Привязанность

Когда мне было пять, я впервые пришла в музыкальную школу. Мама была решительно настроена на то, что музыкальное образование мне просто необходимо. Она отвела меня к учительнице, у которой сама ещё училась, когда была ребёнком. Это была худая женщина шестидесяти лет с прекрасными светлыми волосами и идеальными пальцами. Она всегда держала спину ровно, шагала, как английская королева, да и манеры имела не хуже. Алиса Николаевна была самой красивой пианисткой, которую я видела. О том, как она играла я не могу сказать, потому что всего моего словарного запаса не хватит. Учительница жила игрой на пианино. Она погружалась в музыку, которую извлекали её пальцы, как в волны океана и седлала каждую ноту, обволакивая её своим талантом. Когда она играла, то закрывала глаза и хмурилась, словно каждый звук она переживала сама. Её пальцы, длинные и структурные пальцы, были в вековых мозолях от долгой игры, от вечного сочинения новой музыки, от проявления её безумной гениальности. Что она делала в нашем городе с таким идеальными данными? Доживала свою печальную судьбу, обучала таких детей, как я и моя мама, из поколения в поколения и играла в городском оркестре по вечерам, а в субботу — в местном ресторане. Алиса Николаевна была достойна лучшего. Она должна была быть звездой, восхищать толпы слушателей и дарить свою любовь вместе с музыкой этому миру, который её даже не заслуживал! Но судьба решила за неё. В раннем возрасте моя героиня детства потеряла родных, затем стала вдовой, а потом ещё и матерью, чей ребёнок погиб по врачебной ошибке. Но даже с тем грузом, который был у неё за душой, она преподавала и была самой сильной женщиной, которую я знала. Когда мама привела меня в её класс, Алиса Николаевна встретила меня радушно и обращалась ко мне всегда официально. Какое-то время я даже любила то, как красиво, звучно и мелодично звучит сочетание моего имени и отчества. От любимого преподавателя всё это слышалось приятным мне созвучием. Я проводила в кабинете фортепиано больше семи часов в день, усердно стараясь научиться всему, что мне давалось с учительского плеча. Больше всего мне нравилось играть пьесы в четыре руки, ведь Алиса Николаевна садилась рядом со мной, ставила свои красивые пальцы на клавиши, закрывала глаза и отправляла меня в тайный мир моей души, о котором раньше я не могла даже подумать. Я перенимала все привычки, которые были у учительницы, словно создавала из себя нового человека — точную копию Алисы Николаевны, разве что чуть моложе. Она восхищённо хлопала и блаженно улыбалась, произнося на своём корявом французском «Incroyable!»*. Это стоило того, чтобы не ругаться с мамой, прилежно учиться и есть брокколи на обед. Все выступления и конкурсы, где я была с Алисой Николаевной, заканчивались успехом и победами на протяжении семи лет, пока однажды не случилось то, что сломало меня, как пианистку, да и вообще сломало. После такого моя жизнь больше не была полноценной. Ничья бы жизнь не была полноценной после такого. Это случилось так же неожиданно и быстро, как когда ты жадно глотаешь воду после долгой пробежки, а она быстро заканчивается, или, когда ты задуваешь свои праздничные свечи на торте, или, как когда ты засыпаешь после долго дня. Всё было слишком быстро, чтобы казаться реальностью. Она выбросилась из окна под Бетховена, которого я играла. Это был наш очередной урок, последний репетиционный перед заключительным этапом одного важного конкурса и последнего в её и моей жизни. Бетховена она дала мне для разогрева. Я помню, что ложился первый снег, снегопад был настолько огромным, что трудно было разглядеть прохожего в нескольких метрах. Алиса Николаевна меня встретила как всегда: вручила ноты, усадила за инструмент и наказала играть, пока