Привязанность

Я всегда с особенным трепетом любила осеннее время, ведь оно поистине волшебное. Но сентябрь в этом году радовал нас тёплой погодой только ближе к концу. После двухнедельных непрекращающихся дождей, такое большое количество солнца просто не могло не осчастливить людей. Несмотря на то, что деревья скинули почти всю свою листву в первые солнечные дни, атмосфера везде царила такая уютная и фантастическая, что как только я выходила на улицу, то словно оказывалась где-то в сказке, а не в своём сером городе. Это пробуждало во мне такие хорошие чувства, что я непроизвольно улыбалась просто тому, что существую здесь и сейчас. Вторая половина сентября мне нравилась больше первой. Ведь только к концу месяца я смогла привыкнуть к бешеному ритму своих будней. Непрекращающиеся потоки информации, поступающие в мою голову, уничтожали любые дурные мысли, давили мои чувства и не давали мне отвлечься. Я впервые в своей жизни была рада тому, что учёба занимала всё моё время. Я просыпалась, шла в школу, брала кучу заданий, олимпиад, тестов, чтобы занять время после школы, быстро заканчивала с домашними заданиями, а потом принималась за дополнительные. Я могла засиживаться допоздна за решением всего этого, а потом падала на кровать без задних ног и засыпала моментально. Каждый день повторялся, не меняясь и не давая мне повода для беспокойства. Так я смогла не думать ни о Павле Петровиче, ни о совершённых глупостях и даже ни о родителях, которые не упускали возможности меня в чём-то упрекнуть лишний раз, когда я решалась отдохнуть пару минут. Я могу сказать, что была довольна своей продуктивностью, но прекрасно понимала, что делаю всё это, чтобы не думать, чтобы занять себя. Понимала, что всё это лишь на время, что вскоре я просто выгорю, если не перестану себя так нагружать, но уже было трудно остановиться. Такое быстро становится привычкой, а потом перерастает в зависимость. Катюша, с которой мы не переставали общаться, пусть и встречались довольно редко, всегда ворчала и говорила мне, что кончится всё это чем-то не очень хорошим. Я молчала, улыбалась и кивала. Катю это не устраивало, но она ничего не предпринимала. Что касается Павла Петровича, то с ним я пыталась, как можно меньше контактировать. Когда мы оставались наедине больше пяти минут, я вспоминала последний наш разговор и чуть ли не в истерике бросалась прочь. Точнее тактично выходила из помещения, где мы сталкивались, и пыталась не давать воли эмоциям. Он хорошо пристроился в школе, нашёл общий язык с детьми, а еще был главным объектом сплетен и взглядов. Это меня злило, но я яростно подавляла подобные чувства. Так как сдавала я помимо основных экзаменов, еще три дополнительных, специально для института, то некоторые уроки у меня заменялись. Литература входила в то число, что значительно облегчало мне жизнь. Я была безумно благодарна такой системе в нашей школе, ведь с Павлом Петровичем я могла видеться ещё реже. А в дни, когда урока литературы было не избежать, я всячески придумывала и обманывала завуча, чтобы она отпустила меня домой чуть раньше, или же дала возможность участия в каком-то мероприятии. Она соглашалась, ей не было на руку отказываться от таких предложений. Я же медалистка. Врать постороннему человеку у меня получалось намного лучше, как мне казалось. Матери бы я так соврать не смогла. Возможно, наш завуч вовсе и не верила мне, но всё равно отпускала. Я очень хотела отвыкнуть от чувства симпатии к персоне Павла Петровича, но оно всё никак не уходило от меня. А когда у меня во сне начал появляться мой классный руководитель, я поняла, что это больше, чем просто симпатия. Мне это не нравится. Очень не нравится. Ведь, я понимаю, что ничего путного из этого не выйдет. Да и кто мне позволит? Нельзя так. Я лежала