MARS

потому что я больше не выдержу в этих четырёх стенах, и он теперь совсем не узнаёт меня. то, что сгорело, не должно вспыхнуть снова, но я подумала, может, ты заберёшь меня домой. и сейчас он приближается, моё сердце подскакивает до горла, мне не вымолвить ни слова, но, я думаю, он знает, что я почти не спала, с той ночи, как он ушёл, и его тело сохраняло моё внутри себя. отгороди меня от кошмаров, поцелуй меня в губы, я не могу жить без тебя, отвези меня к себе домой.

daughter — home

***

***

       назар окидывают смутным взглядом комнату с грязно-белыми, исцарапанными стенами. глаза его безжизненные, пустые. любой смотрящий скажет — «зеркало», в котором видно лишь собственное отражение, но никак не вотякова. в некогда черных кратерах потухший фетелек от яркой свечи. стадия отрицания еще не закончилась, он просто надеется укрыться в себе настолько глубоко, чтобы перестать чувствовать, слышать, видеть. назару противно все человеческое, то, вокруг чего возносят культ и следуют, надеясь получить награду в виде любви, семьи и всей остальной бессмысленной херни. ему абсолютно неинтересно ничего, кроме голубых глаз, слезно молящих не оставлять. потрепанные стены вызывают тошноту и следом горькие воспоминания о светловолосой блондинке. от последнего хочется зарычать как дикое животное, набросится на них всех и разорвать в клочья. назар готов выть от страха за неё и умолять, как последний кретин, только бы его маленькая девочка сейчас была в порядке и никем не тронута, но вместо всего, вотяков лишь опускает голову вниз к не менее грязному полу и закрывает глаза. он опустошен, может быть, напуган, но это не имеет никакого значения. все чувства смешались в один большой снежный ком, готовый с минуту на минуту развалиться, не докатившись до подножия горы. — мистер вотяков, — он пропускает мимо ушей несколько открывающихся замков и лишь через несколько минут поднимает красные от слез, потерянные глаза на женщину, стоящую с целой стопкой бумаг в руках, — как вы себя чувствуете? молчание. на его лице не видно ни единой эмоции, словно назар где-то не здесь. белые стены делают его кожу бледнее, волосы — чернее, что создает жуткий контраст., но куда хуже — каждая секунда, которая тянется мучительно долго. назар не понимает, какое сейчас время года и день, где он находится и что это за комната. все смешалось в одну большую кучу и напоминает ночной кошмар, к которому ты привык. тяжесть, чувствующаяся на груди, никуда не исчезает, а лишь нарастает с желанием отвернуться и уткнуться носом в холодный пол. — мне нужно с вами поговорить, понимаете? — где соня, — еле слышный хрип кажется темноволосому пронзительным криком и правый глаз предательски дергается от неузнаваемости собственного голоса. если это ад, то вотяков определенно заслужил котел, в котором сидит. — а где вы, назар? он снова молчит. мимолетное сомнение появляется в глазах женщины, которая крепко держит бумаги. напротив неё бомба замедленного действия, но в то же время обыкновенный запуганный парень, не понимающий ничего из сказанного и для чего она пришла к нему. воздух в комнате становится тяжелее. немой вопрос, повисший в паузе между этим хреновым диалогом, продолжает дразнить вотякова. — вы в психиатрической больнице… дверь снова открывается и заходят два санитара, обходящие назара со спины. он не двигается и даже не смотрит на них, продолжая зрительный контакт лишь с женщиной в белом халате. она нервно сглатывает, понимая, что ходит по лезвию ножа, сейчас разговаривая с вотяковым так близко и резко., но мучает лишь одно. что скрывают эти зеркальные глаза? боль? ненависть? о чем он думает, сидя на холодном, грязном полу лечебницы? — ваш…отец так захотел. не знаете почему? — где соня, — спрашивает он снова и чувствует, как тело поднимают те двое зашедших в комнату пару минут ранее. рук не видно и до назара вдруг доходит мысль, что это смирительная рубашка. впервые, за проведенное здесь время, в нём появляется злость. — отведите его во второй корпус и отдайте главному врачу, нужно сделать тест и взять кровь для анализов, я не знаю насколько это затянется. не