Привязанность

Снег. Он идёт уже безостановочно третьи сутки, заваливая наш город. Обычно такое стихийное бедствие никогда не случалось так рано, вообще у нас зима наступала очень даже поздно по сравнению с другими ближайшими населёнными пунктами. В этом году всё по-другому. Зима пришла слишком рано. Город и его жители не были готовы к заморозкам, гололёду и заснеженным улицам. Всё это выбивало из колеи практически всех, а мне было так хорошо. Я всегда любила зиму больше всех времён года. Раньше я любила наступление этого чудного времени за магию, которую он нёс, а теперь я люблю её за холод. Мороз и всё кристально белое, не тронутое и не задетое людской грязью, стало для меня упоением. Теперь я понимала всех классиков, писавших о том, что зима длится вечно для людей с разбитыми сердцами. Но, думаю, что я была готова к тому, чтобы моя зима длилась вечность. Я хотела этого больше всего на свете, когда лежала на остывшей земле в небольшом сугробе и чувствовала, как намокает, а потом холодеет моя ветровка. Холод давал возможность чувствовать физическую, нежели душевную боль. А это было то, чего мне хотелось. — Ты опоздала. Вот, что я слышала каждый раз, когда приходила домой. Неважно, когда и во сколько. Теперь, когда отец работал на дому, я всегда слышала эту фразу, полную презрения и разочарования. Наши с ним отношения теперь были натянутыми, и в любой момент наша тонкая нить взаимопонимания могла порваться от этого натяжения. После того, как отец узнал о моём обмане и прогуле, длинною почти в месяц, он утратил доверие ко мне. Да и всё на свете утратил. Его предали две женщины сразу. Я такая же, как и моя мать. Теперь мой отец почти не разговаривал со мной, хотя мне так была нужна его поддержка. Я нуждалась в нём. Мы обменивались лишь парой фраз утром и вечером, иногда общались на бытовые вопросы, а в остальное время мы не разговаривали. Тишина в нашей квартире обосновывалась с каждым днём, устраивалась и приживалась. Давящая и душащая тишина. Мне казалось, что она разрастается и забирает наш общий кислород. Она затапливала наш дом, приглушая все звуки, и если бы мы тонули — я б пошла на дно первая. Я не планировала, чтобы отец узнает о моих прогулах. Не знаю как, но я хотела уладить это сама. Мне не хватило лишь одного дня. Одного грёбанного дня, чтобы разобраться со всей этой кашей, которую я заварила. Отцу позвонили утром, за два дня до каникул. В то утро я встретила его, как и с тех прошлых командировок, встав заведомо раньше и приготовив завтрак, чтобы он поел после перелёта, и собиралась в школу. Всё было как всегда, пока у дверей, когда я уже почти переступила порог, меня резко не развернули к себе лицом, а потом был звук удара, такой звонкий и оглушительный, ведущий за собой жгучую боль. Щека горела адово, но ещё больше горели отцовские глаза. От ярости. Мы приехали в школу в этот же день. Я в слезах, а отец в своём костюме, который он так и не успел переодеть. Заведующая по воспитательной работе была категорична и очень сердита. Она сказала лишь одну фразу, которая дала трещину по и без того разрушающемуся тотему моей жалкой жизни. Если я не появлюсь в ближайшее время, то меня быстро выпрут из моей прекрасной школы. Прогулы и спровоцированная мной драка с тяжёлыми телесными повреждениями Кутузовой только увеличили шанс на моё отчисление. На всех лицах своих учителей я видела жалость к себе и осуждение. Никто из них не заступился за меня, а Паша вообще решил не присутствовать на моём «суде», сославшись на какие-то дела. Потом, когда я уже сидела в коридоре и ждала папу, который должен был решить мою дальнейшую судьбу, я пришла к выводу, что это даже к лучшему. Я бы смотрела только на него и думала бы только о нём. Даже после того, что случилось, мои чувства к нему не переставали терзать меня такими больными воспоминаниями. Даже в самые трудные минуты, когда мне стоило думать о себе, о школе и об отце, я продолжала думать о человеке, который не был мне предназначен и никогда бы не стал моим. Даже тогда я посвящала себя ему — человеку, который каждый раз вонзал мне новый нож прямо под рёбра. Тяжелая дверь учительской захлопнулась с ужаснейшим грохотом, как только мой отец вышел из кабинета. Ни один его мускул не дрогнул, когда он взглянул на меня зарёванную. Он был зол, лицо его поразила гримаса презрения и стыда. За годы жизни с нашей мамой он перенял