Стокгольмский синдром

      Октябрь. Уже второй месяц, как осуждённый за массовое убийство и освобождённый условно-досрочно существовал в Нокфелле. Именно существовал, не жил. Назвать жизнью это пребывание в вечной подвешенности было бы верхом чёрного сарказма.       В доме №18 орал телевизор, отбрасывая блики на стены в темноте. Лежащий на диване парень бездумно смотрел в потолок, не обращая никакого внимания на то, что крутят на экране, и на то, что звук явно превышает нормы просмотра. Здесь нет соседей, которые могли бы постучать по батарее за шум.       Дом всё так же пуст, а теперь в нём ещё и холодно. Придётся заняться отоплением — снова лезть в подвал. Но это завтра, сегодня юноше не хотелось ничего.       Разве что немного умереть.       Пустые комнаты сводили с ума.       Поначалу это казалось ерундой, да и дни, проведённые среди шума колледжа и острых взглядов, выматывали так, что, быстро разделавшись с домашним заданием, Салли падал на кровать без сил. Но потом, привыкнув, начал замечать, как тишина одиночества вкрадчиво стучится в запертые двери. Сначала робко и неуверенно, а потом всё наглее и развязнее. Юноша никогда не думал, что будет бояться её.        Приходя домой, парень всегда видел и делал одно и то же: выгорающий двор, облупившееся крыльцо, затем скрип петель парадной. Зайти, закрыть, перешагнуть выщербленный кусок доски на полу. Кинуть сумку на полку в коридоре, разуться. Сделать крюк через кухню, чтобы вскипятить чайник — семь шагов до плиты, девять до дивана. Включить телевизор. Поправить антенны, улавливая плохой сигнал. Вернуться за сумкой, вытряхнуть тетради на журнальный столик (ручка почти всегда падала на пол, Сал всегда её поднимал, почему-то не думая доставать сначала ручку, а потом всё остальное). К этому времени вода закипает, и юноша возвращается на кухню, делая девять шагов обратно. Единственная кружка всегда возле мойки. Кипяток и пакетик, без сахара. Девять шагов. Поставить стакан, сесть. Снять протез. Пара глотков и шелест страниц.       Когда за окном окончательно темнеет, а последний ответ записан точно в клеточки (почерк всё ещё кривоват), Салли складывает учебные принадлежности в сумку. Главное — ручка, в колледже просить будет не у кого.       Дальше всё просто. Стакан в мойку. Протез с собой. Три шага до лестницы и двадцать одна ступенька — на шестнадцатую лучше не наступать — до спальни. Фишер где-то читал, что счёт своих шагов, действий и предметов — первый шаг к сумасшествию. Он уже знал, что такое стать сумасшедшим в глазах других, но стать сумасшедшим для самого себя и признать это — ни за что. Только куда деться от знания, что ступенек в доме двадцать одна, а от ковра на этаже до кровати ещё двенадцать, Салли не знает.       Гитара сиротливо стоит в углу, юношу она не интересует. Он положил протез на прикроватную тумбочку и упал ничком на кровать. После тяжёлого дня дышать свободно и чувствовать изуродованной кожей лица что-то помимо маски — наслаждение.       К сожалению, с каждым днём его всё меньше. Стоит закрыть глаза, как дом набрасывается на него, терзая мыслями и страхами.       Сначала Сал берёт привычку выдёргивать всю электронику из розеток — он начинает слышать, как гудит ток в стенах. Потом в мусорку летят настенные часы — тикают слишком громко, стуча по затылку. В раковине всегда лежит тряпка — кран протекает и капает по ночам, как кровь с пальцев мертвеца… Почему именно эта ассоциация, он не знает.       Салли часами лежит в кровати, зажимая уши подушкой, и страдает от бессонницы.       Прийти через три месяца на повторные тесты? Ха! Да он сбрендит раньше этого!       Так что уже с неделю телевизор орёт на весь дом с шести вечера и до утра, давая хоть какую-то иллюзию живых разговоров рядом. Салли больше не спит в комнате, оставаясь на диване в гостиной, но помнит про двадцать одну ступеньку и что на шестнадцатой сгнила доска.