Привязанность

Моя покойная бабушка, по папиной линии, в дни, когда я была беспокойным ребёнком четырёх лет, заваривала мне белый чай, добавляя в него «не-плачь-траву». Белый чай был необычным и казался волшебным. У него не был обычный цвет, как у черного или зелёного чая. Он имел слабый желтоватый оттенок, когда его наливали в прозрачную кружку, а в белой он казался и вовсе прозрачным, как вода. Он не творил что-то особенное, но на моё детское восприятие действовал сильно. Бабушка заваривала его, добавляя лаванду, листочки мяты и чабреца, создавая одну «не-плачь-траву». Она усаживала меня на подоконник, доставала старый виниловый проигрыватель, ставила пластинку с Орлеанским джазом и уносила меня в свои старые добрые сказки. Я жадно запоминала своим детским мозгом все детали, проникаясь глубиной и мудростью своей бабушки. Она словно была пропитана мерцающим веществом, особенной магией. У неё были самые нежные руки, которые излечивали любое «бо-бо», мелодичный голос и яркие голубые глаза, светящиеся от пережитого счастья. Она любила меня, а я любила её. И если в мире была настоящая любовь, то бабушка олицетворяла её. Паша гладил мои волосы, пропуская кудряшки через пальцы, иногда накручивая их и рассматривая. Моя голова лежала на его груди уже не один час, который мы провели в его машине на парковке ТЦ, находящейся недалеко от школы. На улице уже давно был вечер, но из-за снежной погоды не было так темно, как хотелось бы. Машина давно остыла, поэтому мы грелись друг о друга, укрываясь своими куртками и пледом, что был в машине. Паша рассказывал разные сказки и истории из своей жизни, смеялся и не просил меня отвечать. Я была благодарна ему за это, но отблагодарить не знала как. Поэтому я лишь вздыхала и разглядывала его белоснежную рубашку и чёрный пиджак, такой неестественно строгий и идеально ему подходивший. После того, что случилось, я словила паническую атаку. Такую сильную, что Паша чуть ли не откачивал меня. Я знала, что это была она, я много слышала о панических атаках от Полины и даже видела. Это длилось наяву не так долго, казалось, что всего пару минут, но для меня эти минуты тянулись слишком долго. Со стороны казалось, что я просто замерла и перестала дышать, но всё было куда хуже. Вспышка дикого страха, потом пустота, нарастающая тревога, а через секунду я почувствовала, как леденеют пальцы рук и ног, но самое страшное ждёт в очереди. Я начинаю дышать осознанно и думать, что если забуду ухватить глоток воздуха, то задохнусь прямо тут. Я умоляю своё сердце продолжать биться во что бы то ни стало. Мне кажется, что ещё мгновение, и я навсегда покину этот мир, кажется, будто я чувствую дыхание смерти. Но все это иллюзия — просто паническая атака. Просто паническая атака. Я хватала ртом воздух, и только раз на десятый, наконец, ощутила его в своих лёгких. Всё неприятно расплывалось и давило на глаза своим свечением или броским цветом, глаза слезились, в ушах стоял гул. И всё это я не могла контролировать. Я чувствовала себя настолько уставшей, что с трудом могла двигаться. Мои губы шевелились, но звука не было, словно голосовые связки отказывали в своей функции. Сердце глухо стучало, а я начала бояться себя. Я не помню, как оказалась в Пашиной машине. Не помню ничего, кроме жуткой нехватки воздуха и гула в ушах. Я видела такое раньше у бабушки, когда улыбка спадала с её лица, и она садилась на стул, хватаясь за сердце. Теперь я знала, что это и как тяжело. Знала, что такое убивает. Однажды бабушкино сердце не выдержало. Моё однажды тоже не выдержит. Когда это произойдет, я буду с тем, кого люблю? Вспомню ли я о том, что мне дорого? Смогу ли понять, чего стоила моя жизнь и как много сделать я могла? Когда моё сердце не выдержит, я буду по-настоящему любима собой? — Эй, ты спишь? — его тихий шепот расходится по салону, и я поднимаю голову, чтобы коснуться его подбородка губами. Я чувствую, как Паша расслабляется, укрывает меня сильнее пледом и обнимает. На заднем сидении его иномарки, познавшей много всякого, мы еле умещаемся, поэтому я почти лежу на Паше целиком, он держит меня двумя руками: одной — за плечи, второй — за талию, чтобы я не упала. — Поговоришь со мной? Я безмолвно киваю, и мы с трудом, но всё же принимаем сидячее положение и какое-то время находимся поодаль, сохраняя тишину. Я не произнесла ни слова с того момента, как мы пересели на заднее сиденье. Говорил, с тех пор, только Паша, не переставая. Это позволило мне не думать. У меня даже получалось немного. Мы оба пребывали в неком шоке. Я видела, как Паша смотрел на меня, и мне было стыдно. Не такой я хотела быть в его глазах. Я не