некоторые её привычки и повадки. Несмотря на то, что он сильно прогибался под неё, не имел сильного характера и почти обожал меня и лелеял, задетые гордость и самолюбие могли превратить его в бесчувственного человека по щелчку пальцев. Отец громко чертыхнулся и сел рядом со мной на лавку, упёрся локтями в свои колени и схватился за голову. Мне стало безбожно стыдно за себя перед единственным человеком, который любил меня, как самого себя. Я хотела сказать так много, но когда собиралась, голос мой пропадал. — Ты хоть понимаешь, что ты сделала? — раздражённо выплёвывал слова отец, развернув меня к себе настолько резко, что меня затошнило от такой встряски. В серых глазах я отчётливо видела, как горит его любовь ко мне в гадском огне отчаяния — Что ты устроила? Это, по-твоему, нормально? Ты мало того, что меня обманывала, так ты ещё и весь учительский состав надурила! Взрослая стала? Посмотри на себя! — Папа, я не хотела, — только и смогла пискнуть я, зажмурившись. Мне показалось, что последует удар, но отец только сильно тряхнул меня и отпустил. — Пап, пожалуйста… — Пошли домой. Это последнее, что я слышала от своего отца в этот тяжёлый и ужасно длинный день. Я извинялась весь остаток дня, пока он не захлопнул дверь перед моим лицом, красным и опухшим от непрекращающейся истерики. А потом были долгие и самые ужасные каникулы за всю мою жизнь, которая сама по себе не была сладкой. Не скажу, что сейчас лучше, но всё же. За те дни, что я не ходила, как бы я не старалась не накапливать долги, их было незримое количество. Первые три дня я с утра до ночи занималась только ими и тем, чтобы вымолить отцовское прощение. Игнорирование меня было его основным занятием теперь каждый день его недельного отпуска, который он взял впервые за долгие десять лет работы в бюро, чтобы следить за мной. Я не выходила из дома ни на минуту и была почти под круглосуточным присмотром без связи и постороннего общения. Это было моё наказание, которое они приняли с моей объявившейся матерью, прознавшей о моём проступке, для того, чтобы я осознала свою вину. Она звонила каждый день и разговаривала со мной по громкой связи, чтобы отцу не пришлось пересказывать мне всё, что она говорила. С каждым днём я проникалась отвращением к этой женщине и сдерживалась, чтобы не сказать лишнего. А сказать хотелось много. Запертая в квартире, без связи и с игнорирующим меня отцом, я медленно эмоционально выгорала, а перед первым учебным днём, лежа в кровати, уставившись в потолок, я откопала в своей голове следующую мысль: беда во мне самой. На следующее утро я ничего не чувствовала, кроме отвращения к себе. Это был мой крест, моя ноша и моё вездесущее проклятие. И только мне с этим теперь жить. — Мне назначали исправительные часы и дополнительные занятия, — тихо лепетала я, глядя на отца с такой надеждой хоть на один кроткий ответный взгляд, но он молчал и смотрел в экран, что-то усердно печатая на своём ноутбуке. Я так соскучилась по тем вечерам, когда мы могли просто сидеть вместе и молчать. Мне не хватает его. — Пап, может, мы сегодня посмотрим фильм? Ну, тот, новый. Я знаю, как ты любишь фильмы этого режиссёра. — Это замечательно, — задумчиво произносит отец, а моё лицо поражает улыбка до ушей, пока следующие фразы не режут мои уши, как скрип пенопласта по стеклу. — Ты заслужила это. Я позвоню твоему новому классному руководителю, о котором ты мне ничего не сказала, и узнаю о твоих наказаниях. Думаю, что он поможет мне в том, чтобы я получал данные о твоих успехах. Павел Петрович, да? Отец специально интонационно выделяет такие слова, как «не сказала», «успехах» и «Павел Петрович», заставляя меня бледнеть и очень сильно потеть. Слова его даются мне настолько тяжело, что сердце замедляется, почти не подаёт признаков жизни и еле бьётся. На все, что теперь касается Паши, я реагирую так. Я даже удивляюсь тому, что уже не кидаюсь в слёзы и объятия печали, когда произносят его имя. Видимо страх держит меня на коротком поводке. — Да, — улыбаюсь я, опустив голову, и слышу лишь тяжёлый вздох. — Всё верно. На негнущихся ногах я иду в свою комнату и остаюсь в ней до утра, вжимая в себя подушку и ощущая своё тело просто отвратительно. Однако я даже не подозревала, сколько меня ещё ждёт. Моё возвращение в школу после каникул было похоже на самый жуткий кошмар, я клянусь. Мне казалось, что такое осуждение может быть в глупых