на кровати, слушая, как жужжит мамина кофемашина, как отец режет для себя хлеб, а потом закидывает два куска в тостер. До того, как будильник зазвенит, у меня есть ещё полчаса, но не сплю я уже очень долго. Проснулась посреди ночи, начала думать о всём, что произошло за этот месяц, а затем и вовсе не смогла заснуть. Однако я чувствую себя выспавшейся, хоть мне и не хочется поднимать себя с кровати. Впервые за всё это время чувствую себя такой уставшей. Я смогла поспать последние десять минут до того, как зазвенел будильник. И до того, как родители вошли в мою комнату с вафельным тортом, моим любимым, в который были воткнуты две горящие свечи, указывающие мой возраст. Мама широко улыбалась, а папа торжественно нёс торт, невнятно напевая «с днём рождения тебя». — Мирослава, милая, вставай, — мама присела на край кровати и ласково погладила меня по голове. Такие действия от моей матери я не ожидала, так что подскочила, как ужаленная. — С днём рождения! Я протёрла глаза и уселась на кровати. Мне показалось, что это лишь сон, но мама включила светильник, и я увидела лица моих родителей. Мама с привычной строгостью смотрела на меня, но выдавливала улыбку, как только могла. Мне даже страшно стало, что у неё рот порвётся от подобных экспериментов. Отец же светился и не мог потухнуть, и вовсе не из-за того, что горели свечи, а просто светился. Я заметила, что последнее время папа внимателен ко мне, что чуть больше позволяет, естественно, когда мамы рядом нет, что более ласков, что интересуется моей жизнью, и мы даже разговариваем за завтраком иногда. Такие порывы меня пугали, но и интересовали страшно. Пассивный отец мне нравился куда меньше. — Сегодня твоё совершеннолетие, дочка! Ты уже такая взрослая у нас! — отец передал маме торт, а та поднесла его к моему лицу, всё ещё неестественно улыбаясь. — Загадывай скорее желание и задувай свечи! Мой день рождения никогда не начинался так. Родители даже в детстве не делали мне настоящий праздник, который бы мы могли спланировать вместе, как семья. Мама устраивала приёмы в честь моего дня рождения, но там чаще поздравляли родителей, нежели меня. Даже в свой день рождения, на протяжении всей моей жизни, я была неким экспонатом, который сотворили мои родители. Так я смирилась с мыслью, что мой день рождения — ещё один повод показать моим родителям, какие они хорошие. Удивительно, что одно и то же желание, которое я загадывала все эти годы, смогло исполниться только сейчас. Вся эта утренняя картина выглядела так, как я себе её представляла и в пять лет, и в пятнадцать, и все последующие годы до сегодняшнего дня. Просто родители, просто мой любимый торт и просто утро. Всё это так меня растрогало, что я впала в ступор, а потом по пылающим щекам полились слёзы. Всё, что я пыталась так долго похоронить в себе, в своей и без того заполненной голове, вылилось в вот такую реакцию на простой торт. — Милая, ты чего? — мама отставила торт, кинулась меня успокаивать, а я просто не могла себя больше сдерживать. Сидела, улыбалась и рыдала, как не в себя. — Моя маленькая девочка! Родители успокаивали меня, зажав между собой. Я впервые в жизни видела, как сильно они волновались обо мне. Мама! Женщина, которая считала, что показывать чувства пустая трата времени, успокаивала меня, сюсюкаясь со мной, как с маленькой. Она говорила столько ласковых слов, сколько я никогда не слышала за всю свою жизнь. Папа пытался меня рассмешить, обнимал маму. Мне на минуту показалось, что мы одна из тех семей, которые живут в любви и понимании. Родители предложили мне сегодня остаться дома, но я вежливо отказала, попросив лишь о том, чтобы не идти на первый урок — литературу. К моему большому удивлению, мама согласилась и даже пообещала подвезти меня до школы, чтобы я не