заслуживаю его такой, какая я сейчас. Я не заслуживаю его вообще. — Слушай, Мира, — начал тихо Паша. В темноте я отчетливо видела, как он снимает очки и разминает затёкшую шею. Мне нравится смотреть на него, пока он этого не видит. Я всегда смотрю на него украдкой, подмечая для себя что-то новое. У него отросли волосы с сентября, и челка теперь падала на глаза и сильно вилась, а он постоянно откидывал её назад. Мне на мгновение захотелось убрать волосы с его лица и смотреть на него прямо. — Я разберусь со всем этим, слышишь? Там не видно, что это точно ты. Я разберусь. Это из-за меня у тебя проблемы. И я так много хочу сказать… — Так говори, — хрипло произношу я и понимаю, что не чувствую ничего, кроме усталости. Все мои переживания испарились, и я свободна от предрассудков. Мне не хватает сил думать о том, как у Лизы оказался этот скрин. Я решаю оставить это на потом. На завтра. — Зачем ты поставил мою фотографию на блокировку? Как ты вообще додумался до такого? Паша молчит, поджав губы. Я хочу знать, что у него в голове, понять все его мысли, увидеть всё в том свете, в котором видит он. Мне так трудно понимать его. Я не могу требовать от него ничего, не могу понять его. Что мне остаётся? Мне больно. И эта боль не прекращается. Она уютно устроилась у меня внутри, поселила к себе своих сестёр и детей, они устраивают посиделки на моих костях и крошат мои органы в труху, разрушая меня. Но никто не видит этой боли. И я не говорю о ней. — Иди ко мне, — Паша пододвигается ко мне ближе и помогает забраться к нему на колени, сгибая мои ноги и устраивая их в удобном положении. Теперь мы с ним почти одного роста, я могу смотреть ему прямо в глаза, лишь немного приподняв голову. — Я сейчас всё расскажу, только дай мне немного собраться, ладно? Я киваю, а Паша слабо улыбается и прикрывает глаза. Руки его касаются моей талии, очёрчивая её линию. До этого момента я и не понимала, какая она у меня. В его руках она казалась маленькой, даже если никогда такой не была. Назвать себя «стройняшкой» я бы не смогла, но из-за маминого надзора особо лишних килограмм у меня не было. Даже после её ухода я не могу избавиться от вечного наваждения и наслаждаться чем-то вдоволь. Еда для меня имеет привкус слабительного и прочего набора для похудения. Мне редко удавалось его не чувствовать. Руки тощие, грудь маленькая, ребра не выпирают, как у моделей из журналов, талия не такая, какую бы я хотела, а вот бёдра и ноги были вечной проблемой. Из-за отцовских генов я была предрасположена к полноте в этих местах, так что о них мама беспокоилась всегда больше всего, запрещая есть шоколад. Только в этот момент я очень заволновалась о том, как выгляжу перед ним. Он такой красивый, такой стройный, высокий, что я на фоне его просто ничтожна. Низкая, конопатая и совсем не смотрюсь рядом. Сердце ухает, как в колодце, губ касается правда, и мне горько во рту. — Это моё утешение. Напоминание о том, что я пережил с тобой той ночью. Мира, я снова чувствую, понимаешь? — Паша убирает волосы мне за ухо и хмурится. Мои глаза почему-то намокают. Мне опять больно, но в этот раз боль приятная. Она новая. — У меня до встречи с тобой все чувства словно совершили общий суицид. Я не чувствовал ничего уже год третий, пока не поцеловал тебя на той вечеринке, — мне хочется ответить ему, но губы предательски дрожат и не хотят шевелиться, произнося моё признание. Паша смотрит мне прямо в глаза, и я закатываю их, чтобы не зареветь. —На следующее утро я просто не мог понять, что происходит. Когда увидел тебя в классе, то чуть с ума не сошёл. Я так держал себя. Но я не для тебя, Мира! Ты заслуживаешь лучшего, а это не я. Я долгое время ненавидел себя, держал всё внутри, а потом, когда вновь поцеловал, то мне крышу снесло. Я думал только о тебе. Когда ты с этим огрызком зашла в класс, а он сказал что-то про гормоны, я хотел оторвать ему голову. А когда ты ушла с ним и не вернулась, то хотел оторвать голову себе. По моим щекам текут слёзы, я содрогаюсь от рыданий и не могу успокоиться. Паша целует моё лицо, вытирая горечь подушечками пальцев. В них вся нежность этого мира. Он осушает губами мои глаза, превращая всю мою тоску в пустое место. Сердце бьётся, как птица в клетке от осознания, что всё это время мы просто могли быть вместе. Ведь это взаимность. Он думает обо мне. Он думает обо мне, господи. Думает постоянно. — Я с ума схожу без тебя, понимаешь? Места себе не находил, когда ты не ходила в школу. Я пытался отвыкнуть, пытался забыть, но каждый раз ловил себя на очередном воспоминании о тебе. Когда ты смеялась с Филиппом в этом платье, а он обнимал тебя, мне хотелось разорвать