мелодрамах про подростков, на которые меня постоянно тащила Кутузова. Но в них всё заканчивалось хорошо, ведь фильм был лишь прототипом и выдумкой длинною в час, а меня ждала целая жизнь, которая обещала мне самые отвратительные испытания. Для учеников школы я стала объектом обсуждения даже слишком быстро. Не успела я войти в школу, как о моём появлении разузнали на другом конце необъятного здания. Такого внимания я никогда не привлекала. От меня буквально шарахались, словно я чумная и обсуждали, глядя прямо в глаза. С этим можно было смириться первые несколько часов, пока в класс не завалилась она. Лиза Дьяковская была новенькой в школе и почти сразу обрела статус дивы, если можно это так назвать. Это девица была из тех, кому плевать на правила. На все правила. Она могла позволять себе вершить суд над кем-то, дерзко разговаривать с учителями и делать всё, что ей вздумается. Самое удивительное, что никто так ничего ей и не говорил. Ученики обходили её стороной, учителя терпели, а свита, которую она собрала вокруг себя, восхищалась ей. Обсуждение наших двух персон отличалось лишь тем, что я была козлом отпущения, а она — оторвой, возомнившей о себе слишком много. Не было удивительно, что я стала объектом её внимания ровно в ту же минуту, как только она вошла в класс. Возможно, я и преувеличила первое впечатление о ней, но она явно была девушкой с ужасным и стервозным характером, любила внимание и брала то, чего желала. От неё так и веяло моими будущими проблемами, а когда она тряхнула своими крашенными в ярко-розовый цвет волосами, я почувствовала, что проблемы у меня будут весь год. Но даже это было не самое плохое. Задира с большим самомнением была куда меньшей проблемой чем-то, что рядом с ней была Полина. Моя Полина. Все мечты о том, что мы сможем помириться, теперь падали в пропасть ко всему тому, о чём я когда-то грезила. Кутузова сильно не выделялась на фоне своей новой подруги, потому как та привлекала всё внимание. На фоне Дьяковской она была тихой и серой, какой я была в её тени. — А, значит, не врут. Поль, гляди, подружка твоя, — моя новая одноклассница специально говорила громко, чтобы привлечь внимание. Полина смотрела на меня, не отрываясь, и молчала. — Хочешь что-то сказать? — Нет. И мне нечего было говорить. Я искренне сожалела о том, что случилось, когда смотрела на загнанную Полину и не понимала, чего я пропустила. Для меня всё это казалось каким-то сном или бредом, потому что я дружила с Полиной, сколько себя помню, а теперь не могла узнать её. Я знала лишь то, что скучала по ней, очень скучала. Но больше не имела права с ней даже заговорить. — Отлично. Она того не стоит. Это было, пожалуй, самое милое, что я слышала от Лизы, потому, как после была лишь грязь. Дни мои теперь тянулись бесконечно долго, а недели превращались в пытку, испытывая мою нервную систему на прочность. На меня давило всё и все, и я достойно выдерживала весь этот натиск. Клянусь. Мне хотелось просто пережить всё это и забыть, как страшный сон. Забыть всё. Все эти безумные два месяца, которые уничтожали всю мою жизнь так легко, так просто. Все эти дни, когда я чувствовала себя отвратительно. Под угрозой отчисления я обязана была посещать все уроки, а потому и ходить на литературу, оставаться на дежурство в классе, посещать дополнительные занятия и постоянно видеться со своим классным руководителем. С Пашей мне видеться хотелось меньше всего и вообще никогда не встречать. И в то же время ломало рёбра от желания, как сильно я хотела коснуться его, чувствовать его губы на себе и просто смотреть на него. Я запрещала себе вспоминать то, что было между нами и чем закончилось. Знала, что барьер, который я выстраиваю, чтобы выжить, быстро разрушится и погубит меня. У меня получалось игнорировать свои чувства, пусть и приходилось пореветь пару раз в кабинке туалета школьного, к своему стыду. Я с таким трудом играла роль, что любой бы мог заметить мою хреновую актёрскую игру, а у Паши получалось отлично. Он играл так искусно, что любой театр оторвал бы его с ногами и руками. На уроках я молчала, после уроков делала всё максимально быстро, чтобы не оставаться наедине с учителем, который буквально испепелял меня взглядом. Игнорировать и избегать у меня почти получалось. С каждым днём даже становилось легче в каком-то плане. Я отвыкала от него. Отвыкала и признавалась в этом сама