О нем

      Вечер пятницы наступил плавно.       Солнце клонилось к закату, белесые облака закрывали небо, оставляя огромные тени на асфальтовых дорожках опустевшего школьного периметра.       Абрамова открыла дверцу автомобиля, закинула на пассажирское сиденье свою сумку, а потом забралась сама. Закатала сползший правый рукав клетчатой рубашки, переставила сумку на колени. А дальше, словно не знала куда деть руки, начала шарить пальцами у себя за спиной в поиске ремня безопасности.       Всегда первым делом пристёгивалась, как слишком хорошая и правильная девочка (по злой иронии попавшая в совсем нехорошие руки).       Уголок его губ непроизвольно дернулся:       – И снова здравствуй, Дарья.       – Здравствуйте, – ее тихим смущенным выдохом.       Следом внутри рефлекторно начало расползаться теплое, горячее, неподконтрольное. Не было никакого желания задавить это и охладить, только тянуть дурную усмешку.       Как только автомобиль тронулся с места, Абрамова устало откинула голову на сиденье:       – Эта пятница будто была вечной.       Забавно, что и для него этот день тянулся бесконечно долго.       – Вы опять задали столько домашки, что я ее, кажется, буду делать до ночи!.. – проворчала девочка, кинув на него недовольный острый взгляд.       Все потому что он по-прежнему не давал ей никак поблажек в математике, и если давал задания (всегда повышенной сложности, нежели другим ее одноклассникам), то делала она их сама, без его помощи и участия.       – Мое бедное несчастное золотце, – усмехнулся он. – Надеюсь, что это сможет тебя порадовать.       Дементьев, не отводя взгляда с дороги, небрежно протянул ей шоколад, который она неуверенно приняла. А затем отчего-то не смог избавиться от давящего чувства за грудной клеткой, что должен гораздо больше. Хотя бы того, что, по умолчанию, получали от него все те “некороткосрочные” глянцевые девочки, оказывающиеся на регулярной основе в его постели (вроде той последней: невероятно тихой и с бесцветными водянистыми глазами, что продержалась у него дольше всех и имя которой он отчего-то вновь всё никак не мог вспомнить). Он давал им безлимитную карточку на всякую женскую чепуху, дарил периодические шаблонные подарки из брендовых бутиков, цветочных и ювелирок, которые всегда выбирал и отправлял от его имени ассистент, потому что у самого Дементьева никогда не было ни времени, ни желания ввязываться в эту цветочно-букетную атрибутику.       Но, ради всего святого, шоколад!..       Это совсем несерьезно и убого, хоть она и любила всю эту сладкую чепуху.       Однако Абрамова на каждую эту убогость (вроде подобных конфет и плиток шоколада “Teuscher”, заказанных из ресторанов с доставкой десертов и прочей приторно-сладкой ерунды) смотрела так пораженно, будто не до конца понимая, за что это ей, почему это вообще ей, и что ей теперь с этим делать.       – Это мне? – удивленно спросила она его, крутя так и сяк в своих руках швейцарский шоколад.       Девочка была совершенно неприученной принимать ни ухаживания, ни подарки, ни вообще что-то хорошее. Никакого опыта. И от этого очевидного факта Дементьеву периодически становилось не по себе.       Для него подобное в новинку.       Настолько она была неиспорченной и невинной во всех аспектах. И явно заслуживала большего.       Ему одновременно хотелось дать ей то привычное для самого себя и своего статуса, и одновременно внутри было строгое табу на это. Он сознательно не желал и близко подпускать ее к этой другой стороне своей жизни.       Дементьев лучше кого бы то ни было знал, насколько быстро могут развратить и испортить неподготовленную личность большие деньги (особенно женщин), насколько бы светлой и невинной она не была до.       С девочкой ему этой неизбежной метаморфозы не хотелось совершенно. Он не хотел ее “портить” собственными руками. И поэтому не позволял себе ничего двусмысленного, что могло кинуть даже малейшую тень на ее полную моральную незапятнанность. У них и без того были странные больные отношения, и усложнять их еще и этим – было бы откровенным перебором.       Дементьев не хотел ее “покупать”. Абрамова для него не продавалась.       Она вся правильная, чистая, неоскверненная для всей этой грязи.       Абрамова напрочь была лишена меркантильности, хитрости и того типично женского умения льстить, прогибаться и выслуживаться перед более сильным. Абрамова в этом откровенно напоминала ребенка с широко распахнутыми глазами от удивления и робкой улыбкой на губах от одного лишь шоколада.       Девочка далеко не глупа, вот только мир, в силу возраста, пока видела через плотную инфантильно-утопическую призму. Она наивна и всерьез верила в принципы добра. Ее рефлекторно хотелось спрятать, укрыть, защитить от истинного грязного и несправедливого реального взрослого мира. Но вот только Абрамова сама уже тянула руки к этой взрослой жизни, а жизнь, – штука несправедливая, далекая от сказок, – ломала в два щелчка и не таких невинных пташечек, как она.       Когда-нибудь она узнает вкус жизни, лишится былой невинности взглядов.       Когда-нибудь...       Но не сейчас.       Все еще высокое, но медленно клонящееся к закату солнце, отражалось вспышкой от лобового стекла, слепило глаза, золотило концы ее волос и скул.       – Если ты перестанешь дуться, мы можем заехать в кофейню по пути, – прищурился Дементьев в нарочито-насмешливой поддевке.       – Я и не дуюсь! – “поведясь”, сразу же возмутилась она.       А затем, остро смутившись своей несдержанности, неловко замолкла. Коротко стрельнула на него глазами, в которых гнев сменился на милость.       Она настолько откровенно простая, что даже кивнула следом ненатурально.       Ему от этого лишь бесконтрольно забавно, и очередная теплота конденсатом обволакивала изнанку грудной клетки. И, в общем-то, давно плевать на чужеродную для него потребность в том, чтобы девочке было с ним комфортно. Также необъяснимо хорошо, как и ему, каждый час в ее присутствии.       Абрамова, сама того не ведая, дарила ему это пресловутое “хорошо”. Хотелось отплатить ей хоть в какой-то мере тем же. Пусть даже очередной сладкой чепухой.       – Кстати, я взяла с собой кое-какие примеры по алгебре. Мы их еще не проходили. Поможете мне их сегодня разобрать? – спросила девочка, уже неторопливо попивая кофе из крафтового стаканчика (конечно же, безбожно пересахаренного, несмотря на изначально добавленный туда сладкий сироп).       – Конечно. Могла и не спрашивать.       Абрамова, благодарно ему улыбнувшись, снова сделала глоток из стаканчика, и взбитые сливки остались у нее над губой, даже после того, как она попыталась вытереть их салфеткой.       – Еще осталось, – с легкой усмешкой сказал ей Дементьев.       – Где? – нахмурившись, спросила девочка, безрезультатно еще раз попытавшись убрать сливки с лица.       До чего же ребенок...       Усмешка на его губах стала шире. Он, чуть сбавив скорость, помог вытереть ей их самостоятельно, отчего она неловко замерла на месте, смущенно раскрасневшись.       Но Дементьев, сделав вид, что ничего в этом особенного нет, думал о том, что все это между ними начало заходить слишком далеко, но эта мысль была мимолетна, как и задумчивость, мелькающая порой в его взгляде, когда он смотрел на нее.       666       Уже в его квартире, свет солнца, клонящегося в закат, стал гуще и насыщеннее. Темно-оранжевые, грейпфрутовые лучи заливали белый ковролин в гостиной, текли по бежевым стенам, нагревали воздух горько-цитрусовым.       – Александр Владимирович, а сейчас правильно? – спросила она, отрывая его от просмотра документации.       – Нет, конечно. Что за чушь ты опять понаписала? – едва взглянув на ход решения в тетради, с по-учительски недовольной хлесткостью, отозвался Дементьев.       Девочка, коротко окинув его обиженным взглядом, отбросила тетрадь на журнальный столик и откинулась назад на спинку дивана, складывая руки на груди.       – Что такое, Дарья? – насмешливо спросил он, все еще принципиально не давая ей никаких поблажек в математике. – Ты сама попросила это с тобой разобрать.       – Всё, не надо больше! Я забираю свои слова назад!       – А еще ты попросила не слушать тебя, если ты решишь забрать свои слова назад, – по-садистски ласковым тоном напомнил Дементьев. – И была настроена крайне решительно. Поэтому принимайся за решение.       – Вам просто нравится надо мной издеваться! – мученически простонала она, но все же послушно вновь склонилась над своей раскрытой тетрадкой на журнальном столике. – Что тут не так? Вы же говорили, что сначала нужно найти основания призмы и это... – девочка произносила слова медленно и устало, совсем вымоталась за вечер, – высчитываете по данной формуле. А значит...       – Дарья, золотце мое, прочти условие задачи еще раз. Там, кажется, уже, для особо одаренных, написали, что основание призмы равно двум. Поэтому что ты там пытаешься найти по этой формуле, для меня, если честно, большой вопрос.       Повисла короткая неловкая пауза.       – Ничего я не пытаюсь! – уже вконец раскапризничалась она, и, под приглушенный смех Дементьева, снова откинула от себя тетрадь и сокрушенно повалилась ему на колени; ее распущенные волосы рассыпались по ткани его брюк каштаново-золотистым каскадом.       Девочка убрала со лба упавшую прядку волос, и изгиб ее по-птичьи костлявого запястья изящно подчеркнул в закатных лучах тонкость руки и вместе с тем упрямую несгибаемость характера.       – Я ничего не понимаю, – совершенно обессиленно призналась она. – Мне кажется, что никогда не пойму! Это так сложно...       – Это часть С в ЕГЭ. Ты же пока только в девятом классе. Это нормально, что такой уровень пока для тебя сложен. Я вообще не понимаю, зачем ты попросила начать это с тобой разбирать.       Она хмуро свела брови:       – Потому что этот раздел самый сложный в одиннадцатом классе по математике.       – И что? – не мог уловить во всем этом следственно-причинную связь он.       – Потому что я этого хочу! – горячо заупрямилась Абрамова. – Не смейтесь! Но я хочу вас понимать!       – Ты хочешь начать понимать меня через математику? – насмешливо приподнимая бровь, уточнил Дементьев.       – Да.       Ну что за прелесть?       – Потому что вы говорили мне, что, если разобраться в математическом языке, то многое в жизни становится понятнее. Я хочу, чтобы мне стали понятнее вы.       – И ты, как всегда, поняла меня слишком прямолинейно, – хмыкнул он. – Дарья, ты итак меня достаточно понимаешь.       – Совсем нет! – вспыхнула она. – Я вас совсем иногда не понимаю. А я хочу вас понимать, знать и...       – Невозможно знать кого-то полностью, – перебивая, наставительно проговорил он, и девочка снова нахмурилась. – Ты же не можешь забраться мне под кожу.       – Я бы забралась, если бы могла, – призналась Абрамова, и в ее голосе, и в выражении лица столько наивной честности, что Дементьев не смог сдержать усмешку. – Ну не в прямом значении, конечно, а... – девочка смущенно запнулась, он невесомо провел пальцем по ее скуле, и она, зажмурившись, горячо зашептала: – Вы, наверное, уже думаете, что я чокнутая. Но для меня это важно, Александр Владимирович. Важно понимать вас.       До чего же все-таки забавная...       Он часто думал, что в Абрамовой слишком много всего: все ее привычки, клетчатые яркие рубашки, наслоение фенечек и резинок на запястьях, которые она всегда теребила, когда нервничала. И ее ладони, которые в последнее время были везде, будто бы личного пространства в отношении его для нее больше не существовало. И ее бесконечные глупые и бессмысленные вопросы, и песни, которые она напевала в машине и пока готовила кофе по утрам.       Всего этого в ней слишком много для Дементьева.       Время от времени он отстраненно думал о том, что нет ничего естественнее чувствовать к ней это. И по закону жанра его все это должно раздражать и вызывать инстинктивное отторжение, но не вызывало.       Нахождение же рядом с ним девочки уже ощущалось чем-то рутинным. Настолько привычным, что накатывало очередными тепло-забытыми ассоциациями из прошлого.       Наблюдать, как она решала уравнения, как хмурилась, как улыбалась, как сдувала со лба каштановые прядки волос, для него стало слишком обыденным. До теплоты на кончиках пальцев.       666       В эту ночь она в очередной раз разбудила его.       Абрамовой приснился кошмар, она громко кричала во сне и ему пришлось ее разбудить.       Девочка обнаженная сидела на кровати к нему спиной. И мелко-мелко изредка подрагивала в тонких плечах.       – Дарья, это просто ночной кошмар, – хрипловатым ото сна голосом, мягко напомнил ей Дементьев. – Все хорошо. Расскажи, что тебе снилось и настолько испугало.       Она на мгновение обернулась к нему. Ее распущенные мягкие каштановые волосы падали ей на лицо, почти полностью его скрывая. Но он все же увидел в полутьме спальни, что ее щеки были влажными от слез.       – Я не знаю... Не уверена...       Это все уже начинало рефлекторно раздражать.       – Как ты можешь не знать и быть неуверенной в том, что тебя напугало? – его вопрос прозвучал куда резче и грубее, чем планировалось изначально.       Девочка, испуганно сжав плечи, долго не отвечала, снова отвернувшись от него.       – Эти сны странные. Все там странно, – ее голос в темноте спальни был глухим, словно пропитанный эхом. – Все там меняется... Я часто вижу коридоры, они бесконечные и некончающиеся. А еще часто снятся битые зеркала и глаза... На меня постоянно кто-то смотрит. Я всегда от чего-то убегаю. И мне страшно. Просто страшно...       Дементьев сам непонаслышке знал про проблемы со сном. И все же это было совсем не тем, что он ожидал услышать. Обычно в кошмарах, что настолько пугали, должна была быть некоторая конкретика вызываемого ужаса.       Ее хрупкий силуэт слегка дрогнул, она снова повернулась к нему.       И, в ответ на его продолжительное задумчивое молчание, Абрамова виновато сгорбилась, обхватывая себя руками и бесцветно выдыхая:       – Извините, что постоянно вас бужу этим... Наверное, по мне психушка плачет, да?       “Как будто по мне она не плачет” – иронично пронеслось у него в голове.       Дементьева никак не трогало содержимое ее кошмаров, он попросту не понимал, что такого в них могло настолько пугать. И все же ему не нравилось ее состояние: она казалась невероятно уязвимой, расстроенной и опустошенной. Ночные кошмары у нее случались почти каждую ночь (из тех, что она проводила у него дома), она часто рыдала и кричала во снах, и он не знал, что ему нужно сделать, чтобы это прекратилось.       К тому же Дементьев всегда был человек действия, а не слов. И ситуации, когда он оказывался полностью беспомощен перед чем-то, вызывали в нем инстинктивное отторжение, до агрессивного непринятия.       Он ненавидел собственное бессилие. Всегда ненавидел.       Дементьев привлек девочку обратно к себе, аккуратно убирая своими пальцами упавшие прядки волос на ее влажное покрасневшее лицо, прошептал ей на ухо:       – Какая разница, золотце мое. Весь этот мир давно слетел с катушек.       Сами их противоестественные отношения всегда строились на грани чего-то. Чего-то ненормального, аморально-грязного, патологично больного, острого, как битое стекло. Но вместе с тем чего-то жаркого, живого, рефлекторного, как движение крови по венозным сплетениям.       И этого достаточно. Вдвоем сходить с ума приятней.       – Может, дать тебе снотворного? – предложил он ей, бережно перебирая пальцами прядки ее спутанных волос.       – Нет, не нужно, – мотнула она головой, крепче прижимаясь к его грудной клетке и задирая голову наверх. – Просто будьте рядом.       Лицо Абрамовой оказалась слишком близко, и Дементьев, наклонившись, поцеловал ее.       И это противоположно всему тому, что он делал (и чем являлся) всю свою жизнь. Нежность – антитеза жестокости. Вот только Дементьев справлялся с ними одинаково хорошо.       – Спасибо, – прошептала девочка в его губы. Ее трепещущие влажные ресницы щекотали его кожу. – Мне не страшна темнота, когда вы рядом.       – Не заметно, – язвительно фыркнул он, отстраняясь от ее губ. – У тебя кошмары почти каждую ночь. Такими темпами, я начну считать, что они из-за меня.       Девочка, как ни в чем не бывало, засмеялась в ответ, откидываясь обратно на подушки. Она часто смеялась. И Дементьеву нравилось, как ее смех разносился по его квартире.       “Так бы и посадил в клетку, как птичку, чтобы слышать его чаще”.       И что ему, в самом деле, мешало осуществить это?       Разве лишь то, что он прекрасно понимал, что люди не могут принадлежать ему в полной мере. А “птичка в клетке” – давно пройденный этап его жизни, что в свое время не привел ни к чему толковому.       И все равно Дементьев эгоистичен и абсолютный собственник по натуре, который не прочь воспользоваться властью и собственным высоким положением для того, чтобы получить желаемое любой ценой.       Он, откинувшись на спину, закрыл глаза.       За окнами продолжал идти дождь, смывающий наледь, покрывшую асфальт за ночь, с тротуаров. В спальне же было тепло, пахло нагретой медовой сладостью и виски.       Девочка положила голову ему на грудь, и Дементьев невесомо провел рукой по ее каштановым мягким волосам, а затем коснулся лица, задерживая ладонь у ее щеки.       Абрамова теплая. Абрамова солнечная. Настолько наполненная внутренним огнем, что казалось, если моргнуть, она могла исчезнуть, как закатные солнечные лучи за горизонтом.       Дементьев, как оказалось, и правда был одинаково хорош в нежности и жестокости. И чувствуя на себе ее тепло, лениво думал, что хотел бы полностью ей обладать в той же степени, в которой бы хотел, чтобы она была счастлива и сумела найти свой путь в этой жизни.       Но человек не может быть счастлив, когда полностью принадлежит кому-то, кроме себя, как вещь или запертая птичка в клетке...       Очередной чертов внутренний конфликт желаний.       666       В последние дни он сам снова почти совсем не спал. У него слишком много работы, связанной и не связанной с этой проклятой богадельней. У него совсем, привычно, хронически не было времени ни на что. У него привычная хмурая собранная сосредоточенность и острое раздражение на любые попытки отвлечь его от дел.       Вот только даже так, девочка – все еще чертово исключение из всех правил.       Дементьев, отложив все бумаги, привычно жадно целовал ее на большой перемене в своем (снова незапертом) кабинете, за дверью был слышен громкий гомон проходивших мимо школьников. Не запираться при таком недвусмысленном положении – ничем не оправданный идиотизм в кубе, на который им обоюдно будто бы было плевать.       От девочки сладко пахло нагрето-солнечным, у нее уже отчетливо соблазнительно покрасневшие губы от долгих поцелуев и наглая (явно позаимствованная у него) усмешка.       Ей весело и забавно от того, что она отвлекла его от проклятых бумажек. Она почти победоносно улыбалась, когда, оторвавшись от его губ, заглянула ему в лицо в ожидании, когда он перестанет хмуриться, между делом разглаживала пальцами морщины на его лбу.       – Консультация отменяется? Мы сегодня правда не встречаемся после уроков? – с ужасно наигранной невинностью спросила его она.       А затем, когда он качнул головой, снова невесомо прикоснулась своими губами к уголку его рта, совсем как ребенок, который еще не до конца понял концепцию поцелуев, но зато уже активно начал постигать азы женской хитрости.       Но вот только в этот раз он не проявил дальнейшую инициативу, и девочка медленно выпрямилась на его коленях. Смотрела на него в упор своими охровыми и влажно поблескивающими золотом от солнечных лучей глазами.       – Ну, пожалуйста, – ее тихим шепотом так, что его позвоночник прошибло электрической волной от того, как это прозвучало.       Это совсем против правил. Кажется, он все же медленно, но верно делал из девочки маленькое манипулятивное чудовище.       Дементьев, усмехнувшись, снова упрямо качнул головой:       – Дарья, я уже тебе говорил, сегодня слишком много работы. Мы встретимся с тобой завтра.       – У вас всегда слишком много работы! – надулась она, рывком поднимаясь с его колен на ноги.       Разгон с покладисто-ручной до разгневанного упрямого ребенка занимал у нее считанные доли секунд, как по щелчку. Его же это все еще по-прежнему продолжало забавлять.       – Завтра в девять консультация, и после нее до вечера я весь твой.       – Не хочу! – недовольно буркнула она, капризно передергивая плечами. – Я и так каждый божий день решаю эти вечные пробники. Надоело уже это всё... Хочу в лес.       – Хорошо, тогда завтра в девять я за тобой заеду, – лениво поведя твердым подбородком, предложил ей другую альтернативу Дементьев.       Чем бы дитя не тешилось, лишь бы перестало дуться и дало ему хотя бы день на разгребание адских рабочих дедлайнов.       Девочка несколько раз заторможенно моргнула, словно не совсем понимая смысл сказанного. Все же не каждый день от него можно было получить подобную индульгенцию от занятий математики. И поэтому закономерно решив, что он просто снова издевается, Абрамова насуплено буркнула:       – Вы что шутите?       “Ах, если бы!..”       – Нет, – открыто, и словно уже над самим собой, усмехнулся он.       – Серьезно отмените консультацию завтра у всего класса? – все никак не могла поверить ему Абрамова. – Но разве так можно?..       – Можно, золотце мое, можно.       Она упрямо задрала свой маленький подбородок, не соглашаясь с ним и категоричным тоном чеканя:       – Но завтра, помимо консультации по математике, у нас еще после уроки до двух, а мне нельзя прогуливать...       – Дарья, ты еще не поняла? – спросил он с очевидной мягко-насмешливой иронией, чуть наклоняя голову набок.       Она вопросительно подняла на него свои золотисто-охровые глаза.       – Когда ты со мной, тебе можно все, – вкрадчивым напоминанием.       Девочка было хотела снова заупрямиться, но Дементьев бережно провел пальцами, поглаживая, по ее щеке, а затем запустил руку в ее распущенные волосы – и Абрамова, так ничего и не сказав, зажмурилась, темные кончики ее ресниц задрожали.       Все потому, что этот ребенок был тактильным до невозможного. И как быстро она возгоралась от любой мелочи, точно также мгновенно успокаивалась, стоило лишь до нее дотронуться. Если сделать это даже когда она шипела рассерженной кошкой, девочка, сразу же становясь покладистой, растекалась в его руках, как большое облако сахарной ваты.       666       И он, действительно, на следующий день отменил для всего девятого “Б” класса плановую консультацию и прямо с утра повез девочку на природу.       Хоть день выдался солнечным, однако разогревался медленно; на улице еще расцветал апрель с его хрустящим прохладным воздухом. Впрочем, за время поездки яркое солнце успело почти по-летнему все прогреть.       В лесу чуть поодаль шумели листьями ветви, пели птицы в кронах деревьев. На самой поляне, где они остановились, волновалась зеленая трава от легкого ветра. С уютным тихим жужжанием от цветка к цветку порхала желтая пчела.       От Абрамовой, что сидела рядом с ним, пахло сорванными цветами, травой и нагретой солнечностью.       В бликующих солнечных зайчиках, в обманчиво-согревающем дыхании апреля, в стрекоте птиц и шорохе волнующейся на легком ветру листве деревьев – весна везде.       Ослепительная, цветущая, беспощадная.       Но к этому цветению жизни и к дурману сладко-свежих ароматов Дементьев привычно был равнодушен чуть менее, чем полностью. Он всегда был безразличен как к весне, так и к природе. Однако, вопреки всему, его взгляд притягивала Абрамова, вскидывающая руки к распускающейся зелени, срывающая пальцами траву, полевые цветы и одуванчики.       