его, Мира. Я весь вечер умирал, глядя на тебя. А та ночь. Она была лучшей, малыш, — улыбается Паша, а глаза его блестят от слёз. — Ты так изменилась из-за меня, похудела и совсем не жалеешь себя. Но, черт возьми! Ты не перестаёшь волновать меня. Я гублю тебя, и ты сама это знаешь. Мы возвращаемся к одному и тому же. Ты — отдаешь мне всю себя, а я — разбиваю тебе и без того твоё хрупкое сердце. Я жалею, что не могу дать тебе того, что ты заслуживаешь. Что рушу тебя и не могу остановиться. Я касаюсь Пашиных губ и больше не могу остановиться. Целую его так трепетно, что сама покрываюсь миллиардами мурашек. Паша прижимает меня к себе, помогает пересесть в более удобную позу, и вот я уже выгибаю спину, приподнимая бёдра, двигая ими медленно и протяжно, поддаваясь под давление со стороны мужских рук. Паша направляет меня, учит двигаться так, как нужно, а сам стонет мне прямо в губы от возбуждения. Я не знаю, как долго мы так сможем. Это похоже на что-то безумное и бессовестное, но я давно уже не думаю о совести, о себе и последствиях. Я думаю о Паше. Он мой омут, и мне остаётся только падать, погружаться с головой и тонуть в нём. — Мы попробуем, ясно? — отстраняется Паша, ухватив мои руки и убирая мне их за спину. Я открываю глаза, смотрю на него затуманенным взором. Паша не сдерживается и вновь целует меня, не отпуская рук. Он упирается в мой лоб своим и закрывает глаза. Перехватив одной рукой мои две, Паша второй рукой хватает меня за подбородок и заставляет смотреть ему прямо в глаза. Хотя, мне больше нравится смотреть на его приоткрытые губы, где на нижней остался кровавый след от моих зубов. — Смотри на меня и слушай внимательно. Скажи мне, что ты слушаешь. — Я слушаю, — тихо шепчу я, в один миг его глаза становятся мутного зелёного цвета, он поджимает губы. Я знаю, что сдерживает себя, но он должен сказать что-то важное. Это важно для него, поэтому я вновь выполняю его указание, но громче. — Я слушаю. — Никто не должен знать о нас. Никто. Ни твои подруги, ни твои одноклассники. Никто. Пойми, я не дам тебе здоровых отношений, которые ты хочешь. Я не смогу водить тебя в кино, кафе и целовать тогда, когда ты захочешь. Всё это должно быть абсолютно конфиденциально, — он касается большим пальцем моей нижней губы, я вновь двигаю бёдрами, выпрямив спину. Паша прикрывает глаза, но лицо его остаётся всё таким же серьёзным. — Я отдам тебе всё в другом плане, но ты должна мне пообещать кое-что. Паша шустро переворачивается, уложив меня на лопатки и не давая мне возможности даже моргнуть. Учитель ловко берёт мои руки и заводит их за мою голову, держит их одной рукой, а второй медленно снимает свой галстук, глядя на меня с такой непреодолимой нежностью и тоской в глазах. Тугой узел на моих запястьях приносит неприятные ощущения, но они быстро сменяются волной наслаждения, когда Паша касается руками моей груди, майка моя поднимается, обнажая разгорячённое тело. — Обещай мне, что никто не узнает, — громко произносит Паша, стягивая чашку бюстгальтера вниз и касаясь пальцами возбуждённого соска. Тело моё немеет, внизу становится очень горячо, а окна машины запотевают. Паша сдавливает сосок между пальцев, я не сдерживаю громкого стона. —Обещай мне, Мира. Скажи, что ты обещаешь мне это. — Обещаю! Я обещаю, Пашенька, — жалобно лепечу я, пытаясь поймать его губы, но мне это никак не удаётся. — Я обещаю! Паша целует меня в губы, язык его ловко проникает внутрь и чувствует себя неистово хорошо, лаская нёбо и мой язык. Я хочу больше. Дольше. Сильнее. Чаще. Хочу. Хочу. Хочу. Но Паша вновь отстраняется, он стягивает мои спортивные штаны вниз вместе с чертовыми кружевными трусиками. Он касается влажных складок, я делаю глубокий вдох и выдыхаю, как мне показалось, в два раза больше. Но Паша дальше не двигается, лишь медленно гладит моё самое сокровенное место. Я открываю глаза, его лицо над моим, он смотрит на меня и хмурится. — Обещай мне, что сделаешь всё, чтобы я перестал тебе нравиться. Обещай не влюбиться в меня. Обещай мне, что ты сделаешь всё, чтобы возненавидеть меня, Мирослава. Я замираю и не могу больше шевелиться. Я уже люблю его. Как я могу ему пообещать то, что не смогу сделать? Я нервно сглатываю, глядя, как Пашины глаза блестят. Ему тоже больно. Он чувствует то же самое. Чувствует отвержение самого себя. Как я была слепа. Я совсем не думала о том, что он чувствует. Какая же я эгоистка. — Я обещаю. Говорю я твёрдо и чётко, получив законное право на Пашу. Получив его. Целиком и полностью на неизвестное мне время. Получаю его, но без гарантий. Я говорю твёрдо и четко, прекрасно осознавая, что лгу ему. И себе я лгу тоже.