опоздала. Не знаю, что это была за благотворительная акция от моих родителей, но они делали всё, чтобы я чувствовала себя максимально комфортно. За столом мы ели тот самый торт, пили мой любимый чай и обсуждали какие-то незначительные вещи. Я всё ещё не могу привыкнуть к ласковому маминому голосу и папиной улыбке. Вижу, что маме это даётся с трудом, но она ничего не говорит. Возможно, мама не хочет испортить отношения перед отъездом на конференцию? Из-за её месячного отпуска в августе, её теперь отправляют по всяким недельным конференциям от клиники. За месяц я почти не заметила её отсутствия. — Милая, хочешь, я останусь дома? — тихо спрашивает мама, когда мы сворачиваем к школе. Она смотрит на меня через зеркало и слабо улыбается. — Если ты захочешь, я могу остаться. — Нет, мам, — довольно громко произношу я, застёгивая куртку. — Это твоя работа, ты должна быть там. — Я знаю, но ведь ты… Ну, плохо чувствуешь себя? — так же тихо произносит мама, повернувшись ко мне. Я в десятый раз удивляюсь тому, как она разговаривает со мной, и не могу понять, что происходит. — Я волнуюсь за тебя, милая. Я замираю, глядя на то, как моя мама смущается. Ей так трудно даётся разговаривать со мной вот так. Видимо, я много пропустила или ужасно выгляжу, раз она ведёт себя так. Мне действительно трудно поверить в то, что говорит мама, да и во всё это утро мне очень трудно поверить. Я выдавливаю из себя улыбку и, пододвинувшись чуть ближе к маме, целую её в щёку. — Всё хорошо, мам, — произношу я, убирая с маминого лица выпавшую из причёски прядь. — Не волнуйся за меня. Давай, когда ты вернёшься, мы устроим приём? Как всегда. Мне очень нравятся твои приёмы. — Хорошо! — радостно произносит мама, отвернувшись к лобовому стеклу и совершенно не подозревая, что я вру ей, как оказалось правдоподобно. Хотя скорее мама просто слишком рада тому, что я дала согласие на приём, и совсем не заметила моей лжи. — Тогда, я составлю список гостей. Это будет очень хороший прием, милая. — Да, мам, — улыбаюсь я, затягивая хвост на голове потуже. Мама безостановочно болтает и размахивает руками, представляя, каким будет этот приём. — Я пойду. Я выхожу из машины, когда звенит звонок на перемену. Мама машет мне рукой, а затем поспешно уезжает. Я еще несколько минут стою, глядя на то, как наш семейный «Минивен» выезжает на дорогу, думаю обо всём, что пережила за это утро и понимаю, как сильно устала. Из этого ступора меня выводит только оповещение мобильного. Даже не буду читать. Я медленно иду к школе, глядя себе под ноги и надеясь на то, что Полина не вспомнила про мой день рождения. Хочется, чтобы этот день поскорее закончился, чтобы я смогла лечь в кровать и немного поспать. Но все мои надежды о спокойном дне уничтожаются, как только я переступаю порог школы. С криками и воплями, большой охапкой шаров и гигантским подарочным пакетом ко мне несётся Кутузова и чуть ли не сбивает меня с ног. Вот тебе и спокойный день. От того, как быстро говорит Поленька, моя голова только сильнее начинает болеть, но я улыбаюсь и киваю почти на каждое её слово. — Мира, я так рада! Теперь ты такая взрослая! Теперь мы можем ходить на кино с рейтингом восемнадцать плюс и всё такое! — Поль, тише, ладно? Я не хочу привлекать внимание, — пытаюсь успокоить её, но Кутузова только громче начинает говорить, от чего люди начинают смотреть на нас. Мне становится так неловко, что хочется уйти вообще отсюда. — Пойдём, я разденусь, ладно? — Я купила тебе огромную кучу сладостей и всяких прикольных штук! — тараторит Полина, раскрывая подарочный пакет, когда мы идём по коридору. Огромная куча шаров несётся за нами следом, привлекая ко мне только больше внимания, которое сегодня мне явно не нужно — Я уверена, что ты будешь в таком восторге! Я бы умерла, если