себе. Мне хотелось, чтобы это признание было началом нового этапа, однако у моей жизни были на меня другие планы. Планы эти случились не так скоро, через пару недель. Зима уже почти наступила, как мне казалось. Снегопад тогда был просто жуткий, огромные пробки и стихийные происшествия заставили поредеть ряды учащихся. Из старшеклассников пришла лишь половина, а младшие классы так вообще пустовали. При таких обстоятельствах уроки нам ставили максимально простые, чтобы не напрягать меньшинство. Сам этот случай произошёл перед уроком физкультуры, в женской раздевалке. Лиза и её свита в более уменьшенном составе сидела на лавочках и что-то усердно обсуждала, громко смеясь. Я не вникала в суть разговора и вообще старалась быстрее переодеться, чтобы выпустить негативную энергию, через бег или активные игры. Мне не хотелось новых конфликтов. Всё было даже нормально до той минуты, пока я не сняла брюки, и смех за моей спиной не сменился на тихие шушуканья. Я надеялась, что это закончится быстро, но вскоре меня начали оскорблять, и я не выдержала. — Эй, вообще-то я тут, и слышу каждое ваше слово. Лизина шайка замолчала. Они лишь испытывающе глядели то на меня, то на мои ноги. Замечательно, не хватало ещё получить разнос по моей фигуре. Но то, что я услышала, повергло в шок. — Милые трусики. Я онемела. Лиза сжала скулы и склонила голову на бок, разглядывая на мне моё нижнее кружевное белье. И что это значит? Как мне реагировать на такое? Я переводила взгляд то на Дьяковскую, то на раздражённую Полину. И как же я рада была звонку на урок, который прервал наше «общение». Надежда на то, что это последнее наше такое общение грела душу, а потом во время игры в волейбол, Лиза специально толкала, кидала в меня мяч и неоднократно ставила мне подножки. Красота. Ненависть во всей её красе. В конечном итоге ярость, которую я так долго копила в себе, овладела мной. После урока я влетела в раздевалку с целью ударить Дьяковскую, наплевав на всё. — Что это было? — Ты о чём? — совершенно спокойно отвечала мне Лиза, когда я была просто в жутчайшей ярости. Мне лишь на мгновение показалось знакомым это выражение лица, но я не могла вспоминать долго. — Ой, ты про толчки? Чисто игровой момент, клянусь. Лиза вскинула руки вверх, словно сдавалась, а моё желание вырвать всё эти паршивые розовые волосы возрастало с каждой секундой. Её идеальная улыбка расплывалась на лице, а глаза противно сверкали от всей её мерзкой сущности. Мне пришлось несколько раз выдохнуть, чтобы не натворить дел. Только я отвернулась, как вновь услышала отвратительный голос одноклассницы. — Милые трусики. А Павел Петрович уже успел в них забраться? Или вы только фотографиями балуетесь? Двигаться я больше не могла. У меня даже сил не хватило на то, чтобы развернуться и опровергнуть всё это. Дальше всё было, как в замедленной съемке, в ушах был лишь металлический раздражающий звон. Лиза обошла меня и показала экран своего смартфона, где был скриншот экрана блокировки Пашиного телефона, где была моя фотография в этих самый кружевных трусиках. В голове сразу всплыло воспоминание о том, как сделалась эта фотография. В следующий момент я убегала прочь из чёртовой раздевалки. Перед глазами всё плыло, голова гудела, а толпа школьников не пропускала меня на второй этаж. Добралась я до кабинета Павла Петровича зарёванная и разрушенная полностью. У меня больше не было сил быть такой, какой меня хотели видеть. Когда я ворвалась в кабинет, Паша был там один и подорвался ко мне, как только я захлопнула дверь, а после кинулась ему на шею. В истерике я прижималась к Паше и громко выла. Хотелось не то, что выть, а умереть прямо тут. — Мира, что случилось? Господи, да успокойся ты! — Паша усадил меня на парту и попытался успокоить, обхватив моё лицо своими большими ладонями. Я не открывала глаза, мотала головой и скидывала Пашины руки со своего лица. — Успокойся! Скажи мне, что случилось! Успокоить всю мою истерию смог лишь поцелуй, как бы глупо это не звучало. Такой горький, что живот неприятно заболел. Я хотела взять всё от этого поцелуя. Он казался мне последним в моей жизни. Я так вжималась в Пашу, что болели пальцы от того, как сильно я сжимала в кулаках его рубашку. Мне с таким трудом удалось оторваться. Мы оба хватали ртом воздух, содрогаясь от пережитого. Вся моя вселенская тоска сошла в одном поцелуе. — Они знают. Они всё знают, Паша.