всё не будет идеальным. Я играла, закрыв глаза, пыталась почувствовать мелодию, когда ветер закружил по маленькому кабинету, потом послышался скрип вязкого подоконника, удар о капот машины и женский крик на улице. А потом тишина. Я начала нажимать на другие клавиши, не слыша звука. Руки дрожали так, словно я всю жизнь пила. Я прорыдала в кабинете весь вечер, сидя за пианино в абсолютной темноте и не шевелясь, пока мама не вытащила меня оттуда на руках. С криками и воплями. Было так больно, что всё тело ломало. На дверном косяке остались следы от моих ногтей, содранных в кровь. Алису Николаевну признали невменяемой, меня — жертвой, а моих родителей — борцами. Никто из нас не заслужил ничего из того, что говорили люди. Алиса Николаевна не была невменяемой, я не была жертвой, а мои родители не были борцами. Мы были просто людьми, с которыми это случилось. Почти никто не говорил о том, что произошло, даже на похоронах. Все говорили обо всём, кроме моей учительницы. Моей любви. Никто не обмолвился словом со мной о моей любви. Все шептались, встревожено охали и притворялись, выдавливая сочувствие. Никто из них не был так близок к ней, чтобы говорить о её смерти. Всех волновало лишь то, что они ели на завтрак, что самоубийства увеличились, что музыкальная школа понесла потери, что мои родители справятся, что я — «бедная девочка». Не было ни одного, кого волновало моё разбитое сердце и смерть Алисы Николаевны. Хотелось выть от всего того, что ныло в груди, но я молчала, когда стоило бы кричать во всё горло. Но я молчала. И все молчали. За пианино я не садилась с того самого дня ни разу. Оно больше не ассоциировалось у меня с тем, что называют счастьем. Я больше не видела в нём красоты, эстетики и вдохновения. Я не видела ничего, кроме холодных сложенных рук моей учительницы в отражении лакированного дерева инструмента. Как только я подносила руки к клавишам, вместо мелодии слышала звук удара о капот машины и женский крик. Такой громкий, что он въедался в черепную коробку, как паразит. Я не садилась за пианино почти шесть лет. Не могла себе позволить этого. Не хотела вновь всё видеть. Не садилась шесть лет, обходила его стороной, а сегодня села. Села и заиграла. Бетховена. Это произошло как-то само. Я просто пришла, открыла пианино и заиграла. Соната* Людвига Ван Бетховена разносилась по квартире и эхом возвращалась ко мне в голову. Пальцы безостановочно носились по клавишам, создавая ритмичные звуки. Из-за ногтей слышался лишний звук, от чего я корчилась, но играть не переставала. Словно с этим опусом мне станет легче, и я сумею играть, как раньше. Я закрываю глаза и вижу лицо Алисы Николаевны, то, как её печальные глаза закрываются, как пальцы пляшут под Бетховена, создавая безумную красоту, а потом я замечаю, как её пальцы превращаются в другие, более мужские и не такие точёные. Они сегодня держали меня за бедро, они обрабатывали мне колено, они освобождали мою нижнюю губу из плена и держали меня за талию и руку, провожая из класса. Пашино лицо теперь виднелось мне с каждым нажатием на клавиши. С каждым звуком я отчётливее видела каждую его черту. Теперь Паша был для меня новой причиной играть. Новой причиной почему. — Мирослава… Я замерла, услышав то, как папа роняет свой портфель. Я слышу, как часто он дышит, а потом громко всхлипывает. Сейчас я заметила, что всё это время играла и плакала, плакала так сильно, что весь макияж превратился в ужасное месиво на моём лице. Я медленно поворачиваю голову, вижу, как по отцовскому лицу стекают крупные слёзы, и мне становится так жаль, что в груди неистово покалывает, потом сводит живот, немеют ноги. Я не могу пошевелиться и сказать что-то. Он тоже не шевелится. Я поворачиваюсь обратно, выпрямляю спину и играю, пока