бы мне вручили такой подарок. — Ну, я почти умерла, — шучу я, а Поля громко смеётся. — Куда ж мне теперь эти шары деть? — Можем отнести в наш класс, я думаю, Павел Петрович будет только «за», он как раз хотел тебя увидеть. — Поля вешает мою куртку на вешалку, а я быстро переобуваюсь в балетки. — Почему ты не была на литературе, кстати? Мне не хочется рассказывать Полине о своей утренней истерике, так что я недолго молчу, а потом говорю, что мне было не очень хорошо. Не сказать, что я соврала, но и правду не сказала. Не понимаю, когда я стала так много врать? — Да, у тебя не очень здоровый вид, — кривится подруга, сжимая в руках пакет. — Можем замазать косметикой, хочешь? — Да, было бы хорошо придать лицу здоровый вид, — киваю я, закидывая на плечо школьную сумку и поправляя юбку. — Правда я не думаю, что что-нибудь изменится. Мы с Полей заходим в туалет перед тем, как отправится в наш класс, чтобы оставить там шары. Полина достаёт из сумки косметичку, а потом пытается сделать из моего лица что-то более-менее живое. Я пытаюсь не говорить ничего, позволяя подруге творить, даже тогда, когда она достаёт подводку, тушь и помаду. Когда я смотрю в зеркало, то замечаю, что Полина увлеклась. Понимаю, что даже такой макияж не скрывает моих заплаканных глаз и опухшего лица, но замечая в зеркале счастливое лицо Кутузовой, не могу решиться смыть всё это. Пытаюсь убедить себя, что так я выгляжу намного лучше, но осознаю, что вру даже себе. Когда мы идём к классу, то большинство учеников оборачивается на меня и бесцеремонно пялится, словно я животное в зоопарке. — Все на меня смотрят, — тихо подмечаю я, а Поля гордо вскидывает свой маленький носик, чувствуя гордость за свою работу. — Пойдём быстрее, а то я сейчас тут от стыда сгорю. — Мира, ты должна привыкнуть к тому, что на тебя будут смотреть, ведь ты — красотка! Взгляни на себя! Подруга открывает дверь, я быстро залетаю в класс и тут же налетаю на кого-то. Хорошее начало дня, ничего не скажешь. Шары из моих рук вылетают, и парочка с грохотом лопается, касаясь лампы над доской. Всё это происходит так резко, что я подпрыгиваю на месте, спотыкаюсь о свою же ногу и тут же падаю на кого-то, зажмурив глаза. Только потом, когда я слышу знакомый голос, я осознаю, что падение моё пришлось на Павла Петровича. Что может быть хуже этого? Я открываю глаза и сталкиваюсь взглядом с испуганными глазами учителя. Глаза такие красивые, что я не могу прекратить любоваться цветом. Они приятного зелёного оттенка, такого, как трава. Свежая, летняя трава. Разве бывают такого цвета глаза вообще? Может он вовсе не из нашего мира? — Знаешь, Мурова, ты не перестаёшь меня удивлять. — улыбается Павел Петрович, а меня тут же ударяет осознание того, что я всё ещё лежу на нём и того, что он мой учитель. Я резво подскакиваю, пытаясь одёрнуть юбку. У дверей шумит толпа собравшихся учеников, они снимают всё это на камеру, а я готова с ума сойти от стыда. Павел Петрович тоже быстро поднимается и отряхивает свою одежду от пыли. Мне так неловко, что я максимально пытаюсь не смотреть на него. — С каждым разом что-то новенькое. Ладно, разошлись. С кем не бывает? Дверь кабинета закрывается, и в классе остаёмся только мы. Видимо Полю вытолкнули вместе с толпой. Я пытаюсь разгладить юбку, но руки так дрожат, что я не могу ничего сделать. Ещё и слёзы наворачиваются. Ужасный день. Просто отвратительный. Я пытаюсь не подавать виду и вообще признаков жизни, но слышу шаги и замираю. Павел Петрович садится на корточки у моих ног и смотрит на меня снизу вверх. В моей голове наступает полнейшая тишина, слышен лишь стук сердца. Почему-то у меня сводит живот от того, как он смотрит на меня. Я вспоминаю все самые пикантные моменты романов, которые когда-либо читала. На секунду я ловлю себя