успевает опомниться, как мерзкий запах лекарств в коридоре вновь вызывает тошноту. с ней и впереди виднеющимися палатами в парне начинает бурлить не просто злость, а свойственная ему ненависть. назар мечтает услышать нежный голос блондинки, докоснуться до теплого тела, вызвать смех и не отпускать. он ведь обещал ей, что всегда будет рядом. обещал, но сейчас чувствует лишь желание поскорее закрыть глаза на совсем. — даже не вырывается, — бубнит один из санитаров, кидающий осуждающий взгляд на назара. — ему незачем. в кабинете, больше напоминающем камеру пыток, в тусклом желтоватом свете, сидит мужчина в белом халате. выглядит он достаточно спокойным, даже холодным и не менее пугающим, чем сам назар. только взгляд выражает странное понимание, возможно сострадание, назару не очень интересно. пока руки пристегивают в стулу, этот кабинет успевает стать в его голове карцером и парень еле уловимо поворачивает голову из стороны в сторону. — здравствуй, назар. расскажи мне, что ты помнишь за эти полгода. если конечно хочешь увидеться со своей девушкой. х х х даня наконец успокоился и смог взять себя в руки, пообещав, что сделает всё возможное, чтобы помочь даше, отцу назара, семье сони и самой девушке. вина и страх, нарастающие в нём с каждым шагом ко входу в дом, заставляли пятиться. он слышал, как кричит назар и пытается вырваться от двух ментов, заламывающих ему руки. слышал, как он кричал что-то соне и пытался просить бежать и отпустить его к ней. слышал, но понимал, что так «хорошо» всё закончится не может. взгляд миши вовсе твердил обратное и отговаривал друга даже переступать порог этого проклятого, пропитавшегося кровью, дома. к парням подходит мужчина в полицейской форме и разводит руками. жест, не обещающий ничего хорошего. в круговороте воплей, раздающихся неподалеку, даниил даже сначала не обращает на него внимания. осознает чье то присутствие лишь спустя пару мгновений, когда из главной двери выносят новое тело. — живых нет, — он достает из сумки служебный фотоаппарат и разворачивается еще и к мише, который курит пятую сигарету, нервно покачиваясь, — посмотрите. ну, на всякий случай. даниил кивает и дрожащими руками берет в руки технику, сразу встречая фотографию обезображенного, руками вотякова, трупа. изрезанный мужчина, словно попавший под дождь из ножей. листает дальше, замечая что сбоку подключается миша, от которого теперь разит табачной вонью за километр. хотя бы не та трупная вонь, тянущаяся из дома. они оба вздрагивают и кривятся с каждой новой, более мерзкой фотографией. безголовые, гниющие, когда-то живые люди. все они пролежали внутри помещения по крайней мере месяц, а то и больше. — нет-нет-нет, — даниил отдает фотоаппарат мише и хватается за голову, боясь расплакаться опять. внутри него бешеная паника, накрывающая с головой. напуганные глаза мечутся из стороны в сторону и осознание, яркой мигающей вывеской, сверкает все сильнее, заставляя ненавидеть себя, — да не может быть, нахрен. миша, сглатывая, проводит рукой по отрешенному лицу и кивает офицеру. перед ним фотография где на дорогой, чистой постели, лежит безжизненное тело светловолосой девушки. как будто бы крепко спит, на ней нет ни капельки крови, никаких устрашающих ран, лишь яркие синяки на тонкой, почти белой шее. он сразу узнаёт в ней любимую соню, не смотря на деформацию, произошедшую с телом за несколько недель. — это она, сэр, — он поворачивается к мужчине и на этот раз повторяет, — соня лианова. неприятный ветер заставил поежиться, всхлипнув. очередной протяжный крик разрезал нагнетающую тишину между парнями. оба понимали, что произошло необратимое и оба чувствовали на себе вину, несоизмеримую ни с чем. даня за то, что будучи трусом, разрушил всё, включая жизни нескольких десятков людей. миша же за помощь, оказанную назару, за знание того, чем это кончится. — я не смогу сказать об этом даше, — аккуратно, будто надеясь обратить время вспять и попрепятствовать этому кошмару, говорит даня. в голове всплывают отрывки того дня, когда назар впервые увидел его подругу. парень помнил этот хищный, полный желания подчинить, взгляд. помнил, как