Абрамова, что сама расцветала в солнечном свете, подобно бутонам цветов, что запутались в ее волосах.       Абрамова, что собой затмила цветение весны.       Абрамова, что, по забавному парадоксу, обожала природу настолько сильно, насколько сильно боялась насекомых.       О чем он узнал в этот же день, когда, кинув случайный взгляд на ее затылок, равнодушно сообщил:       – Дарья, у тебя в волосах пчела.       Девочка сразу же переполошилась, вскочив с пледа на ноги и нервно закружившись на месте, перепугано восклицая:       – Что?! Вы шутите? Уберите ее! Уберите!       – Стой спокойно, – со вздохом попросил этого неугомонного ребенка Дементьев, поднимаясь следом за ней. – Не шевелись.       И когда Абрамова, наконец, замерла, он выпутал из каштановых прядок ее распущенных волос еще мягкое, но уже неподвижное мохнатое тельце черно-желтой пчелы без одного крылышка.       Пчела была мертва. По всей видимости, когда девочка лежала на покрывале, то случайно придавила ее головой.       – Всё.       Дементьев безразлично продемонстрировал ей на своей широкой открытой ладони мертвое насекомое, но Абрамова лишь испуганно отшатнулась от него.       – Фу! Какая гадость! – констатировала она, брезгливо морщась и без конца проводя пальцами по своим волосам; проверяя, не запуталось ли в них еще какое-то насекомое.       Дементьев же, равнодушно выбросив мертвую пчелу в траву, лег обратно на спину и прикрыл на мгновение глаза, чувствуя, как солнечные лучи текут по его лицу.       Пребывание на природе с девочкой воздействовало на него всегда парадоксально расслабляюще.       – А вы знаете, что по всем известным законам физики, пчелы не должны летать? – пару минут спустя, с нескрываемым веселым энтузиазмом, спросила его девочка. – Об этом на одной из консультаций нам рассказала учительница по физике. Крылышки пчел слишком маленькие, чтобы поднимать в воздух их тяжелые тушки. Но пчелы все равно летают. Учительница сказала, что пчелам просто все равно на законы физики.       – Это серьезно то, чему вас учат на консультациях по физике? – Дементьев, раскрыв глаза, скептически изогнул бровь.       – Нет, – хмыкнула Абрамова, прекрасно знающая про его открытое пренебрежение физической наукой. – Просто этот факт был единственным интересным в череде бесконечных задачек после, и поэтому я его запомнила.       Дистанция между ними сократилась – сожглась притиркой ее острого плеча, когда девочка также вытянулась рядом с ним на пледе.       И внутри него снова чертовски хорошо.       – Я давно не видел небо таким голубым, – вдруг признался Дементьев, и девочка, тоже запрокинув голову, начала вглядываться в светлую синь над ними. – Думаю, что судный день будет ясным.       – Почему? – не понимая, нахмурилась Абрамова.       – Потому что, если Библия не врет, то у Всевышнего свои представления о доброте и милости к рабам своим, которых, должно быть, достаточно, чтобы сделать последний день человечества самым мирным из всех, – бесцветно выдохнул Дементьев, но совсем несерьезно, потому что прекрасно знал, что тот, кто сверху, совсем не милостив и добр.       Следом он, больше не автомате, коротко взглянул на свои наручные часы. Ему давно было пора возвращаться. Дел на сегодня было предостаточно, а взятую повинность из поездки на свежий воздух он перевыполнил с избытком.       Дементьев поднялся на ноги, коротко оглядывая лежащую и задумчиво нахмурившуюся девочку.       Солнечные лучи падали на нее так, что ее, раскинутые на зеленом клетчатом пледе, каштановые волосы сами по себе напоминали божественное золотистое свечение.       Откровенно на пару мгновений застыв так, не в силах отвести от нее взгляда, Дементьев все же протянул ей ладонь, с иронией интересуясь:       – Если бы ты была Богом, разве не сделала бы так же?       – Нет, – резко качнула она головой и, вложив ладонь в его руку, поднялась на ноги. – Если бы я была Богом, я бы не устраивала судный день вообще. Это жестоко. И, если Бог есть, он не может быть жестоким. Он должен всех любить и прощать.       В этом и было фундаментальное отличие Абрамовой от него. В ее наивности. В ее по-детски крепкой вере во все лучшее в мире, в людях и в Боге, со стремлением к абсолютному добру и принятием единственной, заложенной в нее с детства нежизнеспособной установке – добро всегда побеждает зло, плохих людей можно исправить, вторые шансы, бесплатная акция, раздавать нужно всем, помогать нужно всем, верить нужно всем.       Дементьев, время от времени, подолгу с ней об этом разговаривал, в основном, о том, что этот мир не работал по принципу сказок и справедливости; о том, что быть хорошей – быть удобной для других; о том, что общество давно прогнило и о бесполезности слепого альтруизма.       Девочка всегда находила аргументы противоположные его суждениям, но неизменно проигрывала в их пикировках. На стороне Дементьева слишком много ненависти и чистой правды, такое не перебивается слепой наивностью еще толком не пожившего в этом жестоком мире ребенка.       – Золотце мое, скорее Бог не может быть таким милосердным, как ты. Увы, но этому качеству нет места в самом устройстве этого мира. Разве ты не видишь, на каких правилах этот мир держится? – вопрос риторический: потому что нет, она не видела, пока еще не знала. – Его создатель был каким угодно, но только не милосердным.       И она так и не нашлась, что на это можно было возразить.       Густой лес около проезжей дороги бедно поредевший и низкий, словно у деревьев здесь не хватило сил, чтобы тянуться к солнцу.       Сам же день выдался слишком жарким и солнечным. За время их отсутствия, салон автомобиля успел нагреться на ярком свету; стало невыносимо душно, как в бане. Кондиционер не сразу справился с охлаждением настолько прогретого воздуха, и поэтому они просто открыли все окна.       Шоссе на обратном пути на редкость пустое. На голубом небе мимо проносились пышные белесые облака причудливых форм и бесконечные темные линии электропроводов.       – Мама меня научила плести бисером, когда я была еще совсем маленькой, я вам не рассказывала? – спросила его Абрамова, когда они вышли из машины у его теневой квартиры и она запрыгнула на придомовой низкий декоративный бордюр.       Следом налетел легкий ветер, и подол расстёгнутой яркой клетчатой рубашки взметнулся за ее спиной в воздухе, как крылья огромной бабочки.       – Не рассказывала, – протянул Дементьев.       Девочка, развернувшись к нему, запахнула на себе рубашку, мимоходом говоря:       – Это было для того, чтобы я стала усидчивее...       – Не совсем понимаю.       – Мама мне рассказывала, что я была в детстве слишком гиперактивной и неусидчивой, и она очень со мной уставала, – не смотря на него, произнесла Абрамова, с нежностью поглаживая цветную фенечку из бисера на своем левом запястье. – Знаете таких детей, которые постоянно кричат, везде бегают и не слушаются?.. Вот я была таким ребенком. И она меня так занимала бисером, чтобы я хоть немного успокоилась и перестала везде лезть и кричать.       Отчего-то в его голове образ гиперактивной неугомонной Абрамовой из ее детства никак не хотел накладываться на ту примерно-правильную, нервную и исполнительную девятиклассницу, которую он знал.       Тем было только забавнее.       – И у меня очень плохо в начале получалось плести фенечки, – призналась она, задирая голову наверх и смотря на небо. – У меня была плохая мелкая моторика и неуклюжие руки. А бисер был таким маленьким-маленьким, и я постоянно искалывала себе пальцы черной жесткой проволокой, на которую нужно было нанизывать бисеринки. И эта черная проволока напоминает мне провода над домами. Совсем маленькой я думала, что их делают из этой жесткой проволоки, а значит на них тоже можно нанизывать разноцветный бисер, чтобы добавить красок и цвета. Черный цвет такой скучный.       