на мысли, что хотела бы оказаться главной героиней романа о Павле Петровиче. Может, там бы я была хоть немного храбрее. — У тебя коленка кровоточит, — тихо произносит преподаватель, касаясь колена. Я вздрагиваю и отшагиваю назад, лицо сводит от неприятных ощущений. — Видимо счесала об дверной косяк. Сядь, я принесу аптечку. Павел Петрович уходит в кладовую, я выдыхаю и осматриваю коленку. И правда кровь. Как я не заметила? Почему заметил он? Колготки уже точно не спасти, а юбкой не прикрыть. Плохо иметь тонкую и чувствительную кожу, ведь на ней остаются следы любого удара, и очень долго заживают раны. Я медленно добираюсь до парты, стараясь сильно не наступать на ногу, чтобы кровотечение не усилилось, усаживаюсь на стол и рассматриваю колено. Долго будет заживать. Пока нет учителя, я смотрю на шары, которые разлетелись по всему кабинету в разные места, вижу то, что осталось от лопнувших шаров на полу и понимаю, что ситуация вышла просто отвратительная. Павел Петрович возвращается с маленькой аптечкой, ставит её на стол, а потом закрывает дверь на замок. Зачем он это сделал? Я вовсе не хочу оставаться с ним наедине, Я знаю, чем может закончиться всё это, так что нужно уйти, как можно скорее. Внимательно смотрю, как Павел Петрович берёт стул, садится на него передо мной, и не могу вымолвить и слова. — Давай ногу, — он берёт аптечку и почти не смотрит на меня. — Мирослава, скоро закончится перемена, давай ногу. — Павел Петрович, давайте я лучше сама обработаю, ну или схожу к школьному врачу… — тихо говорю я, пытаясь слезть с парты, но учитель ставит руку на парту, закрывая, мне проход и поднимает на меня глаза. — Не стоит, правда. — Мурова, сядь уже и дай мне обработать коленку, пока ты всё тут кровью не залила. Хочешь заражение крови? Я ничего не говорю, только кратко киваю и усаживаюсь обратно. Павел Петрович аккуратно берёт мою ногу, стягивает туфлю и подставляет свою ногу под мою пятку. У меня всё тело мурашками покрылось. Он быстро закатывает рукава своей синей рубашки, смачивает вату перекисью и аккуратно прикасается к повреждённому участку кожи. Я вздрагиваю, но скорее от того, как меня держат за ногу чуть выше колена, а не от того, что больно. Мне вовсе не больно. Я просто не могу расслабиться, меня смущает тот факт, что рука его поднимается выше по бедру. Надеюсь, что это для того, чтобы было удобнее держать мою ногу и обрабатывать рану. Павел Петрович дует на рану, а я замечаю, как он улыбается. Ему кажется это смешным? — Больно? — зелёные глаза смотрят на меня, а губы его сворачиваются в трубочку, он дует мне на коленку. Всё в точности как тогда. Он смотрит на меня, а я не могу ни вдохнуть, ни пошевелиться. Даже сердце бьётся быстрее. — А так? Звучит звонок на урок. Только он заставляет нас отвлечься и не смотреть друг другу в глаза. Павел Петрович закусывает губу, отводит взгляд и продолжает обрабатывать моё колено. Я продолжаю не дышать. — Больно, — тихо говорю я, чтобы он вновь взглянул на меня, но он не смотрит. — Вот тут очень больно. Он медленно дует на рану, почти её не касаясь. От такой близости к своим коленям всё моё тело словно немеет и покалывает кончики пальцев на ногах. Колени всегда были моим слабым местом. Всё это кажется мне таким личным и интимным, что в голову лезут ужасные мысли, а щёки становятся настолько красными, словно у меня температура под сорок. Мы уже были в такой близости, но сейчас всё иначе. Если тогда я могла думать, что он мог бы стать мне кем-то, то сейчас я и вовсе не могу думать о нём. Всё это так неправильно. Интересно, а он каждой ученице обрабатывает так раны, если с ними что-то случилось? — Почему ты не приходишь на мои уроки? — Павел Петрович наносит охлаждающую мазь, ловко наматывает бинт, словно всю жизнь только этим и