Привязанность

Мои родители были вместе с самого начала. Их брак был запланирован еще тогда, когда они сами были только планами. Они родились в одном родильном доме, воспитывались одной нянечкой, ходили в один детский сад, в одну школу, на одни и те же кружки и даже в университеты поступили на одной улице. Они всегда были вместе. Во всем друг у друга первыми. За годы они смогли сформировать друг к другу сильнейшую любовь, уважение и взаимопонимание. Они принадлежали друг другу абсолютно во всех планах, и это делало их одним целым. У них никогда не было выбора — им его не давали. Первая квартира, которую они сняли за заработанные и накопленные гроши, была ужасно красивой, если верить маминым рассказам. Моя мама — совершенно ничего не чувствующая сука, но при рассказах об их юности она всегда расцветала, как садовая лилия и придавалась романтизму. Квартира была совершенно маленькая, с небольшим балкончиком и выходом на крышу, ключи от чердака достались со всеми остальными ключами. Двадцать квадратных метров для их любви было достаточно. Они были юными, красивыми и такими счастливыми, если верить фотографиям, множеству неумело сделанных фотографий, при взгляде на которые я не могла не улыбаться. Моя семья не была идеальной, какой представала перед обществом, но у нас была любовь, пусть и проявлялась мало. У нас была любовь. А вчера я узнала, что мои родители разводятся. Это произошло слишком резко для меня. Я застала отца, поглощающего его новенький виски, который он получил в подарок на недавнюю годовщину свадьбы от дедушки, и крушащим всё, что мама так старательно расставляла и протирала каждые выходные. Рамки, фарфоровые статуэтки, мелкие хрустальные вещички, сервизы из разной керамики — всё это летело на пол, с грохотом и уханьем разбиваясь в моей груди. Я не сразу поняла, что произошло, пока не заметила отцовские слёзы и бумаги во второй руке. Он медленно протянул их мне, опускаясь на диван. Слов было не нужно. Иск о расторжении брака был одобрен без отцовского согласия, ведь у мамы были связи. Даже если бы отец захотел и был бы самым лучшим адвокатом, он не смог бы всё опровергнуть. Я знала свою мать. Мы оба знали её. Рыдавший и совершенно без сил, папа смог уснуть только под утро и проспать потом весь день. Мне пришлось отпрашивать его из конторы, ссылаясь на его плохое самочувствие. Почти не соврала. Когда смотрела на отца, то мне становилось неистово грустно. Я гладила его грубые кудрявые волосы, пытаясь успокоить его дрожь. О сне можно было забыть. Я долго и отчаянно не могла поверить, что она могла бросить нас. Я сотни раз прочитала иск и все прилагающие к нему документы, выискивая хоть одну строчку о встречах с матерью, но так и не нашла. Их не было. Она не собиралась видеться со мной и вообще как-то участвовать в моей жизни. У меня так неприятно тянуло живот, я ворочалась, не могла уснуть. Во мне росла такая вселенская злоба на мать. Я вытерпела столько унижений от неё, а теперь она просто ушла. Решила смыться. Сука. Безжалостная и беспощадная сука. Матом я не ругалась даже в мыслях, а теперь я называла её так, как она того заслуживала. В попытке направить свою злость в нужное русло, я решила начать прибирать отцовскую истерику в гостиной. Все руки изрезала, пока собирала осколки нашей разрушенной семьи в виде хрусталя и стекла. Слёз у меня не было уже две недели — их я выплакала ещё в тот день, когда потеряла лучшую подругу, репутацию, на которую пахала годы и свою спокойную жизнь. После драки, которую все не переставали усердно обсуждать, на меня свалился огромный шквал презрения со стороны учеников и жалости вперемешку с осуждением со стороны преподавательского состава и руководства. В моей школе привыкли, что дерутся только мальчишки, а это было событием резонансным и шокирующим. Я не могла концентрироваться на чём-то совершенно, ведь меня постоянно обсуждали, не стесняясь. Я становилась нервной, агрессивной и очень чувствительной. Настолько всё было тяжело, что я практически после каждого урока закрывалась в туалетной кабинке и чуть ли не рыдала, воя от злости на себя. Так шли мои дни, полные ненависти к себе из-за ненависти других. А потом я перестала ходить в школу вовсе. Это был уже третий день моих прогулов, но сейчас у меня была действительная причина. За собой я заметила, что перестаю чувствовать себя хорошо, теряю