Дементьев, проследив за траекторией ее взгляда, посмотрел на небо и увидел черные полосы электрических проводов, что строгими натянутыми линиями пересекали облака, и подумал о том, что они были похожи скорее не на проволоку для бисера, а на паутину, в которой легко могла запутаться какая-нибудь бабочка с яркими хрупкими крылышками вроде Абрамовой.       – И из-за этого ты, действительно, стала сдержаннее?       – Думаю, что да, – кивнула она. – Чтобы плести бисером, нужна внимательность и усидчивость.       – Не сказал бы, что это помогло тебе стать более послушной и усидчивой. Все еще сама себе на уме и не умеешь слушать, – насмешливо протянул Дементьев, с мягкостью смотря на нее. – Но мне ты нравишься и такой.       (Особенно такой).       Абрамова, конечно же, сразу же возмущенно фыркнула.       Темные провода, голубое небо и белесые облака отражались в ее темно-охровых радужках. И у Дементьева пронеслась ироничная мысль в голове: колит ли Бог себе пальцы о небесную проволоку, когда нанизывает на нее судьбы людей, как мелкий бисер?       – Расскажи мне еще про свое детство, – чуть позже в этот день вдруг сам попросил девочку Дементьев, когда они с ней уже были в его квартире.       Он, нежно поглаживая девочку по голове, нащупал тонкий длинный шрам на ее затылке, происхождение которого его давно интересовало.       – Откуда это у тебя?       – Если честно, то не помню точно... – задумчиво нахмурилась она. – Я тогда была очень маленькой. Лет пять или даже меньше... И знаю про этот случай только со слов мамы. Знаете же, в квартале от нашей школы такой большой-большой супермаркет?       Дементьев отрицательно ленно качнул головой. Ему абсолютно не было дела до инфраструктуры этого проклятого района.       – Ну... в общем, есть такой супермаркет совсем рядом со школой. И стоит он на том же самом месте до сих пор. И не такой уж он большой. Но в детстве мне казалось, что он просто гигантский. Я обожала ходить туда вместе с мамой. Но... – вздохнув, развела руками Абрамова. – Уже говорила вам, что была не самым покладистым и спокойным ребенком, и поэтому брала меня с собой мама очень редко. И как-то раз, идя за покупками, она не взяла меня в очередной раз с собой, потому что я плохо себя вела в этот день. А я сильно хотела пойти с ней. И поэтому очень разозлилась и обиделась на нее. Очень злая и обиженная девочка пяти лет, вы можете представить?..       Абрамова тихо засмеялась, и Дементьев непроизвольно тоже улыбнулся, потому что это он представить мог, ведь сам видел это в ее исполнении и не раз.       – Я очень хотела показать ей, как она не права, что не взяла меня с собой. Ну и привлечь внимание и показать, что я вообще-то на нее обиделась. И для этого не придумала ничего лучше, чем демонстративно уйти из дома в пять лет. И ушла. Смогла как-то открыть запертую дверь и выйти. Но недалеко. В подъезде на лестнице упала, скатилась вниз и разбила себе голову о ступеньки.       Девочка запустила пальцы себе в волосы, встречаясь с рукой Дементьева, что все еще невесомо поглаживала ее по голове.       – Мы сразу поехали в больницу. Там мне зашили рану. Так и остался этот шрам.       – Тебе было больно тогда? – спросил он ее, мягко очерчивая подушечкой пальца хорошо ощутимую линию шрама на ее затылке; на ощупь кожа там была чуть шероховатой.       – Не помню. Наверное. Мама рассказывала, что когда возвращалась обратно из магазина, нашла меня без сознания лежащую на ступеньках в луже крови и что чуть не поседела в тот день. Думала, что я умираю. Но это же мамы!.. – легкомысленно фыркнула девочка, поведя плечом. – Они же всегда такие, да? Переживают и сильно все преувеличивают.       “Не все” – вдруг отстраненно подумалось ему.       Потому что его собственной матери было бы плевать.       (Ей и было плевать).       Дементьев, склонившись, невесомо поцеловал девочку в макушку. От ее волос пахло привычно нагрето-солнечным и прохладно-цветочным.       Пятилетняя девочка-катастрофа от шестнадцатилетней совсем недалеко ушла. Ничего не поменялось: она все тот же обидчивый, упрямый и гневливый ребенок, какой и была. Даже сейчас разбила бы себе голову о ступеньки назло, лишь бы привлечь к себе внимание и что-то кому-то доказать: ему ли не знать?       666       Иногда у него внутри все неприятно тяжелело, когда он наблюдал за ней со спины.       Нескладная, забавная, маленькая… Совсем ребенок.       И совершенно не в его вкусе!       Раньше все женщины в его жизни были по канонам классической красоты: все, как одна, глянцевые, манерные, одинакового изящно-холодного типажа и прекрасно знающие, как вести себя в обществе. Девочка же выбивалась и не была похожа ни на что ранее привычное.       Абрамова была не глянцевой, не манерной – а равнобедренной и простой. Абрамова была солнечно-теплой – и совсем не холодной. Абрамовой всего шестнадцать, она училась в девятом классе. Не знала элементарных вещей, вроде того: почему на манжетах рубашек нет пуговиц и что десерты не едят руками. Девочка-катастрофа постоянно краснела, попадала в неловкие ситуации и носила клетчатые рубашки токсично-ярких расцветок. И она откровенно не вписывалась в его жизнь. Абсолютно и по всем пунктам. Попросту не подходила взрослым мужчинам класса люкс с дорогим алкоголем по венам и с детства купленными возможностями: у девочки всё не то, всё не так. С друзьями ее не познакомишь, в свет не выведешь, она – как сугубо «клубный» вариант: запереть ее дома, как домашнюю любимую зверушку, и никому не показывать.       Но, отчего-то, ее щемящую чрезмерную любовь, он принял как данность. Как и собственную зависимость, и то неподконтрольное нежно-теплое, что разгоралось внутри него по отношению к ней. Как болезнь – что нельзя вылечить, нельзя выжечь, только смириться и как-то с этим жить.       Абрамова льнула к нему доверчиво и также доверчиво делилась всем тем, что сама считала, очевидно, глубоко личным.       Сам же Дементьев всю свою жизнь считал, что доверие – чувство еще более деструктивное, чем любовь, опасное по своей сути. Поэтому он никогда не раздавал его так же бездумно, как девочка. Но вот только в ее инфантильной картине мира тот, кто терпеливо и не перебивая готов был выслушивать все ее непростые невзгоды переходного возраста, возведенные, конечно же, в ранг трагедии, получал доверие автоматически.       У Абрамовой (на всю неделю включительно) очередная драма всей жизни, она умудрилась поругаться с лучшей подружкой.       И Дементьев после всех уроков в опустевшем кабинете, позволял ей прятать грустно-насупленное лицо в свой сшитый на заказ черный пиджак и бесконечно выговариваться о том, какая ее подружка дрянь и дура, как она променяла ее на нового друга, как явно сплетничает и перетирает ей косточки за спиной.       Ему от всего этого лишь смешно и немного сюрреалистично. Будто бы это все было в порядке вещей: выслушивать часами о нюансах “непростой” жизни девочки-подростка.       – Ну хочешь, золотце мое, я выгоню ее из этой школы? – насмешливо предложил он ей после очередной длинной тирады о том, что она никогда-никогда-никогда не простит свою подружку-предательницу.       – А вы можете?.. – первое, что она бездумно выпалила в ответ, а затем, словно придя в себя и вспомнив все свои (псевдо) высокие моральные установки, активно закачала головой: – То есть, нет! Не надо. Это же нечестно и подло. Хоть она и, наверняка, сейчас с удовольствием рассказывает про меня всякие гадости этой прилипале Ерохиной!..       – То есть, она делает все то, что ты сама делаешь сейчас? – саркастично уточнил Дементьев, порядком уставший на сегодня от ее бесконечной двойной морали.       Что было, конечно же, роковой ошибкой с его стороны, потому что логика в таких вещах у девочек-подростков была сугубо атрибутной, несущей больше сакральный смысл.       – Вы что?!.. – мгновенно ощетинилась Абрамова, отрывая лицо от его пиджака. – Это совсем другое!..       – Неужели? – скептически поинтересовался он, иронично приподнимая бровь: совсем ее не осуждая, просто пытался постичь нюансы женской логики. – И в чем же принципиальная разница, мой очаровательный падший ангелочек?       