не чувствую жуткую усталость. Играю разное. С каждой новой композицией мне становится легче. Словно игра на фортепиано была мне тем необходимым куском в жизни для полного удовлетворения, словно из-за отсутствия игры на нём я не чувствовала ничего. До встречи с Пашей я не чувствовала ничего. Если я опять играю, значит, эта встреча была предназначена мне. Он был предназначен мне. Папа сидел со мной в гостиной с того самого момента, как пришёл и ни разу не ушёл. Слушал, иногда вытирал подступающие слёзы и улыбался. Мы не разговаривали. Слова были лишними в этот момент. Отец всегда поддерживал меня в том, что я играла. Он отводил меня в музыкальную школу и часто забирал после занятий. Тогда мы были особенно близки. Я, восхищенная и взволнованная, рассказывала отцу всё, что мне говорила Алиса Николаевна, что мы проходили, и как сильно я люблю фортепиано. Когда мама задерживалась на работе, отец помогал мне с домашними заданиями и разрешал играть до маминого прихода, варил для меня какао, для себя наливал стаканчик виски и слушал. Сейчас всё было иначе. Сейчас был новый уровень. Уже перед сном, когда закрыла глаза, я почувствовала, как легче мне стало. Осознание того, что я влюблена, было мной принято окончательно и уверенно. Теперь у меня не было права и причин отрицать мою тягу к Павлу Петровичу. Я безостановочно прикасалась к губам, вспоминая его тихий шёпот. Сердце замирало, когда мозг снова и снова воспроизводил приятного характера воспоминания. Внизу живота приятно тянуло и покалывало. Я уснула с мыслью, что хочу увидеть во сне то, каким могло быть наше будущее, если бы что-то получилось. Я уснула с мыслью об учителе, о парне, которого, как оказалось, люблю. Боже, я его люблю. Я признаюсь себе в этом в трезвом уме и здравии. Я люблю его. Люблю. Люблю. Люблю. Всю ночь мне снилась Алиса Николаевна, Паша и всё, что когда-то делало меня счастливой. Всё это крутилось в моём сне с бешеной скоростью так, что утром я проснулась от того, что плачу и улыбаюсь. Я проснулась слишком рано, так что могла ещё немного полежать. Мне так хорошо этим утром. От такого пробуждения на душе было спокойно и почему-то так хорошо, что всё делалось слишком быстро. Я смогла приготовить отцу кофе, сделать его любимые тосты, решить некоторые задания и собраться в школу. Впервые мне показалось, что я выгляжу сегодня особенно хорошо, что даже надела свой любимый школьный сарафан из чёрной джинсы, а под него лёгкую рубашку. Мама не позволила бы мне выглядеть так, если бы была тут, но её не было, так что я ещё и распустила волосы. Они крупными волнами лежали на плечах, украшая моё отдохнувшее лицо, несмотря на то, что оно заплаканное. Ушла я в школу намного раньше, чем обычно, так что отец не заметил то, в каком виде я ушла. Светило солнце, погода была просто волшебная. Я вдыхала осенний воздух, медленно шагая по аллее. Сегодня я скажу ему. Скажу, что чувствую, что готова. Я действительно была настроена решительно, чтобы рассказать всё Павлу Петровичу. Умудрилась прийти раньше его, да и всех своих одноклассников, к кабинету и ждала там, подпирая двери собой. В голову сразу пришла мысль, что я караулю учителя, что это всё ужасно, но чувства мои настолько сильны, что подобное просто необходимо гнать прочь. Павел Петрович появился в коридоре спустя некоторое время. Заспанный и встревоженный, он быстро шагал к кабинету в своих джинсах и рубашке, поправляя очки. Он не сразу заметил меня, но когда заметил, то даже рот открыл, встав на месте, как столб. Глаза его блуждали по моему сарафану, блузке, расстегнутой на одну пуговицу, ногам в светлых колготках и чёрных балетках. Взор его задержался на заклеенной пластырем коленке, брови сошлись на переносице и он снял очки. — Болит? — Павел Петрович