ко всему интерес и не хочу ничего. Больше ничто не имело смысл для меня. Отец встал к обеду, когда я закончила с посудой. Заспанный и встревоженный, как воробей, он мялся на пороге кухни и рассматривал меня со спины. Я отчетливо чувствовала его внимательный и проницательный взгляд на себе. — Ты обстригла волосы? — хрипло и слишком тихо спросил отец, наблюдая, как я сервировала стол на две персоны для обеда. Пора привыкать. — Зачем? У меня не было объяснений этому порыву. Я просто взяла ножницы и обрезала волосы так коротко, как мне никогда не позволяли. Теперь они лежали на плечах и вились в два раза сильнее, обрамляя моё лицо. Мне не нравилось. Мне не стало легче. Я просто злилась. — Садись, пожалуйста, — выдавила я из себя, повернувшись лицом к отцу и натянув улыбку. — Я приготовила твой любимый рассольник. — Милая, прости меня. Прости, что видела меня таким слабым. Мне ужасно стыдно за себя и за то, что ты видела. — папа подошел ко мне, сжал в тёплых объятиях, и я знала, что его белая брендовая рубашка намокнет слишком быстро. Ссадина на лице от Полининых ногтей неприятно заныла, напоминая о себе. — Прости меня, моя девочка. — Всё хорошо, папочка, — я вжималась в своего никудышного отца, вдыхая его одеколон, неприятный запах алкоголя и аромат лосьона после бритья. Он всегда был стойким и очень терпким, держался по несколько дней, а учитывая то, что отец брился почти каждое утро, я могу точно сказать, что ментол впитался в его кожу надолго. — Всё хорошо. — Мы всё сможем, дочка. Всё сможем. Ещё долго мы стояли в обнимку, слушая сердцебиение друг друга. Отец нежно гладил мои волосы, играясь с ними и тихо посмеиваясь, как в детстве, а я вспоминала и искала тот момент, когда всё изменилось. В голове всплыл момент моего дня рождения, когда мама прощалась со мной. Я сотни раз прокручивала в голове нашу последнюю встречу, пыталась воссоздать её грустную улыбку у себя перед глазами, её печальный взгляд и мягкость рук. Она хотела уйти. Осознанно хотела и была к этому готова, но ей было больно. Мне тоже больно. Обидно. Я чувствую себя брошенной и неполноценной. Почему я не заметила, что её шкафы опустели? Как я могла проглядеть, что нет её любимой ложки, кружки и небольшой чеплашки для варенья? Всё было настолько обычно, что я и забыла о ней. На сушилке висела её домашняя футболка, на туалетном столике всё так же стояли её разные крема, флаконы и тюбики, в стакане стояла зубная щётка желтого цвета, на тумбочке гигиеническая помада. Всё было как всегда. Но не было её. И больше не будет. Мне больно. Моё сердце разрывается на куски, а я сжимаю отцовскую мятую рубашку в кулаках. Теперь, когда мы остались вдвоем, папе приходилось работать в два раза больше, ведь в основном работала и платила за всё мама. Он брал сверх работу, крупные дела и хорошо оплачиваемые — выездные. Я брала на себя готовку, стирку, уборку, покупку продуктов и множество домашних дел. Мы довольно быстро сблизились за прошедшее время и как-то смогли привыкнуть к новым устоям нашей жизни. Отец переживал развод трудно, но не позволял себе спускать всё с рук. Может мне показалось, но я видела седые волосы в его кудрявой и густой шевелюре. Мой отец, всегда молодой и красивый, постарел за месяц. Во время отцовских поездок и недельных командировок, я жила у Кати. И это было одно из лучших решений, которое я могла принять. У Катеньки дома был абсолютный беспорядок после очередной домашней вечеринки, куда я была приглашена заочно. На любой «движ» Загорецкой я была приглашена всегда, а учитывая, что последние несколько дней я почти жила у подруги, пока отец уехал в Москву, то выбора у меня особо не было. До школьных каникул была ровно неделя, но в школе я не была уже третью. Когда папа уходил на работу, я одевалась, брала все учебники и спускалась к Загорецкой досыпать или просто лежать на кровати. И идти в школу я не собиралась. Не хотела. Не видела смысла теперь. С Катей было куда интереснее, чем со школьниками и учителями. К тому же я совсем не хотела встречаться ни с Кутузовой, ни с Пономоревым и уж тем более ни с Павлом Петровичем. После ухода матери я не хотела больше чувствовать что-то сравнимое с чувством неполноценности и разочарования. Достаточно с меня слёз и всего этого. Хочу, чтобы меня не трогали — и всё. — Мир, ты будешь гречку? — Катя выглянула из-за угла и потрясла тарой