занимался. — Ты избегаешь меня? Ты не была ни на одном уроке за месяц. — Я не избегаю, просто много разных мероприятий и заданий. — тихо, почти шёпотом произношу я, надеясь, что он сможет всё расслышать и поверить мне. Частично я говорю правду, так что моя совесть вполне чиста. — Мне очень жаль, извините. — Не извиняйся, не за что. Но тебе нужно ходить на мои уроки, потому что из сплошных пропусков хорошая характеристика для университета не сложится. А тебе ведь важно там оказаться, да? — Я ошарашено смотрю на учителя, а он улыбается. — Я смотрел твоё личное дело, узнал о твоей семье и понял, что в классе ты одна медалистка. Поэтому я предупреждаю тебя. Я замечаю, как он морщится на словах о семье, а потом гордо улыбается на словах о том, что я одна медалистка в классе. Это вызывает во мне смешанные чувства. Так что я пытаюсь не улыбаться, словно дура, но выходит очень плохо. Павел Петрович завязывает бинт на бантик и рассматривает дыру на колготках, взгляд его поднимается к юбке и он нервно сглатывает. Он рассматривал меня? Я закусываю губу, пытаясь сдержать свою улыбку, ведь всё это заставляет меня так трепетать. Павел Петрович быстро захлопывает аптечку, поднимается со стула и смотрит на меня, хмуря брови. — Не кусай губы! — Он надавливает большим пальцем на подбородок, освобождая мою нижнюю губу, как той ночью и поддаётся вперёд. — Нельзя тебе кусать губы, они будут плохо выглядеть. — А вы на них смотрите? Выражение его лица меняется от такой смелости. Он приоткрывает рот, но так ничего и не говорит, когда я вся дрожу и просто готова провалиться под землю, куда-нибудь в подвал, чтобы не видеть его лица. Так непривычно видеть его в этой рубашке, брюках, с уложенными волосами. Он надевает очки без диоптрий, чтобы казаться старше и статнее, но когда снимает их, то кажется совсем молодым. Как так случилось, что он оказался именно здесь? Почему именно сейчас? Если бы той ночью у нас ничего не было, смогла бы я смотреть на него, как на простого преподавателя? — Можно мне идти на уроки? — Конечно. — Могу, я оставить тут шары? — Да, только нужно их собрать. — задумчиво произносит Павел Петрович, но так и не отходит от меня. — У кого-то из класса день рождения? Если так, то нужно поздравить именинника. Павел Петрович отходит, взяв в руки аптечку. Думаю, что не стоит говорить о том, что день рождения у меня. Я медленно слезаю с парты, наступаю на ногу и почти не чувствую боли. Пока классный руководитель смотрит в журнале что-то, я быстро собираю шары, чтобы связать их в кучу и оставить в кладовой. Павел Петрович, поднимает с пола лопнувшие шары и подаёт их мне, я быстро выбрасываю шары в мусорное ведро, пытаясь не смотреть ему в глаза. Мы находимся на неприлично близком расстоянии, настолько близком, что я чувствую его дыхание. В нос мне бьёт сильный аромат мятной жвачки и еле уловимые нотки сигарет. Опускаю глаза и вижу его идеальные губы, как он приоткрывает их. Я и сама тянусь к нему, пытаюсь уловить то напряжение, которое возникает, но всё никак. Павел Петрович склоняется к моему лицу, я чувствую, как его рука ложится мне на талию. — Павел Петрович… — Я лишь хочу последний раз. — Если сейчас случится то, о чём я думаю, я больше не смогу смотреть на Вас как учителя. Мы разговариваем шёпотом, находясь очень близко. У меня сердце вырывается из груди от любого движения. Паша нервно сглатывает, когда я смотрю на него, а потом оставляет на моих губах самое желанное. В тот момент, я больше не знаю, чего хочу кроме Паши. — Не могу перестать думать о тебе. Его шёпот разносится по моей голове, создавая там ужасную бурю. Мои старания забыть всё, что связано с той ночью, рушатся о его губы. Всё это всплывает на поверхность, а потом тонет под тяжестью Пашиных губ. Его поцелуй — мой новый груз.