облизал губы, я отрицательно покачала головой. Я сдерживала порыв кинуться к нему и, может, увлечь в поцелуй, желательно долгий, пусть и не умелый. — Ну и славно. Павел Петрович открыл дверь кабинета и пропустил меня вперёд. Я сразу же услышала знакомый звук — как повернулся замок. Паша скинул с себя сумку и швырнул её на парту. Пока он шёл к столу, я поняла, что вся моя смелость в миг куда-то испарилась, я уже была не так уверена в себе. Я нервно теребила мочку уха, разглядывая учителя со спины. Наблюдаю, как Паша собирает на столе документы, складывает их в аккуратную стопку, сверху кладёт школьный журнал, как кусает нижнюю губу и убирает волосы назад, как поправляет очки, улыбается. Этот мир не заслуживает такого красивого человека. Определённо нет. — Мирослава, не кусай губы, — произносит Павел Петрович, даже не глядя на меня. Неужели я настолько предсказуема, что он даже, отвернувшись, знает, что я кусаю губы? — Ты у меня в спине дырку прожжёшь своим взглядом. — Извини, — тихо шепчу я, делая шаг к нему. Павел Петрович не сразу поворачивается, сначала выдыхает тяжело, а потом уже оборачивается. Этот вздох меня просто сбил. Я вызываю у него не очень хорошие чувства? — Я хотела сказать… — Что-то важное? — улыбается учитель, наклонившись к моему лицу. Я пытаюсь скрыть улыбку, но удаётся у меня это слабо, и я улыбаюсь, как дурочка. — Ты, видимо, очень серьёзно настроена, потому что такой короткий сарафан просто так не надевают… Сарафан мой не был коротким, скорее даже, очень нормальным. Длина его была чуть ниже колена, так что вполне приемлемая. Однако Павел Петрович считал иначе. Мне бы очень хотелось залезть к нему в голову и понять, о чём таком он думает. Какая я в его глазах? Что он чувствует? Почему так вздыхает, когда я приближаюсь? За всеми этими мыслями, что роем вились у меня в голове, я и не заметила, как положила руку на щеку с лёгкой щетиной и заставила мужчину замереть. Мне показалось, что он даже не дышит. Я кончиками пальцев проводила по линии губ, разглядывая его лицо без какого-либо стеснения. Хотя, если бы кто-то видел нас со стороны, то с лёгкостью заметил, как дрожат мои ноги. Паша смотрел на меня своими малахитовыми глазами, заставляя всё моё тело покрываться мурашками. Глаза его почти светились в полумраке кабинета, ведь свет мы так и не включили. Сейчас, когда он так близко, мне нужно лишь произнести три слова, но я молчу. И он молчит. Мы делим это молчание, столь близкий момент сближения. Проходит минуты две, прежде чем я решаюсь на то, чтобы забрать у Павла Петровича свой украденный вчера поцелуй. Паша прижимает меня к себе, собрав в охапку, мне приходится встать на носки, чтобы он не прерывался ни на секунду. Хочу, чтобы это длилось вечно, но сладость быстро заканчивается. Паша резко отходит, оставив меня взволнованную и встревоженную таким резким поворотом. Он потирает виски, закрывает глаза и почти не смотрит на меня. — Нам нельзя, — говорит Паша, а потом добавляет, — это неправильно. Я не должен был вчера. Это было ошибкой, Мира. — Ошибкой? — голос мой дрожит, я понимаю, что разрыдаюсь прямо тут, если сейчас не уйду. Видимо понимаю не только я, потому что Павел Петрович поворачивается ко мне и пытается подойти, но я отхожу назад. Не хочу, чтобы он видел, что меня это уничтожило. — Ошибкой? Я была ошибкой, значит? — Мирослава, прошу, пойми меня тоже. Это последнее, что я слышу перед тем, как подхожу к двери, с бешеной скоростью поворачиваю замок и выскакиваю из кабинета. Как я могла быть такой глупой? Он опять игрался со мной, а я купилась. Я опять купилась на это всё. Глупо было надеяться на то, что всё могло быть иначе. Я несусь по лестнице, слышу быстрые шаги, которые без труда узнала бы из сотни других. Пока школьные