Привязанность

— Сжала руки под тёмной вуалью… «Отчего ты сегодня бледна?» — Оттого, что я терпкой печалью Напоила его допьяна. Как забуду? Он вышел, шатаясь, Искривился мучительно рот… Я сбежала, перил не касаясь, Я бежала за ним до ворот. Задыхаясь, я крикнула: «Шутка Всё, что было. Уйдешь, я умру.» Улыбнулся спокойно и жутко И сказал мне: «Не стой на ветру». В классе тишина, слышны лишь всхлипы особо впечатлительных и глухое дыхание. Никто не смел нарушить это умиротворение, воцарившееся в классе, как только хорошистка Яна Фролова встала у доски. Творчество Ахматовой всегда задевало моих одноклассников до глубины души, потому что с первых уроков литературы у Нины Викторовны, мы пропитались её любовью к поэтессе. Всем становилось печально, когда читались стихи Ахматовой. Мы вспоминали о классной руководительнице в первую очередь, а уже потом о сложной судьбе литератора. Наверное, только воспоминания делали из нас одно целое. Нина Викторовна была пропитана особым мерцающим веществом, всегда её персона тянула к себе, она была той ниточкой, которой мы были все повязаны. На всех сказывался такой резкий её переезд. Не сказать, что ребята были недовольны новым учителем, но класс скучал. Все мы скучали. — Спасибо, Яна, — Павел Петрович сложил руки на груди и отошёл от стола. Он медленно осмотрел класс, задержав на мне краткий взгляд, удостоверившись, что я не пустила скупую слезу. — Присаживайся. Меня радует, что наступила такая тишина. Не всё потеряно. Вы прониклись — это видно по вашим глазам. Паша берёт мел и подходит к доске, его рука медленно выводит буквы. Одну за другой. Тайна. Большие аккуратные буквы занимают одну пятую доски и вызывают некое недоумение у класса. А у меня это слово вызывает воспоминания. Оно ассоциируется у меня с тем, чем я теперь обладаю. Самым ценным сокровищем — Пашей. Паша и есть моя личная тайна. И у меня получается хранить её и оберегать. Я учусь этому. Для меня в новинку всё то, что происходит со мной, и я так благодарна, что Паша это принимает. Принимает меня. — Кто-нибудь понимает? — учитель указывает рукой на доску и улыбается. Он всегда улыбается, когда уверен в том, что сказанное им будет интересно кому-то. Я всегда засматриваюсь на него, когда он чем-то сильно увлечён. Мне нравится смотреть, как глаза его приобретают блескучесть, некую искру интереса. Нравится, что он становится таким игривым и не хмурится. Мне нравится наблюдать за тем, как Паша чувствует себя в своей стихии — литературе. Она принадлежит ему. Все это понимают. Поэтому он и находит так быстро собеседников, заинтересовывает учащихся, становится их любимым учителем. Весь литературный мир принадлежит этому прекрасному мужчине. И я с досадой вспоминаю, что пропустила так много его уроков литературы, куда он всегда вкладывал себя настоящего. — Хоть кто-нибудь? Зачем я написал это? — Хотите нам тайну свою раскрыть? Раздаётся с задней парты Полин голос, и я неестественно дёргаюсь. Я так и не разговаривала с ней, не смогла привыкнуть к её отсутствию рядом и смириться с тем, что она с Дьяковской. Мне всё ещё тяжело. Какая-то часть меня категорически отказывается принимать то, что мы не вместе. Часть меня хочет видеть нас, как раньше. Я скучаю по ней, сильно скучаю. Даже после всего, что случилось. Пока я позволяю себе вспомнить о своей боли, класс расслабляется и пускается в обсуждение, создавая гул. — Нет, не свою тайну, Кутузова. Факты, — улыбается Паша, снимая очки. Теперь ему снова семнадцать. Совсем мальчишка. Его трудно будет отличить от школьников, если сюда зайдет кто-то, кто не знаком с ним. Я закусываю щёку и пытаюсь не настолько открыто пялиться на него, но выходит