с крупой. Я молча кивнула, не отрываясь от материалов ЕГЭ. Да, в школу не ходила, но к экзаменам не готовиться я не могла. Совесть не позволяла. Вообще мои прогулы меня сильно испытывали морально, потому что я всегда чувствовала себя неприятно — воспитание давало свои плоды. — С маслом? А, не отвечай, что сварю, то и съедим. К слову, Катя готовила довольно хорошо, как гречку, так и другие вкусные блюда. Она заставляла меня есть три раза в день, потому что ей показалось, что я сильно скинула за месяц. Так и было. Скинула я знатно, но чувствовала себя в таком весе очень хорошо. С Катей спорить было бесполезно, так что я мирилась с участью и ела вкусную еду, чувствуя себя самой сытой и счастливой на свете. У нас с Катей была полная идиллия, если не считать того, что почти каждую неделю в квартире собиралась её компания, которая приводила компанию и для себя. От таких «друзей» в основном были убытки и ужасный срач, но Катя была счастлива. Это её жизнь. Она такая, какая есть. Я не имею права осуждать её и пытаться менять. Я хочу быть частью её жизни и уметь принимать Катю любой. Она заслуживает этого. — Мурова, ты же помнишь, что сегодня мы идем к Филу на квартиру? — Катюша села рядом со мной на кровать и взяла одну из тех книг, что я разложила вокруг себя, нахмурившись. В математике она не очень разбиралась. — Его сосед устраивает вечеринку по окончанию своей практики. Хотя я сомневаюсь, что это затея соседа, потому что он вроде тихий, а вот Фил подобное любит. — Кать, я бы лучше дома осталась. Мне совсем не хочется никуда идти, — я отложила большую тетрадь и откинулась на подушку. Болела голова. Я надеялась, что это из-за эля, который мы вчера пили, а не из-за моего закипающего мозга. Катя рухнула рядом, поспешно собрала мои волосы в маленький хвост на макушке и широко улыбнулась. Люблю Катину улыбку, она слишком заразительная. — Что ты улыбаешься? — А я дам тебе-то черное платье на бретельках, а к нему цветастый кардиган, который тебе нравится, — пока Катя соблазняла меня, я отрицательно мотала головой и не могла перестать улыбаться и стать серьезной, хоть на минуту. Хитрая лиса, знает, как меня подкупить. Катя для пущего эффекта и окончательной победы надо мной, запустила свою пятерню в мои волосы и принялась массировать уставшую голову, заставляя меня млеть и расслабиться. — Пойдёшь со мной. Скорее утвердительно, чем вопросительно, произнесла Катюша, не дождавшись моего согласия. Обниматься с Загорецкой было пределом мечтаний любого человека. Катя всегда тратила на объятия огромные усилия, отдаваясь полностью. В руках этой красивой девушки было так уютно и комфортно, словно в ласковых ладонях скрыты все самые мягкие и милые вещи, которые вызывают в людях эмоцию умиления и спокойствия. Ласковая и нежная Катя залечивала мои душевные раны, не подозревая, что проделывает такую сложную работу. — О чем ты думаешь? — тихо шепнула Катя, уткнувшись в мою макушку. Мне не хотелось отвечать ей, поэтому я лишь вздохнула, прижав к себе плюшевую собаку и прикрыв глаза. — Мира, думать вредно. Особенно о людях, которые тебя недостойны. Катя всегда была права. Разница нашего возраста была мала, но она являлась мне наставником и «сенсеем», как шутил Родион. Мне, прозревшей только лишь сейчас, не с чем было сравнивать жизненные уроки, потому что учила я только общеобразовательные. Родик ласково называл Катю «мамочкой», а меня «мелкой». Он, наверное, был одним из первых, с кем я без труда подружилась, потому что Родику всего двадцать, он учится на втором курсе филологического и читает стихи так, что сердце бешено бьётся, и кожа становится гусиной. Я не стесняясь засматривалась на него, когда он, подвыпивший и радостный, читал Есенина, марая своими ботинками Катин подоконник, и он без стеснения засматривался на счастливую Катюшу, греющую меня в своих объятиях. На него было приятно смотреть. Лучистый, светленький мальчик с яркими голубыми глазищами и кудрявыми волосами. Сам чем-то напоминал Есенина, чьи стихи обожал. Он был приятным бонусом, который прилагался к Загорецкой. Вообще всё, что было связанно с Катей — было приятным. Легкое шифоновое платье на бретелях мне нравилось. Вшитые чашки давали мне полное право не надевать бюстгальтер и чувствовать себя максимально свободно, под грудью платье крепилось резинкой, не позволяя ему свободно висеть, а наоборот