твердо держалась блондинка и пыталась дать отпор монстру, наступающему ей на горло с первых секунд. — ты знал, что так будет, — миша хлопает друга по плечу и отходит. каждый шаг дается невыносимо тяжело и он понимает, что грустный конец настал, вгоняя в тупик неправильных решений, принятых ранее. глаза, полные тревоги и ужаса, с отчаянием прожигают в нем дыру. замерев на секунду, миша оборачивается и сталкивается с вотяковым. прежде так плохо тот не выглядел. с большим трудом тот стоит на ногах и невнятно выкрикивает лишь обрывки фраз, кажущиеся ему угрожающими. голова раскалывается от такого зрелища. тошнит от незнания кто перед тобой: старый друг или хладнокровный убийца? или может потерянный, запутавшийся человек, которому просто никто вовремя не оказал помощь, о которой он так просил? — соня, беги, — хриплый крик, больше похожий на удушье, — они не должны тебя тронуть…они, они не могут забрать тебя у меня, слышишь? миша сглатывает. назар смотрит в проем двери, где никого нет, с неугасающей детской надеждой, смешанной со страхом. карие глаза блестят от стекающих слез. он безумен на все двести процентов и никто не хочет понять это. такое ощущение, будто никому нет дела до того, что кричит этот парень. ни один человек не пытается вслушаться, прочувствовать. и вместо них всех это делает миша. — не плачь, малышка, я заберу тебя у них, — ядовито цедит вотяков, пытаясь вырваться из стальной хватки двух огромных мужиков. ему почти удается, когда один из них, думая, что дело сделано, ослабляет хватку. короткая свобода на долю секунд, представляющаяся назару, также быстро заканчивается и его валят на землю, наваливаясь сверху. плачь сменяется рыданиями, лицо неприятно утыкается в землю, усыпанную сигаретными окурками, — прости меня. эта картина вызывает не только новый приступ тошноты, но и колющую боль где-то глубоко внутри. слова назара прокручиваются словно записанные на диктофон и от этого только хуже. одичавший, он выглядит по-звериному голодным, но обессиленным борьбой с самим собой. ему страшно и это было видно до тех пор, пока дверца машины не захлопывается и вопли не становятся громче предыдущих. яростный стук, замерший оскал на бледном лице, глаза, налитые кровью. он смотрит на соню, забившуюся от страха в угол на первом этаже гостинной перед выходом из дома. шея её синяя, тело мертвецки бледное. сердце назара разрывается на миллионы частичек от всепоглощающей боли когда из голубых, стеклянных глаз, начинают литься слезы. она задыхается в них, хватается руками за плечи, умоляет никогда не бросать. алые пухлые губы приоткрываются в немом крике, когда вотякова валят на землю. девушка будто бы ударяется вместе с ним, начинает плакать и шептать еще сильнее. «ты нужен мне» — жалобно, совсем как ребенок, у которого отбирают семью, самое дорогое, что у него есть. выносят последний черный пакет, светлые локоны из которого почти задевают землю и дверь в дом хлопает. слышен последний, самый сильный крик назара, заставляющий всех вздрогнуть. миша знает, что происходит, чувствует по взгляду зеркальных глаз, потухающих с каждой секундой. горько улыбнувшись другу, он достает последнюю сигарету из пачки и кидает ту под ноги, растаптывая, будто переваривая собственные мысли. вотяков обезумел, вероятнее всего, просто поехал крышей куда-то далеко и надолго. он просто рехнулся, но миша понимает в чем дело. он не сомневается в этом, ведь готов поклясться, что назар не понимает, что нет уже давно никакой сони. он попросту не знает этого, или как по другому объяснить то, что вотяков пытается докричаться до блондинки, которую своими руками задушил пару месяцев назад? x x x по прежнему белая комната нагоняет лишь тревожное чувство неизвестности. назар хотел что-то сказать еще там в кабинете, но у него не хватило сил. горло неприятно охрипло, но он не помнил почему. не помнил, как и большую часть событий, произошедших за эти полгода. странная пелена заволокла воспоминания, пропуская лишь мимолетные моменты вместе с девушкой, ставшей его первой и последней любовью. вотяков не знал, что такое самообладание, пока не появились