очень плохо. Приходится себя постоянно одёргивать, что явно веселит Пашу, если он замечает, как я слюни на него пускаю. Уверена, что он не упустит возможности меня по этому поводу подколоть. — Анна Ахматова является одной из немногих представительниц русской литературы, которая подарила миру такое понятие, как женская любовная лирика, доказав, что представительницы слабого пола могут не только испытывать сильные чувства, но и образно излагать их на бумаге. Она умела показать это так, как действительно ощущала. Уложить чувства на бумагу так, чтобы потом люди чувствовали то же самое. — Но ведь у всех поэтов подобное получается. Почему именно Ахматова? — Это интересный вопрос. Сомневаюсь, что смогу на него ответить, но я считаю, что Анна Андреевна была абсолютным олицетворение женской лирики в свои годы. Она писала о том, о чем женщины молчали. Она позволяла себе это. Стихотворение «Сжала руки под темной вуалью…», написанное в одна тысяча девятьсот одиннадцатом году, относится к раннему периоду творчества поэтессы. Это великолепный образец интимной женской лирики, который до сих пор остается загадкой для литературоведов. Все дело в том, что данное произведение появилось спустя год после бракосочетания Анны Ахматовой и Николая Гумилева, однако не является посвящением мужу. Впрочем, имя таинственного незнакомца, которому поэтесса посвятила множество стихов, наполненных грустью, любовью и даже отчаяньем, так и осталось тайной, — Паша морщится и возвращается за свой рабочий стол. Мои одноклассники, действительно заинтересованные старой информацией из уст нового пророка, молчат и слушают. Мы все знаем хорошо об Ахматовой, но Паша подаёт это в другой форме. Это завораживает. — Люди из окружения Анны Ахматовой утверждали, что она никогда не любила Николая Гумилева и вышла за него замуж лишь из сострадания, опасаясь, что рано или поздно он все же выполнит свою угрозу и покончит жизнь самоубийством. Между тем, на протяжении их недолгого и несчастливого брака Ахматова оставалась верной и преданной женой, не заводила романов на стороне и очень сдержанно относилась к почитателям своего творчества. — Так кто же тот таинственный незнакомец, которому было адресовано стихотворение? — Дьяковская смеётся, впечатав заинтересованный взгляд в Пашу. Я редко позволяла смотреть себе на одноклассницу после того, что случилось, но когда её взгляд касался только силуэта Паши, я не могла себя сдерживать. Несмотря на то, что скандал с фотографией, который собирались раздуть, Паша решил как-то подозрительно быстро, перестать думать об этом я не могла. Он выполнил то, что обещал, но так ничего мне и не объяснил. Я не могла настоять на своём из-за неуверенности, а когда меня ещё и постоянно затаскивали в какие-то приятные ласки, отвлекая внимание тем самым, я сдавалась. Но, признаться, с каждым днём мне становилось только хуже от того, как сильно меня гложило всё это. Отчаяние от незнания, в конечном счете, превращалось в ненависть к Лере, которая смешивалась с неким недоверием, ослепляющей ревностью и подпитывала мою уже существующую неприязнь. Не может же быть всё так легко. Она ни слова мне не сказала плохого. Затишье перед бурей. Ничего более. Теперь, когда она кидала взгляды на учителя литературы, не так важно в какой ситуации, я кидала взгляд на неё и наблюдала за реакцией. Мне постоянно хотелось уличить её или его в чём-то таком, что могло всё прояснить для меня, но ничего кроме равнодушия к жизни и какого-то девчачьего азарта я не видела ни в глазах, ни в действиях Дьяковской. И это меня уничтожало изнутри. — Кто-то же должен был раскрыть его. — Вероятнее всего, его попросту не существовало в