облегать плоский живот. Теперь живот был плоским, даже не смотря на то, что Катя следила за моим питанием. Надевать такое платье в октябре было плохой затеей, но мне было плевать. Слово плевать вообще теперь часто употреблялось в моём лексиконе и мыслях, потому что совершенно точно описывало моё состояние. Пока я натягивала на себя выданные мне колготки в крупную сетку, Катя и Родион звонко смеялись на кухне, обсуждая какой-то мультик. Мне так нравилось, как звучали их голоса, сливаясь в одно целое, что я невольно заслушивалась, признавая для себя, что могла слушать их вечно. Их пустой трёп звучал так нежно и успокаивающе, что я часто засыпала под него, когда Родик задерживался у нас до утра. Я завидовала Кате, потому что она имела такой голос, имела такого Родика и такую жизнь, полную таких моментов. Мне так хотелось быть на неё похожей, ну хоть немного. — Мира, ты готова? — Катя вошла в ванную, когда я протирала полотенцем волосы, она должна была высушить их мне и уложить, но потом я решила, что пусть они лягут так, как сами этого захотят. Макияж я тоже запретила ей наносить, потому что шла туда отдохнуть. — Боже, да оно идеально! Ты такая красивая в нём! Мне тоже нравилось, как смотрелось платье на мне, так что я широко улыбалась. После долгих споров и лекций о разнообразных болезнях от Кати, мы всё же высушили волосы. Они крупными кудрями легли на плечи, дополняя образ моего наряда. Катя накинула мне на плечи лёгкий шёлковый кардиган, усыпанный цветами длинной до моей щиколотки. На высокой Кате он, конечно, смотрелся лучше, но и на мне ничего так. Кардиган напоминал мне халат или кимоно, заставляя чувствовать себя как дома. Я вновь была в Катиной одежде, вновь шла на вечеринку с ней и её компанией и вновь чувствовала себя не в своей тарелке. Теперь мы с Катей больше не скрывали от соседей и консьержа мою сущность, так что я шла в Катином стильном пальто, уверенно шагая в её чёрных ботинках на крупной подошве, не боясь того, что на меня настучат. Теперь было некому стучать. И замечательно. То, о чём я и мечтала. Дом, в котором Филипп снимал квартиру со своим соседом, был почти на окраине. Мы добирались туда на такси, а всю дорогу я проспала, устроившись на плече у Кати. Таксист слушал группу, которой я когда-то посвятила весь свой нежный четырнадцатилетний возраст. Брэндон Бойд* ласкал мой слух, успокаивал моё дыхание и усыплял. Я ещё долго напевала слова песни, которую знала наизусть и умела играть. Воспоминания, связанные с группой отзывались на языке сладким вкусом малины, которую я ела, почти не переставая, тем летом, когда впервые услышала песни Incubus*. Я так прониклась тогда. Это было одно из самых ярких воспоминаний о том лете. — Хей, крошка, — Филипп обхватил меня, утянув в тёплые объятия. Мы всё же немного не подумали о том, что октябрь — месяц холодный, когда одевались, так что я ужасно продрогла. От такой близости к тёплому телу я чуть не растеклась там лужей, нежась и прижимаясь к блондину. Не скажу, что мы были прямо такими друзьями, но связь у нас правда была. Филипп с самого начала, с нашей первой встречи, не отрицал своей симпатии ко мне и всячески пытался показать её почти всегда, когда мы виделись. После случая в школе, он часто навещал меня, приносил бананы и поддерживал. Я была благодарна ему за всё, что было с ним связанно в моей жизни. — Ты прекрасно выглядишь. Гляди, уже и царапины нет. Фил провёл горячими пальцами по моей щеке, где раньше была ссадина — напоминание о разрушенной дружбе, и легонько щёлкнул по носу. Это не были какие-то особенные жесты, но другим они явно казались заигрываниями и милостями. Мне самой сначала было не привычно, когда этот прекрасный и высокий блондин прикасался к моему лицу, убирал волосы за ухо и делал другие приятные вещи, не противоречащие рамкам приличия, но нарушающие дружеские отношения. Фил хотел быть со мной, хотел меня. Он говорил об этом в открытую, что меня часто смущало, но вскоре я привыкла. Ответить взаимностью ему я не могла. У меня не было опыта, но была попытка, которая явно кончилась плохо. С Пашей я не общалась долго. Я не видела его красивого лица, пшеничных волос, густых бровей и того, как он улыбается. Я всячески пыталась научиться не вспоминать о том, что было, но он не покидал моего сознания, видимо даже не планировал. Когда я чувствовала дикую грусть, я