эти голубые глаза. ему сложно было видеть отказы и слышать сопротивление в голосе той, которая должна была быть всегда на его стороне. ему не нравилось, что соня ведёт себя как ребенок, но больше всего — когда девушка начинала качать права. было бы хорошо, если бы она всегда соглашалась с ним и была такая же послушная, как в постели. перестала бы жалеть всех вокруг, бояться крови и выстрелов, которые так любил слышать сам парень. она заставляла его быть покладистым, действовала, как антидепрессант, с которого нельзя слезть. и вотякову не нравилось такое влияние, хоть он и ничего не делал, чтобы остановить это. всё изменилось в тот вечер, когда его сильные руки кольцом сомкнулись на нежной шее. каждый её вздох, каждый всхлип тогда был в его власти. жизнь сони была в его власти и назар ошибся. оступился, закончив то, чем первый раз зажглись его глаза при виде хрупкой блондинки, мечтающей стать сильной и храброй. он подарил ей свободу, которая закончилась не начавшись. несколько месяцев их странного романа с пародией на бонни и клайд. несколько месяцев, когда она чувствовала себя центром Вселенной, распоряжаясь жизнями людей, убегая от ответственности, проживая свои самые яркие моменты юности, которая оборвалась. безрассудно и быстро, в лучших традициях всех подростков, мечтающих покорить мир. назар подарил соне приключения, которых желало её сердце, ночное небо, усыпанное звездами лишь для них двоих. отдал маленький ключик от бесконечного пути, в который они стремились. в который всегда стремилась она, но боялась остаться ни с чем. она подарила ему любовь. ту самую крышесносную, сначала ненавистную и отталкивающую, но на самом деле — самую искреннюю, на которую только был способен вотяков. она стала ему домом, семьей, которую хотелось охранять. соня достала из глубины черной, прогнившей души, свет, что похоронили остальные, закопав и убедив самого юношу в его отсутствии. она показала назара самого себе в другом свете, возможно того совсем не желая. её смех согревал его остывшие внутренности, от светловолосой исходило то самое необычайное тепло, как пишут в книжках. внутри вотякова таял лёд, пока внутри сони загоралось пламя. выслушать…он хотел, чтобы кто-то просто мог выслушать его, не осуждая. этого всегда больше всего не хватает людям. и соня сделала это, пугливо вжавшись в переднее сидение черного джипа. вотяков вылил на девушку всё то, что горело у него адским огнем внутри, сжирало его без остатка. капля за каплей, она помогла затушить это и не замечая, привязалась. увидела в монстре обиженного ребенка и захотела помочь. с каждым моментом, с каждым новым словом, брошенным не вовремя, она влюбила в себя того, кто позже убил её: начало воспоминания «— меня всегда считали странным. глумились, выставляли на посмешище, пока я наконец не научился выливать агрессию в нужное русло. однажды я понял, что насилие заставляет людей бояться тебя, уважать. ты становишься неким объектом силы, неподвластной остальным. только ты в праве решать кому бояться, а кому бороться и умирать за это. я не следил за течением времени никогда. просто существовал, погружаясь в себя еще больше, убивая личность, уничтожая внутри любые остатки человечности. выбросил из головы всё, что тормозило меня от заветной цели — подчинить. я стал монстром, которого отвергли и сделали оружием для убийств. я потерял того парня, каким был. и ты…ты заставляешь его возвращаться, собирая заново по крупицам. заворачиваешь меня в красивую обертку, чтобы забыть, кто перед тобой на самом деле. и я тоже хочу в это верить…и надо бы бояться этого, кукла, но я уже с ума схожу от тебя. — если бы я знала, что ты такой нудный, взяла бы вторую бутылку вина. давай лучше дальше жарить сосиски, потом расскажешь, какой ты монстр. — кукла.» конец воспоминания ночь намного сильнее обостряет все ощущения, особенно одиночество, которое сейчас обволокло назара полностью. в этой комнате, наедине со своими мыслями, казалось, он еще больше осознаёт свою ненужность. назар буквально пропитывался ненавистью к себе, желанием избавиться от внешней и внутренней оболочки, пропитавшейся