестало сводить все внутри наждачкой от сладкого привкуса на чужих губах.       Вот только говорить он об этом не спешил.       И вторая часть этой очередной двухчасовой чуши, по всей видимости, и ей показалась скучной. Она часто отвлекалась от просмотра.       – Можно? – неожиданно спросила Абрамова, кивая на недопитый стакан с виски в его руке.       – Тебе же не понравилось, – с мягкой насмешливостью напомнил ей Дементьев.       – Хочу еще раз попробовать, – пожала она плечами. – Вдруг изменю свое мнение. Так можно?       Как оказалось, его несовершеннолетней шестнадцатилетней ученице с ним можно было все: включая поздние поездки за сахарной ватой и высокоградусный алкоголь из его стакана, который он небрежно ей передал.       И сделав один единственный маленький глоток из него, девочка, как и при первом своем знакомстве с крепким алкоголем, зайдясь в приступе кашля и поморщившись, отдала ему стакан обратно.       – Гадость! – недовольно констатировала она, вытирая кончиками пальцев набежавшую влагу от слез с уголков своих глаз. – Все еще не понимаю, как вы это пьете...       Дементьев лишь хмыкнул:       – Это слишком крепкий алкоголь для тебя, Дарья. В следующий раз подберем тебе что-нибудь полегче.       За окном вновь ярко озарила темное небо вспышка грозы.       Когда же фильм все же закончился (как и вся сахарная вата), и между ними завязался неспешный диалог, девочка вдруг начала рассказывать об их первой встрече. Как врезалась в него на повороте и, застыв, не могла ни пошевельнуться, ни вздохнуть, настолько была под впечатлением.       И это почти забавно.       Потому что их первые впечатления друг о друге сильно отличались.       Она говорила о нем, как о чем-то чудесном, перевернувшим ее мир. А он же в их самую первую встречу ни черта, кроме раздражения, к ней и не почувствовал.       Зато сейчас.       Он смотрел в ее поблескивающие влажным янтарем глаза, ощущая, как все крепко сжимается за ребрами и ноет, и это воистину странное чувство, неподконтрольное, сильное. Он не мог нажать на “стоп” и прекратить это ощущать. Не с ней.       Абрамова пригубила свой давно остывший кофе в кружке, все еще весело поблескивая глазами, а затем осторожно положила голову на его плечо. Крепко прижимаясь к нему.       Сильный ливень за окном кончился также резко, как и начался. И Дементьев услышал, как стучит ее пульс под собственной кожей. И это ему одновременно знакомо и незнакомо – это ощущение раскрылось в тишине гостиной под каким-то другим углом.       Будто это все когда-то уже с ним было.       И не было.       Он взял ее за тонкое запястье, подушечками пальцев ведя по линии вен вверх, будто бы пробуя это прикосновение на запах и цвет, и что-то внутри недоверчиво встало на место – со скрипом и скрежетом.       Она задрала к нему лицо. Глаза девочки, когда их расчертила вспышка света от очередного раската молнии за окном, на мгновение стали ярко золотистыми. Абрамова, хоть и выпила совсем немного виски из его стакана, но ее все же слегка развезло, все движения стали куда раскованнее, а поза расслабленее.       Ей неожиданно сильно захотелось посмотреть на небо, и она за руку вытянула его на балкон, где он привычным движением накинул ей на плечи свой пиджак.       Хоть дождь и кончился, но было прохладно.       – Двадцать четвертое апреля 01:32, – зачем-то вслух задумчиво протянула она, смотря на дисплей своего телефона, которым до этого пыталась сфоткать небо, на котором разошлись тучи и взошел тонкий серп луны.       И снова странное чувство поселилось внутри него, будто он ее когда-то уже знал. Точно знал. Просто не мог вспомнить.       Бледные звезды моргали со всех сторон, рассыпанные по темно-синему небосводу блестящим бисером. И это тоже будто когда-то с ним уже было.       И черт его разберет – это от того, что слишком много выпил за вечер, или от того, что он все же начал сходить с ума.       – Откуда я тебя мог знать? – втянув ее внутрь квартиры, шептал Дементьев девочке, притягивая ее к себе и расцеловывая ей шею, пока она, откинув голову, крепко жмурила глаза.       А у него же натурально перед глазами плыло от одного сводящего внутренности своей ирреальностью и мощностью чувства.       – У меня ощущение, что я тебя когда-то знал. Но это невозможно.       Абсолютно невозможно.       – Откуда, Дарья? Откуда?       – Не знаю... – тихо засмеялась она в его руках. – Но по одной из теорий мы все живем в параллельных вселенных, а значит в какой-нибудь из них мы тоже знакомы.       Дементьев, не скрываясь, раздраженно фыркнул.       Потому что прекрасно понимал, что даже в параллельной вселенной у них никогда бы не было этого пресловутого “хорошо” и “долго” – слишком разные, слишком из диаметрально противоположных миров.       Они с ней не постоянная величина. Лишь случайная переменная, а не константа.       И все же в ней будто и была вся его вселенная. Мириады звезд кружат вокруг оси ее темно-охровых радужек, вплетенные в янтарные крапинки. Она как естественная гравитация – его притягивало к ней по умолчанию.       Дарья.       Возможно, тут и не было никакой мистики. И дело не в собственной съезжающей крыше.       А в ее имени. Ведь, зная имя чего-то настолько хорошего, ты, как остервенелая псина, не захочешь больше выпускать его из зубов. Будешь повторять раз за разом, будешь знать и воскрешать в себе те мгновения, как с этим хорошо ты, наконец, избавился от вечной асфиксии, дышал полной грудью и чувствовал саму жизнь, бьющуюся пульсом по сосудистым сплетениям.       У нее белые заостренные плечи, перышки-ключицы, она вся угловато-хрупкая и вся полностью в его руках. У него же порочность, жестокость и полная беспринципность словно вплавлены во внутренности, в самое нутро. Но, вопреки всему, в его прикосновениях к ней лишь нежность и нежелание сделать больно.       Дементьев вжимал ее в кровать, а она и рада была вжиматься, тихо выстанывать в его шею, отдаваться, сминать простыни в пальцах до треска и быть такой живой, теплой, солнечной...       Прямо до одури.