поднималась в свою квартиру и садилась за пианино, играла до износа и боли в пальцах. Это теперь было моим личным способом выражения чувств, всяко лучше, чем постоянно плакать о человеке, который даже не думал о тебе. — Да, Катя старательно делала всё, чтобы ссадина заросла, но что-то вроде маленького шрама всё же останется, потому что… — Слишком нежная кожа, — закончил Филипп и широко улыбнулся. Да, он узнал обо мне много нового, ведь я сама раскрывала ему свои секреты и какие-то особенности, когда о нём не знала почти ничего. Возможно, так я пыталась заполнить в себе пустоту, которую оставил Паша, но прекрасно знала и принимала факт, что тем самым нечестно поступаю с человеком, которому нравлюсь. Однажды он захочет взаимности, поддержки и моей любви, которую я дать не смогу. Я хотела прервать с ним общение, чтобы потом было не так тяжело, правда хотела, но так и не смогла. Нравиться кому-то для меня было в новинку. И приятно. — Я помню. И я была рада, что Филипп помнил. Что он улыбался мне, что помог снять пальто, что приобнял за плечи и оставил на лбу влажный след от своих губ. Я была рада, что этого не видела Катя, которая почти сразу, как только вошла, направилась обниматься со всеми, кого знала, а знала Катя многих. Трехкомнатная квартира была полна еды, выпивки и молодых людей, веселящихся под разную модную музыку. Такой формат домашней вечеринки мне нравился не так сильно, как в Катиной квартире, но куда больше, чем студенческое сборище. Сравнивать у меня не особо с чем было, но все же я могла сложить на этом своё мнение. — Пахнешь потрясно, — тихо шептал Филипп, когда мы сидели на диване в компании. Он специально наклонялся к моему уху и шептал это так, чтобы слышала только я. Он не стеснялся играть с моими волосами и по-хозяйски перебирать мои пальцы, сжимая их в своих больших ладонях у всех на виду, даже тогда, когда никто не смотрел. У меня всё тело сводило в приятных конвульсиях, заставляя ноги покрываться мурашками. Казалось, что когда-то это перерастёт во что-то большее, а я не смогу сказать нет в своём теперь привычном равнодушном и пассивном состоянии. — Мне нравится запах ванили. — Да, у Кати много продуктов с ванилью, она её любит, — улыбалась я, опустошая очередной стаканчик с каким-то слабоалкогольным напитком. Я не могу сказать, что теперь я часто пила, но дешёвый алкоголь хорошо расслаблял и не давал возможности много думать. Я могла спокойно танцевать, например, совершенно не стесняясь людей, которые были вокруг. С алкоголем внутри, даже с самым слабым, я чувствовала себя намного увереннее. — Кстати, где твой сосед? Это же его вечеринка. Я пыталась найти в толпе прямые волосы Кати, чтобы не волноваться за неё и не чувствовать неловкость от того, как Фил смотрит на меня. Гости этого «приёма» разбредались по квартире странным образом, обходя диван, где мы сидели, стороной. Мне же наоборот хотелось, чтобы рядом было как можно больше людей, чтобы не оставаться с Филиппом наедине. Блондин откинулся на спинку дивана и открыл очередную банку пива, внимательно изучая меня своими карими глазами и кусая нижнюю губу. — Он со своей невестой в спальне, они давно не виделись, так что, думаю, у них есть дела куда важнее вечеринки, — усмехнулся друг, отпивая из банки напиток. Я знала, что усмехнулся он тому, что мои щёки постыдно заалели. — Пойдём, потанцуем? Без моего согласия Филипп вытащил меня в центр комнаты, обнимая за талию. Я не особо умела танцевать, но алкоголь умел пробуждать спящие таланты, так что я расслабленно танцевала под довольно энергичную музыку. В какой-то момент она сменилась более приятной и мелодичной. Я и забыла, какой красивой может быть эта песня. Моя любимая группа решила сегодня окончательно заставить меня, чувствовать себя счастливой. Мы медленно кружились в руках друг друга, наплевав на музыку и окружающих. Я висла на его шее, а Филипп специально наклонялся, приподнимал меня и утыкался носом в шею, тихо шептал тупые шутки, над которыми я звонко смеялась. «ты делаешь меня счастливым, ты делаешь меня намного лучше. ты заставляешь меня быть определеннее, хотя все, что у меня есть сейчас — это только твоя фотография…»* Всё было хорошо. Я почти поверила в то, что жизнь может быть спокойной и размеренной, полной таких моментов, пока не подняла глаза и не увидела озадаченное лицо своего учителя литературы.