коридоры только наполняют школьники, мы практически одни, так что скрыться в толпе у меня не получается, поэтому я прячусь в служебном туалете, захлопнув с грохотом дверь. Слышу тихий стук, а затем ещё более тихий шёпот Павла Петровича. Я молчу, пытаюсь сосредоточиться на том, чтобы не разрыдаться прямо тут. Стены маленького помещения почему-то неистово давят на меня, становится трудно дышать. Я смотрю на своё отражение в зеркале, оно кажется мне не таким хорошим, как с утра. Какая же я всё-таки жалкая. Пришла к нему, надеясь на то, что он примет мои чувства. На что я надеялась? Быстро собираю волосы в хвост, застёгиваю пуговицы рубашки, умываюсь холодной водой, чтобы скрыть подступающую истерику и пытаюсь улыбнуться. Нужно улыбаться, чтобы всем казалось, что ничего не случилось. Улыбайся. Никто не должен узнать о том, что я чувствую. Я всё еще слышу, как Павел Петрович ходит около дверей, и только поэтому не решаюсь выйти. Мне не хочется устроить сцену, привлечь к себе внимание и так далее. Ни к чему это. Так я просидела в туалете почти полчаса, пока не услышала громкий удар о дверь и разборчивое матерное слово. Павел Петрович ушёл за несколько минут до начала урока, я выбралась из своего укрытия спустя пять минут. Возвращаться на уроки я просто не видела смысла, так что очень стремительно направилась в гардеробную, чтобы одеться и скорее уйти. По пути мне позвонила Катя, предложила встретить меня со школы, когда я закончу. Они с компанией собирались сходить в кино. С вечеринки я не виделась ни с кем из Катиных друзей, просто не имела возможности встречи. Честно признаться, я не особо уютно чувствовала себя в компании, пусть ребята и старались сделать всё для того, чтобы я расслабилась. Особенно старалась Катюша. Во время наших редких встреч она старалась рассказать мне всю информацию о своих друзьях, видимо, хотела создать для меня иллюзию того, что я много знаю и о них. Что собиралась делать до встречи с Катюшей, я не знала. Могла бы гулять и наслаждаться погодой. Катин звонок, возможно, и был для меня спасением, если бы не школьный сторож, который запретил мне выйти, да одноклассник Вася, опаздывающий на урок. Он-то и спас меня от привода к завучу за попытку побега. Я ведь совсем не думала о том, что могут быть проблемы с уходом. С Васей мы шли медленно до раздевалки, а потом и к кабинету. Вся его спешка пропала куда-то, когда он спросил всё ли со мной хорошо, а я молча кивнула. — Мурова, мы конечно не друзья, но если у тебя что-то случилось, то ты можешь поплакаться мне в плечо, — сказал одноклассник, когда мы шли по коридору к кабинету литературы. Урока сегодня было два. Вася кратко улыбнулся, поправив на плече портфель. Я впервые в жизни заметила, что у него есть ямочки на щеках, когда он улыбается. — Я пожертвую ради тебя своим пиджаком. — Не стоит таких жертв. — хихикаю я, остановившись у кабинета. Не хочется туда идти, но выбора у меня особо нет. — Я просто немного устала. И не хочу на урок. — Вау! Мурова не хочет учиться? — театрально удивляется блондин и открывает дверь. — Это определённо что-то новенькое. Не успеваю я войти в кабинет, как двадцать четыре пары глаз переводятся на меня, отвлекаясь от задания. Все, в том числе Павел Петрович, заинтересованно смотрят на меня и Васю, который стоит за мной. Я замечаю, как учитель напрягается и хмурится. Нельзя смотреть на него. — Извините за опоздание, можно войти? — тихо спрашиваю я, чувствуя спиной Васино дыхание. Почему-то мне становится стыдно от того, что мы зашли вместе. — Мне было не очень хорошо… — А, ну некоторые говорят, что от любви может поплохеть. — колко замечает Павел Петрович, складывая руки на груди. — Неужели и ухажёру твоему тоже было плохо? Класс начал в открытую обсуждать эту