гнилью, кровью и слезами за все эти долгие годы. слезами, которые капали с её прекрасных щек ему на плечо в день смерти. увы, вотяков не помнил этого., а если бы вспомнил, то не простил, задушил сам себя, не смотря на инстинкт самосохранения. впервые он начинает что-то чувствовать в этих давящих стенах. его бросает в жар, так сильно не хватает прикосновений маленького солнышка, одной улыбкой которого можно осветить весь мир. голоса, который даёт понять, что он не один. не сомкнув глаз за ночь, он слышит тяжелые шаги в глубине коридора. голова наливается свинцом от каждого нового, у назара плохо получается связывать мысли и, тем более, говорить. особо и не хочется — не с кем. громкий хлопок двери никак на него не действует, не смущают и заходящие внутрь палаты люди. — что это за обезьянник, — холодный, как сталь, голос, разрезает тишину, — немедленно создайте ему лучшие условия, насколько это возможно. вотякова передергивает и по спине пробегают тысячи мурашек. первое, что всплывает в его голове — «папа, не бей!». тошнотворный комок у горла завязывается сразу же, как только взгляд зеркальных глаз поднимается чуть выше линии брюк мужчины, стоящего напротив. — что же из тебя выросло, сын, — жесткая рука треплет короткие темные волосы, чуть неприятно приглаживая. назар молчит, понимая, что сейчас сгорит со стыда или ненависти. самый худший его кошмар, или точнее, один из них, воплощается в реальность. недовольный, разочарованный отец отчитывает его за что-то. придется слушать, понимать, обдумывать и как говорит вотяков старший «делать выводы», которые нахрен не сдались назару. ему бы вмазать со всей силы по этому постаревшему, морщинистому лицу. — подобие тебя, — сквозь зубы, пытаясь увернуться, не чувствовать эти жалкий жест, значащий лишь призрение. — хорошо, что твоя мать этого не видит, — он сжимает волосы парня, по-садистки улыбаясь. никакого сожаления, только обжигающее чувство того, что нужно было поступить по-другому еще много лет назад. предотвратить то, что оба имеют сейчас. назар с большим трудом не отвечает отцу и лишь зажмуривается, мечтая, чтобы тот вышел и никогда не вернулся. мысленно шепчет про себя, что нужно быть спокойным ради одной единственной девушки, которой он обещал держать себя в руках. снова тошнит и пульсация мерзко бьет по голове. парень выглядит беспомощно, словно загнанный в угол, звереныш. — отдыхай. волосы отпускают, через пару секунд дверь хлопает и назар снова помещается в кромешную тьму, где кроме грязных стен и пола нечего разглядывать. он перекатывается на бок и замирает, поджав ноги.«какой же ты слабак» — твердит ему что-то внутри, страшное и грубое, мечтающее вырваться на свободу к прежней жизни. в этот момент ему противно от самого себя, он сломался, подобно спичке., но стоило закрыть глаза — согревающая улыбка сони появлялась перед ним. любимые, голубые глаза, не похожие ни на что на свете. назар знал — скоро они будут вместе. х х х в таком мире он бы хотел жить. тихо и спокойно. без людей, шума, вечных криков и суеты. жизнь будто бы замерла в четыре утра. это было неописуемо прекрасно. вот бы также остановить стрелки часов в его обновленной палате… назар думал о том, что все же не хватает маленького окна у изголовья кровати. легкая щель всегда помогала бы проникать прохладному воздуху, захватывала дух. было бы намного приятнее находиться в этой мышеловке или тюрьме, как кому удобнее. он бы сумел изредка наблюдать не только за соседними пациентами, проводящими время вместе, а еще и за жизнью на улице. за жизнью вечного мира природы, сменяющего свои наряды. санитар вошел без стука, снова застав парня в странной позе. тот, уткнувшись в стену, что-то шептал, словно безумный старик. — таблетки, вотяков. дверь тут же захлопнулась. назар выдохнул, расслабленно падая на подушку и потягиваясь за очередной дозой «волшебных» колес, которые просто выключали его рассудок. первые несколько месяцев он даже не соображал, что происходит, привычно открывая рот и позволяя запихать в себя новую партию, делающую из него мешок с костями, который умеет разве что кивать и мычать что-то