природе. Богатое воображение, нерастраченное чувство любви и несомненный поэтический дар стали той движущей силой, которая заставила Анну Ахматову выдумать для себя таинственного незнакомца, наделить его определенными чертами и сделать героем своих произведений. Вот и всё. Кто-то писал, что это был лишь сон, который в конечном итоге превратился в этот образ. На какой-то момент я отвлекаюсь, чтобы разглядеть дизайн ручки и улыбнуться, слушая Пашу, а когда поднимаю глаза, то нахожу то, что так долго искала. Заинтересованность Паши. Я вижу, как внимательно он смотрит на Дьяковскую, изучая её. Словно это не в первый раз. — Это был обман. Вырывается у меня раньше, чем начинает звенеть звонок с урока. Взгляд зеленых глаз больше не прикован к моей однокласснице, теперь он полностью мой. Но я не хочу чувствовать его на себе, поэтому погружаюсь в сбор учебников, прекрасно зная, что смотреть он не перестанет. Если он не рассказывает мне, значит это тайна. Значит у него с ней тайна. Может даже такая же тайна, как у нас. Я не параноик. Я не была в отношениях и не особо разбираюсь во всем этом, но я вижу, как он смотрит на неё. Боже, это точно когда-то сведет меня с ума. Ненавижу, что я так чувствую всё это. Сама понимаю, что не должна и думать о подобном, но всё никак не получается. Это задевает меня. Наверное, даже сильно задевает. Из класса я выхожу в числе первых, поэтому Паша не успевает меня поймать, а потом его отвлекают. В коридоре я вливаюсь в поток школьников и во всей этой толпе чувствую себя, как килька в банке. Из-за большой перемены люди ломятся и пробираются к столовой, как только умеют. Булок все равно на всех не хватит. Такая толкучка в конечном итоге всё-таки находит, как уничтожить меня, и вскоре я почти вписываюсь носом в дверь, но кто-то вовремя выставляет руку перед моим лицом. Я врезаюсь носом в рукав кашемирового свитера, полностью пропахшего дорогим и приятным одеколоном, как слепой щенок со звонким «ой». Поднимаю глаза и вижу озабоченного моим состоянием Пономарёва. — Ты в порядке? Сейчас бы нос свой точно сломала, — улыбается Вася, выталкивая меня на первый этаж, придерживая за спину и увлекая за собой в сторону из толпы. Я почему-то с трудом передвигаю ногами и не могу оторвать взгляда от Васиного лица. Мы так давно не общались с ним, что мне становится не по себе. Мы снова какие-то чужие друг другу. А были ли близкими? По известным только однокласснику причинам, он не особо общался со мной после драки. Первое время я ловила его тревожные взгляды на себе, но словом мы так и не обмолвились, а после моего возвращения через месяц, мы даже случайно взглядами не пересекались. Отсутствие общения с Пономорёвым меня волновало почему-то не так сильно, как-то, что он знал мой секрет. Учитывая, что школа не трещит обо мне и Паше, он хранит мой секрет хорошо. Вася не рассказал бы. Мы не были особо друзьями, но я всё ещё доверяю ему. Наверное. Я рассказала ему до того, как пообещала Паше. — Нужно смотреть, куда ты идешь, Мурова. — Я просто задумалась, — отмахиваюсь я, поправляя рюкзак и всячески стараясь не смотреть юноше в глаза. Зрительный контакт мне с ним не нужен. Я же прекрасно знаю, что на грани того, что б взорваться. — Спасибо, что не дал моему носу поцеловаться с дверью. Это был бы ужасный поцелуй. — О, да, определённо ужасный. С последствиями, — произносит Вася, выделяя последнее слово, пока я нервно сглатываю. Какое-то время мы молча стоим и топчемся на месте, и я уже решаю направиться к классу математики, как Вася выдыхает довольно шумно. — Слушай, мы можем поговорить? — Что? — тихо спрашиваю я, пытаясь скрыть своего удивления и не замечать взглядов мимо проходящих