ситуацию, совершенно не стесняясь. Мои одноклассники никогда не отличались хорошими манерами, но это было слишком невоспитанно. Мне стало так неловко, что хотелось уйти и, в этот раз, сделать всё, чтобы не вернуться в этот кабинет. Пока учитель бурил меня взглядом, мой спаситель и ничего более, довольно громко прокашлялся и закинул мне на плечо руку. Я заметила, как класс замолчал, а Павел Петрович сжал скулы, нахмурившись. — Вы знаете, Павел Петрович, гормоны творят чудеса. — усмехается одноклассник, а Павел Петрович резко подрывается вперёд и двигается на нас. Не знаю, что было со мной, но я не могла и пошевелиться. Павел Петрович прошёл мимо меня, с силой толкнул дверь и поравнялся с моим одногодкой. Они были примерно одного роста, так что спокойно смотрели друг другу в глаза, пока весь мой класс смотрел на них. Если же Вася был расслаблен и улыбался, то классный руководитель был напряжён донельзя. Я чувствовала, как он злится каждой частичкой своего тела. — Что-то не так? — Чтобы ноги твоей в моём классе сегодня не было, ясно? Оба к директору. Мало того, что ты опоздал, так ещё и нахамил мне. Я такого терпеть не собираюсь. У всего есть предел. Вон. Каждое слово Павел Петрович произносил громко и чётко, словно эту речь ему закладывали годами, чтобы он произнёс её прямо сейчас. В классе повисла мёртвая тишина, настолько мёртвая, что мне стало не по себе. Осознание, что выгнали нас двоих, ко мне пришло только тогда, когда Вася потянул меня за собой, крепко сжав мою ладонь. Не понимаю, как я не заметила этого? Я так ничего и не сказала, вышла из класса вслед за Васей и не оборачивалась на Павла Петровича. До меня всё доходило с опозданием. Меня выгнали из класса и отправили к директору? Быть не может! Уже на первом этаже, проходя мимо столовой, я вытянула свою руку и встала, как вкопанная. Вася сразу заметил того, что руки моей больше нет в его ладони, и обернулся. — Ты чего? Пономарёв Вася стал моим одноклассником, когда мне было одиннадцать. Тогда мы были в пятом классе, точнее только перешли. После начальной школы всем было не сладко. Новый этап в жизни каждого ребёнка, как мне всегда казалось, начинался с пятого класса. Появление новых предметов, ответственность и ощущение того, что ты стал старше не только в каком-то физиологическом плане, но и морально. Познавать новую среду обитания всегда сложно. Помимо того, что Вася тоже перешёл в пятый класс, он ещё и переехал из большого города в наш маленький и перешёл в нашу школу. Признаться, я всегда волновалась о том, как Вася сможет адаптироваться, когда первые дни разглядывала его. Тогда я всё ещё занималась музыкой, так что помимо основных забот, у меня были посторонние. Я волновалась за Васю, ведь сама знала, что такое переезды. Во время моей начальной школы мы часто переезжали, так что я знала, что такое быть новенькой. Но подойти и поддержать я его так и не смогла из-за своей стеснительности и плотного графика. Но Вася справился сам. Он довольно быстро адаптировался в классе, нашёл друзей и даже нажил врагов. Пономарёв всегда казался мне удивительным малым с огромной силой. После смерти матери, в восьмом классе, всё сильно изменилось. У них была сильная связь с матерью поэтому, когда она прервалась, жизнь Васина перестала иметь яркие краски. Я понимала его, я знала это ноющую боль под рёбрами. Но даже тогда не смогла сказать ему, что всё будет хорошо. Я помню, когда пришла в школу раньше всех в день похорон, а Вася сидел у окна в холле, везде было темно и слёз его видно не было, лишь тихие всхлипы. Я знала, что так заканчивается его детство. Мы не были друзьями, но тогда я плакала вместе с ним, сидя на той лавочке и разделяя его боль. — Я хочу тебе кое-что рассказать. Это важно, одолжи мне своё плечо.