В ее лице все вздрогнуло.       – Это не то!.. – все продолжала захлебываться возмущением она. – Вы просто издеваетесь!.. Вы всегда так делаете!..       Однако защитная спесь из поруганного достоинства и негодования уже трескалась. В ее огромных охровых глазах перестали танцевать отблески света, и сама радужка сильно потемнела.       Это слезы.       Абрамова, стараясь успокоиться, рвано вдохнула в себя воздух, так же резко выдыхая следом. Попыталась проморгаться, но за ее темными ресницами было видно, как активно собирается влага по нижнему веку.       Еще мгновение и лицо девочки искривилось, ее глаза становились отчетливо влажными, узкие плечи начали подрагивать. Мгновение, и она зашлась в конвульсивном сильном рыдании.       “За какие грехи мне это все?” – совсем устало и про себя.       Но Дементьев, лишь тяжело вздохнув, все же прижал ее к себе крепче, не обращая внимания на ее вялые брыкания и попытки вырваться.       Когда девочка плакала, то делалась страшно некрасивой: лицо неравномерно покрывалось красными пятнами, глаза заплывали, превращаясь в щелки, а сама она начинала смешно громко пыхтеть. Совсем как маленький ребенок.       В такие моменты он обречено с налетом цинизма задумывался:       «Почему именно она?».       На то, чтобы она хоть как-то успокоилась в его руках, потребовалось еще порядком полчаса.       И Дементьеву уже совсем несмешно от простого осознания того, что он делал со своей жизнью и личным крайне дефицитным временем в угоду маленького капризного ребенка.       – Не говорите больше так! – запальчиво потребовала она у него, словно действительно имела на это право. – Это же нельзя сравнивать!.. Я же это говорю не кому-то там, а вам! А вы это совсем другое!.. – девочка с промедлением задрала к нему лицо, полностью насупливаясь.       Пыталась сделать вид, что не плакала, но кожа на лице все еще была распухшей и пятнисто-красной.       “Не кому-то там, а вам!” – конечно же, сразу все объясняло и давало ей полную индульгенцию.       Все же женской дружбы (как и логики) не существовало.       – Все еще плохо улавливаю следственно-причинную связь, золотце мое. Ведь, если убрать всю шелуху, то ты поступаешь ровно так же, как и она. Но то, что дозволено Юпитеру, не дозволено быку, не так ли? – в его голосе одна лишь насмешливая ирония, скрытая за мягкостью неосуждения.       – Вот вы опять?! – громко шмыгнула носом она, яростно дернувшись в его руках.       Девочка неубедительно брыкалась в попытке вскочить на ноги, но вот только Дементьев убедительнее сильней. Он не отпустил ее, а, сократив дистанцию между их губами, просто поцеловал ее.       Раз уж она не стеснялась играть не по правилам, почему должен он?       Ее влажные и чуть солоноватые от слез губы дрогнули, раскрываясь, девочка мгновенно ответила на поцелуй, и дальше это: концентрированное тепло, тепло, тепло. Ее тонкие пальцы, которые, сжимая до треска ткань у горла рубашки, тянули его на себя. Его собственные руки, жадными изучающими прикосновениями под ее майкой.       Он на мгновение отстранился, чтобы еще раз поцеловать ее, короче и проще, не углубляясь. Сразу отстранившись, когда Абрамова сама захотела перехватить инициативу, и с ее губ сорвался жалобный стон.       – Александр Владимирович, с вами так сложно! Вы такой!.. такой!.. – давилась она словами не в силах договорить, вся красная, исцелованная и очаровательная. – Вы такой ужасный! – девочка не выпускала из своих пальцев его воротник рубашки. – Вам бы только издеваться надо мной!       – Нет мне прощения. Теперь тоже будешь ненавидеть меня всю жизнь? – лишь насмешливо выдохнул Дементьев, а затем налету поймал крепко сжатый маленький кулачок, которым этот неугомонный злой ребенок планировал стукнуть его по плечу.       А затем прижался губами к ее тонкому запястью, оставляя на коже невесомый поцелуй, и это привычно ощутилось приливом живительной теплоты за грудной клеткой, чувством завершенности, чем-то большИм.       Чем-то таким, что (почти) полностью могло окупить весь этот сюрр.       666       И все равно с каждым таким разом, Дементьев совсем невесело размышлял сколько еще подобных выходок и капризов он сможет ей спустить с рук.       Выводы же этих размышлений всегда выходили неутешительно-мрачными. Потому что спускал на тормозах он ей едва ли не все, не говоря уже о полном потакании различным прихотям.       Дементьев понимал, что абсолютно ничто в этой проклятой жизни не дается даром, он это усвоил едва ли не в младенчестве. Но собственную цену за нахождение в его жизни этой солнечной девочки начинал считать чрезмерной.       В следующую субботу небо затянули серые тучи.       Девочка, заглянув к нему в кабинет, на перемене третьего урока, выглядела неестественно бледной и несчастной, когда, кусая свои обескровленные губы (как от боли), отпрашивалась у него домой по причине того, что ей сильно нездоровилось.       – Что именно у тебя болит? – ровным голосом спросил у нее Дементьев, ловя в ее потемневших охровых глазах болезненный мутный отблеск, который ему совсем не понравился. – Может, отвезти тебя к врачу?       В ответ девочка неловко и стыдливо замялась, сильно покраснев и тихо пробормотав себе под нос что-то несуразное и малоразборчивое.       Это было явно чем-то новеньким в ее поведении...       Впрочем, Дементьев, сходу сложив один плюс один, понял всё сам.       – Дай мне пять минут. Я закончу с делами и поедем ко мне.       – Вы опять отмените все уроки? – удивилась было она, следом, правда, заученно заупрямившись: – Не надо, Александр Владимирович! Я сейчас сама дойду до дома, немного полежу и все пройдет...       – Дарья, это был не вопрос, – не терпящим возражения голосом оборвал ее сбивчивую речь Дементьев: – Собирай свои вещи.       На улице пахло зачинающимся дождем, в приоткрытые окна автомобиля задувало прохладным, совсем не по-весеннему стылым ветром. Небо за лобовым стеклом давящее, низкое, пропитанное электрическими зарядами; оно обещало с минуты на минуту рухнуть с небес сплошной стеной ливня.       В такую погоду он ее сегодня никуда не отпустит. И плевать ему в самом деле на стыдливо-неловкую для всякой девочки-подростка причину ее “нездоровья”, из-за которого она еще долго смущенно упрямилась, не желая называть вещи своими именами, пока он сам открыто не сказал:       – Мне уже давно не шестнадцать, Дарья. Я все прекрасно понимаю.       Девочка слишком паршиво себя чувствовала для споров, и оттого так быстро капитулировала.       Уже в его спальне Абрамова закопалась едва ли не с головой в одеяло на кровати.       Она геометрична в своей угловатости острых плеч и коленок. Все еще упряма до ослиного там, где было не надо, не любившая казаться слабой и не умеющая принимать заботу о себе, но одновременно с этим невероятно податливая, если знать к ней подход.       Девочка после душа и ее мокрые волосы пахли его шампунем. Он убрал несколько спутанных влажных прядок с ее лба, не касаясь кожи своими пальцами.       И если бы Дементьеву год назад кто-то бы сказал, что он второй раз за месяц просто возьмет и снимет все школьные уроки на сегодня просто чтобы посидеть у постели своей шестнадцатилетней ученицы, потому что ей плохо и она попросила побыть немного с ней, он бы, конечно, покрутил пальцем у виска.       А теперь же...       – Расскажите мне сказку? – тихо спросила его девочка, едва лишь ей стало легче и ее нездорово бледное лицо разгладилось, как и сведенные брови от болезненного спазма.       За окнами его спальни в сером низком небе, оббитом грязным пухом туч, тяжело ухал весенний гром. Дождь приглушенно накрапывал по стеклу, делая воздух пронзительно влажным.       Он не сдержал тяжелого вздоха:       – Какой же ты еще ребенок...       – Но вы обещали рассказать мне какую-то поучительную притчу! – напомнила ему Абрамова и даже привычно не фыркнула негодованием на “ребенок” в свой адрес, настолько сильно ей этого хотелось.       – Все-таки интересно? – он выразительно приподнял бровь.       – Да!       И всё это откровенно не входило в его планы на сегодня. У него хронически не было времени на всю эту чушь. И, раз уж он отменил уроки, выкроив себе пару лишних часов, было куда как рационально-целесообразнее потратить их на дела. Но непроницаемо холодные черты его лица смягчились, когда он увидел, как с веселым предвкушением зажглись живым блеском ее охровые глаза, которые до этого застилала мутная пелена боли.       – Ладно, но только недолго, – с тяжелым вздохом смирился с неизбежным Дементьев. – И как там начинаются все сказки? В некотором царстве, в некотором государстве?..       – Так это сказка или притча? – ехидно уточнила она.       Ей и правда стало лучше, раз уж появились силы язвить.       – А есть большая разница? – отзеркалил он с привычной ленцой в голосе.       Ей Богу, ему было настолько плевать на все эти многочисленные гуманитарные бесполезные определения.       – Не знаю... – пожала она своими острыми плечами, взаимно незаинтересованная в литературной полемике. – Но продолжайте.       – В общем, в одном королевстве жила... – Дементьев кинул на нее изучающий взгляд: – Очаровательная, но своевольная принцесса.       У Абрамовой предательски появилась довольная улыбка на потрескавшихся губах.       – Она была вечно себе на уме. Совершенно не умела слушать. И что бы ей ни говорили, она из вредности поступала наперекор.       – Неразумно.       – Согласен, – кивнул он. – И однажды ей вздумалось пойти к запретному месту – болотам, которые находились к западу от дворца. Принцесса пошла одна и без спросу, чтобы продемонстрировать свою храбрость, потому что она очень не любила казаться слабой и хотела доказать всем свою смелость. Но по дороге заплутала в топях.       – Так ей и надо!       У Дементьева на губах дернулась острая усмешка:       – Добрая моя, – выдохнул он, смотря на нее почти с нежностью. – И когда наступила ночь, она встретила страшного колдуна, который жил на болоте. Именно из-за него это место и было запретным.       – И он её заколдовал? – весело предположила Абрамова.       Дементьев легко качнул головой:       – Вовсе нет.       Она подозрительно сузила глаза:       – Убил?       – Нет. Все было не так мрачно. Он вывел ее обратно ко дворцу.       Девочка разочарованно вздохнула:       – Какой-то неправильный у вас колдун.       – У меня и принцесса нетипичная.       – А дальше что было?       – Наша принцесса немного поуспокоилась после своего приключения, и ее родители с придворными очень этому обрадовались – наконец-то она перестала со всеми воевать и делать опрометчивые глупости. Ей даже нашли в соседнем королевстве принца для свадьбы.       – То есть, урок пошел ей на пользу?       – Не совсем. Окружающие нескоро заметили, что принцесса начала чахнуть и с каждым днем ослабевала все сильнее. Никто не понимал, чем она больна и как ей помочь.       Девочка, слегка привстав, выпуталась из плотного кокона одеяла, кладя свои тонкие руки на живот.       – Все-таки он ее заколдовал! – жарко воскликнула она.       Дементьев с мягкой насмешливой иронией взглянул на нее.       – По королевству прошел слух, что принцесса умирает. Тогда-то колдун и явился ко двору.       – О нет!.. – в охровых глазах девочки заплясал обвинительный веселый огонек. – Он пришел вытрясти денег с ее отца!       – Нет, он абсолютно бесплатно вылечил принцессу, – поучительно-снисходительным тоном проговорил Дементьев, и Абрамова досадливо цокнула. – Однако, спустя день после ухода колдуна, принцесса исчезла из дворца.       – Ага! – снова заликовала девочка. – Похищение!        Дементьев негромко засмеялся:       – Дарья, золотце мое, я ведь с самого начала дал понять, что эта наша сказка о любви. И то, насколько сильно ты уходишь в отрицание, меня, мягко скажем, удивляет...       – А... – Абрамова вдруг смутилась. – Извините. Я совсем забыла... Как это все банально.       – Прости, ты явно рассчитывала на триллер.       Девочка, было, хотела ему что-то ответить, но вдруг, сильно мучительно зажмурившись и обхватывая себя сильнее руками за живот, вновь опустилась на подушки и прикрыла глаза. Все ее тело прошила долгая болезненная судорога.       Ударная доза обезболивающего, что он заставил ее выпить, еще не успела полностью подействовать.       Дементьев замер, не сводя с ее побелевшего лица внимательного взгляда. Примерзкое ощущение собственной беспомощности, которое он всегда ненавидел, вновь противно кольнулось внутри.       Но через мгновение ее лицо разгладилось, и она, не раскрывая глаз, тихо спросила:       – После они вместе жили на болотах?       – У колдуна там был дом.       – И этот дом... – прошептала Абрамова.       – Да... – его пальцы коснулись упавшей прядки волос на ее лице и бережно заправили ее за ухо, и девочка робко улыбнулась нежности этого жеста. – Колдун там спрятал свою принцессу. Заботился. Оберегал. Кормил ее только конфетами, шоколадом и медовиками, потому что больше она ни черта не ела...       Девочка громко хмыкнула, и он вновь не смог сдержать дернувшейся улыбки в уголках своего рта.       – И очень скоро она позабыла о том, что они далеко от всех других людей.       – И они жили там до конца своих дней? – спросила Абрамова с легкой иронией.       Дементьев прижал к своим губам ее ладонь, глубоко вбирая в легкие ее сладко-медовый запах.       Девочка распахнула глаза.       – Нет, она ушла, – спокойно ответил он, отводя ее руку от своего лица и переплетая их пальцы. – Вернулась в свое королевство.       На маленьком лбу Абрамовой залегла хмурая морщинка непонимания:       – Почему?       – А как ты сама думаешь? – с плохо скрытой иронией в голосе спросил Дементьев. – Возможно, не смогла привыкнуть к новой жизни. Или возможно, что ей чего-то сильно не хватало.       – Она не любила его?       – Кто же ее знает? – равнодушно повел он челюстью.       – А почему он ее не остановил?       Горькая усмешка очертила его рот, но лишь на мгновение, всего пара секунд, и он возвратил себе на лицо маску наигранного безразличия и выдохнул ответ с оттенком снисходительной насмешки:       – Потому что нельзя удерживать своевольных принцесс силой.       Потому что нельзя держать птичку в золотой клетке. Как бы сильно этого не хотелось.       – А сейчас попробуй все-таки поспать, золотце мое.       Дементьев, склонившись над ней, коротко поцеловал ее в прохладный лоб. Девочка, обвив руками его шею, привлекла его ближе к себе.       – Мне не нравится ваша сказка, – сказала она ему тихо.       – Мне тоже.       Но реальный мир не сказка – когда-нибудь до нее это должно дойти.       Пока же Абрамова будто не хотела этого понимать, слышать, замечать. Она старательно игнорировала все, что могло нарушить ее тихий шаткий мирок. Словно восприняла за мантру когда-то сказанное ей: “не задавай мне вопросов, ответы на которые не готова принять”.       Вот только, в отличие от нее, он не прятался за ширмой иллюзий и принимал уродливую реальность. как есть. И поэтому всегда рационально понимал, что их отношения – заведомо проигрышная ставка, с натяжкой оправданная временем перед неминуемым концом. Это было очевидно с самого начала. Они с ней слишком разные и о разном, такое не перебивается ничем при всем желании.       Дементьев хоть и талантливый математик, но даже он уже давно сбился со счета ее обид и капризных взбрыков. А он не мальчик. Ему тридцать пять лет, и все это уже постепенно начало приедаться, сколько бы он ни спускал ей это все на тормозах, считая забавным.       Просто девочка слишком еще ребенок. А еще она теплая, доверчивая, с отпечатавшимся на охровых радужках глаз открытым обожанием, она прогревала его замороженное нутро своей солнечностью – Дементьев просто пока не хотел отказываться от этого в своей жизни (и черт его знает, когда захочет). А значит вполне вероятен и такой исход их “сказочки”, когда она в один прекрасный день сама уйдет.       