невнятное. потом он услышал отцовский разговор с каким-то усатым врачом и понял, что пора брать ситуацию в свои руки. каждую новую таблетку, а таковых было три в день, назар прятал под матрас, а когда приходили менять белье и одежду — в дырку в полу, которую сам и сделал. по-немногу к нему начал возвращаться утерянный рассудок и из безвольного овоща он превратился в поехавшего крышей паренька, каким прежде и являлся. притворяться перед врачами стало еще легче — всем плевать, пока у тебя изо рта текут слюни и глаза разъезжаются в разные стороны. так он и делал. так все и верили. «окна все-таки ужасно не хватает», — думал вотяков, засовывая очередную таблетку в маленький мешочек из старой наволочки, которую якобы разгрыз в припадке перед врачами. тогда он чувствовал себя победителем, ведь ему не просто вкололи какую-то херню, но еще и дозу препаратов увеличили в два раза. можно сказать, это был целый праздник по сравнению с одинаково тянущимися днями. потолок, стены, пол. ничего ему не нравилось. и не должно, ведь это психбольница, а не курорт. хорошо, если бы было окно. и подоконник, чтобы сидеть удобно и наблюдать, но это уже совсем роскошь, хотя парень знал, что в соседних палатах такое себе пациенты позволить могут и никто не боится, что те с ебанутости в это же окно и полетят. возможно, если бы оно было у назара, он бы забыл слово «бессонница» и увидел, как прекрасен рассвет. возможно тогда бы он вспомнил, что люди живут, а не просыпаются, чтобы уснуть снова. х х х одному богу известно, сколько назар пробыл в этой больнице и на протяжении какого времени обводил вокруг пальца всех санитаров и лечащих врачей. дни проходили для него со странной скоростью: то летели, то тянулись бесконечно долго. в каждом было привычное расписание, грязные стены, одни и те же лица, которые видеть не особо и хотелось. рутина, поглощающая с головой, начинала надоедать. поэтому вотяков даже пытался сделаться перед врачом абсолютно вменяемым и попроситься в общую палату, но тот будто не видел парня и оставив новые таблетки, испарялся. новый однотипный вечер принес с собой нарастающее чувство тревоги. назар слышал, как все обсуждают надвигающуюся грозу. страшный ливень, может быть даже град. в прочем, у него нет окна и все будет слышно максимально плохо. возможно — отдаленные раскаты грома, не более. даже не посмотрит на капли, размывающиеся по стеклу, летящие откуда-то с неба, чтобы разрушать. назар привычно изучал взглядом стену, которая никогда не менялась и даже не могла поддержать элементарный диалог, следуя нормам приличия., но с этим парень уже смирился и такого возмущения, как прежде, не испытывал., а вот санитары охуевали каждый раз как новый. ему казалось, что еще пару мгновений и на ней появится заветное окно. широкое, почти до самого потолка, чтобы залезть на подоконник и наслаждаться видом. стемнело быстро, он почувствовал это телом, которое вдруг сделалось усталым, будто налитым свинцом от кончиков пальцев до черепа. дождь начал стучать в окна палат, будто старый гость, и навевал прохладный порыв грусти. грусть…то состояние, в котором запросто можно найти себя. обжигать пальцы об сигареты, доставать холодные кубики льда, чтобы разбавить коньяк, переворачивать страницы книги, сидеть и мокнуть на улице. особенно хорошо в дождь тем, кому разбили сердце. капли словно затекают внутрь осколков, аккуратно склеивая их обратно. так могло показаться на первый взгляд, но когда дождь кончался — пазл рассыпался, как ни в чем не бывало. назар верил, что такое идет на пользу самым несчастным, таким, как он, потерявшим не только самообладание, но и перенесших духовную смерть дважды, а то и трижды. первый раскат грома ударил внезапно. больница сразу утихла, в коридоре перестали сновать глупые медсестры и врачи, не успевшие разнести оставшиеся лекарства. палата назара как раз была последней в этом дьявольском списке, подобно последнему кругу ада. и парню это играло на руку, ведь сегодня никто торопиться не будет, занятые свечками, лампами и ведрами для протекающих потолков, все забудут о существовании маленькой комнаты без окна. назар потянулся