***
Хотелось куда-нибудь убежать. Туда, где всё уже было бы хорошо. Где мне не было бы так жутчайше стыдно и отвратно, где сердце бы прекратило так громко колотиться о рёбра. Где не пришлось бы больше испытывать горькой колкости слов, ранящих как ножи. — Der Schwuler… (Чёртов гомосек…) — с неприязнью, свирепо и хрипло, как змея перед тем, как напасть, шипит отец. — Dachten Sie, dass Sie hässliche sentimentale Notizen für ihn schreiben und ihn Ihr ganzes Leben lang schlagen würden, dieser russische Junge? (Думал, напишешь ему уродливых душещипательных записочек и будешь обжиматься с этим русским мальчонкой всю свою жизнь?) — Nein, wirklich! Es gab nichts dergleichen in gedanken! (Нет, клянусь! Ничего такого и в мыслях не было!) — Жалобно выскуливаю я и уже понимаю, что проиграл. Он никогда больше не позволит мне увидеть этого чудесного мальчишку, Колю. — Wen lügst du an, das mistsück? Also habe ich dich erzogen?! (Кому ты врёшь, негодник? Разве таким я тебя воспитывал?!) И я чувствую, как его тяжёлая рука проходится по моему лицу, оставляя горящий след и разбивает губу в кровь, а по щекам текут горячие ручьи слёз. Но мне почти не больно, а жутко обидно. Я обычно всегда мог бы рассказать обо всём Ивушкину, и отчего-то сейчас я почти уверен, что он бы понял, но он уже сообщил о том, что я для него больше никто. — Geh in dein Zimmer. Morgen fliegen wir zurück. (Отправляйся в свою комнату. Завтрашним утром мы летим обратно.) — И он ждёт, наблюдая, как я, окончательно опозорившись и потеряв всё, что смог приобрести за эти чуть ли не два года, стою босыми ногами в изорванных бумажках. Тех, которые сначала служили нам с Колей блокнотом для записей слов, которым я его учил. Потом, когда они больше не были нужны, я доверил этим клочкам то, чего не смог рассказать самому Ивушкину. Но он, видимо, и без того всё понял. В любом случае, свой выбор он сделал. Всё стою, ощущая солёно-металлический вкус на языке, и продолжаю шмыгать, не в силах сдвинуться, хотя так и хочется сбежать. Но я чувствую, что если сделаю хоть шаг, то меня вряд ли будут слушаться ноги, я тут же шлепнусь на пол, как подкошенный. — Bist du taub? (Ты что, глухой?) — Он подходит близко, презрительно смотрит на меня и устрашающе скалится. — Ich kann n-nicht… (Я н-не могу…) — Что есть сил выдавливаю я, глядя на трясущиеся от страха и досады руки. Становится трудно дышать, и я снова захлёбываюсь в новой порции истерических слёз, почти обессилев и оттого оперевшись спиной о стену. Отец удаляется, оставляя меня наедине со всем, что я натворил. Я отчаянно желаю выцарапать эту чёртову надпись с запястья, но всё, что получается — расковырять её до крови.***
Утром становится уже всё равно. Я покорно собираю все свои пожитки в сумку. В итоге, большую часть занимает одежда, а на дне спрятана маленькая измятая бумажечка с именем и фамилией самого дорогого человека. Надежду постепенно съедают внутренние демоны, всю ночь шептавшие прямо над ухом это злосчастное: никто, никто, никто, но она ещё жива, потому что я примерно догадывался, что случится, если мой «дневник» обнаружится. Я оставил ему адрес в какой-то зелёной детской книжке. Отчего-то кажется, что вчера из груди вырвали горячее и любящее сердце. Дважды. И спрятали его где-то в глубине тёмного леса. От этих мыслей глаза опять начинает щипать и я бы заплакал, если бы не услышал уверенный стук с другой стороны двери и какой-то вопрос, наверное, готов ли я или вроде того. Повинуюсь и тихо выскальзываю из комнаты, ловя на себе нечитаемый взгляд. Я в выглаженной серой рубашке, поверх которой каштановая куртка, чистых чёрных брюках и армейских сапожках. На улице светает и так тихо-тихо во время самого пути от дома до аэропорта, будто таким образом маленький городок провожает меня в новую жизнь. Может быть, навсегда. В самом самолёте я тру болящую руку, стараясь делать это как можно незаметнее. В какой-то степени, даже жалею, что не взял с собой пластырь. Сегодня мне уже не хочется злиться на Колю. Он ведь ни в чём не виноват. Наблюдая за ватными облаками в утреннем розоватом небе, быстро засыпаю, ведь ночью мне этого сделать не удалось. Снятся чудные зелёные поля и разноцветные деревья, а среди них я ищу своё потерянное сердце.