У него к ней за изнанкой ребер практически теплое и искреннее, насколько это возможно, но не больше.       Он вернулся обратно в гостиную, снова принимаясь за оставленную на время документацию.       Где-то вдалеке загрохотал гром.       Москву за стеклами окон спальни застелило серой стеной ливня.       666       Этот длинный продолжительный ливень не успокаивался до самой ночи.       – Что вы делаете? – спросила его Абрамова, появляясь в гостиной слегка взъерошенным, заспанным маленьким силуэтом. И, пройдя вперед и устроившись на диване возле него, нагло заглянула прямо в бумаги в его руках.       – Почему ты не спишь, Дарья? – спросил Дементьев, мимоходом взглянув на циферблат часов на своей руке и откладывая на журнальный столик бумаги. – Час ночи. Ложись обратно.       – Не хочу, – буркнула она. – Я не могу спать, когда вас нет. Там темно и страшно. Можно я с вами тут посижу?       – Какой же ты ребенок... – хмыкнул он, качая головой. – Дарья, золотце мое, мне работать надо.       – Я не буду вам мешать, честно! Буду сидеть тихо-тихо.       – Очень в этом сомневаюсь.       И все же, Дементьев, откинувшись на спинку дивана, позволил ей забраться себе на колени. Ему нравилось это все: тепло ее тела рядом с собой, обвивающее его тонкие руки, и то, как она привычно спрятала лицо в вороте его рубашки, обжигая кожу под ней жарким дыханием.       – А что вы, кстати, делаете? – после секундного молчания спросила она.       Не будет она мешаться и сидеть тихо, как же...       Дементьев легко поцеловал ее в растрепанную теплую макушку, равнодушно выдыхая:       – Работаю. Не забивай себе этим голову. Ничего интересного.       – Мне интересно.       Он приглушенно засмеялся, и этот его смех вибрацией заполнил теплотой грудную клетку.       Девочка даже отняла лицо от его шеи, сонно хлопая глазами и смущенно спрашивая:       – Что вы смеетесь?       – Ничего. Если так интересно, посмотри сама.       И затем Дементьев с лукаво-смешливым прищуром наблюдал за тем, как девочка, забавно нахмурившись, перебирая бумаги на столике, пыталась хоть что-то понять в банковском балансе из последнего отчета Котикова.       Это было с его стороны крайне недальновидно. Такие бумаги были не для посторонних глаз, и уж тем более не для глаз собственной шестнадцатилетней ученицы, которую он держал на расстоянии от своей настоящей жизни. И соображай девочка хоть немного больше, уже бы прекрасно смогла сложить один плюс один и поняла, что он из себя представляет и кем на самом деле является.       Но на его удачу: Абрамова – забавная девочка-катастрофа, что никогда не могла сделать правильные выводы из представленных переменных (у нее и условие задач-то получалось понимать через раз, о чем тут вообще говорить?).       Неудивительно, что и в этот раз она ни черта не поняла (хотя у нее на руках и были все ответы) и, быстро заскучав, разглядывая бесконечную вереницу из цифр, вернула бумаги на место.       Его уже даже не удивляло то, насколько же она ничего не видела...       Ее даже будто бы и не смутило витиеватое название банка в углу на каждой из страниц.       – Вам еще долго? – зевнув, спросила Абрамова, крепче обхватывая его руками и привычно утыкаясь лицом в его шею.       – Еще достаточно. Дарья, иди лучше спать.       – Я не пойду без вас!       И все последующие часы она, свернувшись на диване и положив голову ему на колени, полудремала в ожидании, когда он закончит.       А затем, перед самым рассветом, словно оправдывая звание девочки-катастрофы, отчего-то отказалась вставать. Хотя спать им оставалось всего пару часов.       – Дарья, ради Бога, прекрати вести себя, как ребенок. Ты же сама хотела спать. Так пойдем, – тяжело вздохнул Дементьев, аккуратно удерживая в пальцах ее тонкое запястье, пока другой рукой девочка крепко обхватила спинку дивана, издавая что-то похожее на протестующее мяуканье.       Сугубо назло решила заупрямиться.       – Ну же... Дарья, – все мягко увещевал он, ласково поглаживая подушечкой большого пальца внутреннюю сторону ее запястья. – Отпусти уже диван. И пойдем спать.       Абрамова замотала головой. В неярком свете ламп гостиной ее распущенные волосы отливали темным золотом, густым медом. Это выглядело солнечно и тепло, и на ощупь она вся всегда солнечная и теплая, и Дементьеву это нравилось. Как и нравилось ее ребячество.       Но вот только сейчас он слишком уставший и вымотанный после долгой рабочей недели из постоянных дедлайнов и совсем не в настроении на все это.       – Я сказал: отпусти и пошли, – тон его голоса резко поменялся на холодно-нетерпимый.       И девочка сразу же послушно приняла вертикальные положение, часто-часто хлопая осоловевшими глазами.       – Вы такой строгий... – после короткого молчания сказала она, и в ее голосе совсем не было слышно страха, а лишь насмешка, но, типично для нее, совсем беззлобная и добрая, ее хотелось сцеловать. – Не сердитесь на меня.       – Я не сержусь.       – Тогда ладно, пойдем!       Девочка легко засмеялась, и он потянул ее за руку вверх, помогая встать на ноги. Не переставая улыбаться, она положила ладони на его плечи и, вставая на цыпочки, смазано поцеловала его в подбородок и, наконец, позволила ему утянуть себя в спальню.       – Ты очень холодная, – заметил Дементьев, когда девочка забралась под одеяло, и, привычно прижавшись к нему, он почувствовал, насколько были ледяными ее босые ступни. – Замерзла?       – Нет. Просто у меня всегда холодные руки и ноги. Я как принцесса-лягушка, – заявила она. – Вы можете поцеловать меня, и тогда я превращусь в человека.       – Что-то новенькое... Золотце мое, ты так оригинально решила напроситься на поцелуй? – вскинул брови он.       Девочка громко фыркнула, будто негласно говоря “больно мне это надо!” и порывисто накрылась с головой одеялом.       Невозможный ребенок...       За окнами спальни уже поздняя ночь и вовсю приглушенно все еще барабанил дождь, и Дементьев непроизвольно подумал, что там так непривычно темно и мокро потому, что он украл солнце.       И теперь это солнце лежало напротив него, спрятавшись под одеяло с ледяными ногами и согревало его насквозь промерзшее нутро.       666       Непогода продолжалась все выходные. Не кончилась она и к следующей среде.       В кабинете математики приглушенно помигивали бледно-желтым старые лампы; за окнами серый мелкий дождь расползался тонкими гусеничными стоками по пыльному стеклу.       Абрамова, обещавшая прийти сразу после последнего урока, вновь безбожно опаздывала на двадцать минут.       И Дементьев не смотрел на часы, чтобы это понять. Ему это точно подсказывал вшитый в его подкорку мозга секундомер, что безошибочно определил, что девочка опаздывала на двадцатиминутную вечность.       В общем-то, уже давно несмешно.       Как не смешны очередные ироничные мысли, что чертовы двадцать минут – весомые цифры в масштабах его жизни, но вот только ничто – в масштабах вечности.       И уже даже зло потешаться над самим собой и над тем, что он творил с собственной жизнью в угоду этого упрямого капризного ребенка Дементьеву больше не хотелось.       Потому что он прекрасно всегда понимал всю патологичную нежизнеспособность этих (недо)отношений. А значит понимал и то, что девочка в один прекрасный день может просто не прийти, обидевшись или же надумав себе что-то на пустом месте (девочки-подростки – одна сплошная драма). И тогда будет ли смысл во всей этой вечности?       Он позволял ей и спускал с рук слишком многое, непреднамеренно введя ее в опасное заблуждение, что ей теперь с ним можно всё. Любую выходку. Любую наглость       И это проблема для них двоих.       Хотя бы потому, что Абрамова в этот день так и не пришла, а у него все же подошел к концу лимит терпения.