на кровати, медленно сползая. руки невольно потянулись к дырке в полу с потайным мешочком. через минуту, округлившиеся от экстаза, глаза, смотрели на целую горсть маленьких белых таблеток в завернутой ткани. легкая дрожь прошлась по телу вотякова и он закусил губу. второй раскат грома пришелся более ярко, чем первый. мощный удар заставил кого-то вскрикнуть и тут же получить дубинкой по спине за нарушение вечерней дисциплины. вотяков слышал, как люди перешептываются, как боятся. он сливался со стенами, ощущая себя в странной гармонии с природным миром. чем больше он смотрел на таблетки, тем спокойнее ему становилось. тем больше он думал о том, что сегодня прекрасный вечер, подходящий для сюрпризов. — три, — еле приоткрыв губы, зажмурился назар, заглатывая десяток таблеток за раз. гром ударил ровно в тот же момент и секундное тепло разлилось по телу парня. он скривился от горечи колес, но получил экстаз от того, какой хаос творится за стенами этого гадюшника. через пару минут холодный ветер вдруг коснулся волос и вотяков завязал мешочек с остальными таблетками, предусмотрительно убирая те подальше. он растянулся в Чеширской улыбке, медленно разворачиваясь на пятках. перед ним было огромное панорамное окно, за которым дрожали деревья, ломаясь от напора стихии, барабанили гигантские капли, сгущались тучи. как восхитителен был мир в этот момент — не описать, но вотяков хотел задохнуться, чуть не упав с места, к которому сначала будто прирос. напряжение, витающее в воздухе, наверное, чувствовали все психи, кроме назара. тот самый страх, неподдельный и всепоглощающий, отступал в нём на второй план и уступал дорогу бесконечному плывущему покою. ток, проходящий по венам, давал ему шанс наконец отпустить нелепое существование в четырех стенах. давал шанс отчиститься и закончить свои презрительные гляделки с врачами. ведь когда ближе врага друга нет, осознаешь, что никто не подаст тебе руку помощи. никто не вытащит тебя из ямы, которую осталось только засыпать землей, как в случае вотякова. — я так скучала, — розовым маслом слова разлились по телу, по каждой клеточке, нерву, волоску, подкосившие ноги парня. его передернуло так, что можно было получить сердечный приступ в ту же секунду. назар, роняющий капли слез, вместе с дождем, обхватил хрупкое девичье тело руками. он прижал её к себе настолько, насколько это возможно сделать. впервые в жизни он переступил границу всех своих барьеров и дал волю эмоциям, показав себя настоящего: уязвимого и слабого. любимые голубые глаза вновь смотрели в душу, алые приоткрытые губы, светлые волосы. соня стояла прижатая к его груди так, что сердце было готово выпрыгнуть и втиснуться между ними. — кукла, — хрипло ответил парень, наконец чувствующий себя живым. ледяные пальцы девушки покоились на его щеках, стирая слезы. вотяков не верил своему счастью, продолжая поглаживать светлые волосы, утопая в их нежном аромате. аромате её тела, которого ему так не хватало. до трясучки, до безумства не хватало этой маленькой женщины, делающей его прежним, каким не помнил назара никто. назар глядел на неё с улыбкой, свойственной только человеку, умеющему по-настоящему любить. восхищался тем, что она не меняется, оставаясь прекрасной даже во время страшной бури, атакующей стены обшарпанной больницы. самое ценное — соня, сейчас в его руках и больше никуда не денется. широкое окно, проливающее на них лунный свет тому подтверждение. и усиливающийся ливень лишь повод назара залезть на него, посадив девушку рядом. — я никуда тебя больше не отпущу, — целуя её в висок, шепчет вотяков, — теперь мы всегда будем вместе. его губы исследуют хрупкое тело, руки крепче обнимают, глаза все время пытаются насытиться и запомнить как она прекрасна во время этой дикой бури, такая невинная и холодная. он знает, что большего и не нужно. ночью приходит не только одиночество, но и любовь. назар всхлипывает, сидя на холодном, грязном полу около стены. он с силой сжимает подушку, впиваясь в ту губами, зарываясь носом и шепча любви своей жизни о том, как она прекрасна.

назар не помнит, что полгода назад задушил соню.

конец.