людей. Вася тяжело вздыхает, чешет затылок, нахмурив густые брови и сократив между нами расстояние в один шаг, он склоняет голову ко мне. Из-за небольшого роста я могу заглянуть в опущенное ко мне лицо одноклассника и распознать его некое замешательство и стеснение. Что происходит, я понимаю с трудом. Вася молчит, лишь опуская к моему лицу своё, почти касаясь своим носом кончика моего. До этого момента я и не осознавала, как близко мы находимся у этой самой стены одного из коридоров школы. До этого момента я и не осознавала, что такая близость мне теперь не позволительна. Я выставляю ладонь вперёд, и она упирается в большую грудь Пономорёва. Чувствую, как бешено бьётся его сердце, и не могу отогнать мысль, что это из-за меня. Я ощущаю его взгляд на своей руке и, чтобы хоть как-то прервать всё это, тихо спрашиваю. — Поговорить? — Да, пожалуйста, — сглатывает Вася, чуть отстранившись от меня и выпрямив спину. На его лице больше нет ничего, кроме дружелюбной фальшивой улыбки. Он умеет очень хорошо скрывать свои эмоции, в этом я убедилась за годы учебы, но в этот раз всё было как-то не так. Во взгляде я не видела больше того, что смогла заметить пару мгновений назад, но напряжение чувствовалось. — Прогуляем урок? А, нет, тебе нельзя. Прости, я забыл. Может после школы? Когда закончатся дополнительные? Если хочешь, то я могу отпросить у отца на какое-то время, если ты наказана. — Откуда ты знаешь? — ошарашенная такими познаниями о себе, я непроизвольно цепляюсь за рукав его свитера и не свожу с лица взгляда. Меня действительно шокирует подобное. Я не говорила никому о том, что наказана. Нет, это пугает, а не шокирует. — Про отца. — Ну, что прогуливать нельзя сразу понятно стало, ты уже нагулялась. А про отца сам догнал. Меня бы вообще убили, думаю, — Вася вновь улыбается, и словно все напряжение между нами пропадает. Я не могу сдержать улыбки, поэтому тоже вскоре улыбаюсь. — Так поговорим после школы? Если что, то я могу отпросить тебя… — Нет, всё нормально. После школы я не могу, но мы можем поговорить после уроков. У меня всё равно перед дополнительными занятиями почти час времени. Это вроде обязательной штуки, поэтому, — я пытаюсь подобрать слова, разглядывая носки своих сапог, но ничего в голову не лезет. Поднимаю голову, вижу сияющего Пономарёва и так смущаюсь. Я оглядываюсь, чтобы удостовериться, что никто не обращает на нас внимания, что все заняты своими делами. — Не нужно отпрашивать. Почему ты так смотришь на меня? — Ты просто отлично выглядишь. Тебе очень хорошо с короткими волосами, — Пономорёв убирает мне за ухо прядь, что выпала из собранных на верху волос, которые я заколола маленьким крабиком. Я замираю и наблюдаю за тем, как его пальцы легко касаются моей щеки. — Значит, после шестого урока в холле, да? Я молча киваю, не успев убрать его руку, поскольку он делает это сам, и отвожу смущённый взгляд. Почему это так смущает меня? Разве могу я смущаться из-за чужих прикосновений? Нет, конечно нет. Это нечестно по отношению к Паше. Я не должна так делать. Стоит обрубить подобное на корню. Я не хочу давать каких-то ложных надежд Васе своим незнанием, что делать. Мой ступор он может принять неправильно. — Меня забирают на тренировку, но я успею. — Хорошо, я поняла, — Вася кивает и успевает незатейливо коснуться своими губами моей щеки раньше, чем я успеваю обойти его. — Что ты делаешь? — Не понимаю, о чём ты! — смеётся Пономорёв, шагая спиной вперед и подняв руки, словно сдаётся. Я буквально готова задохнуться от нарастающей паники и возмущения, но только топаю ногой. — До встречи, Мурова! Мне требуется ещё какое-то время, прежде чем я беру себя в руки и выдыхаю. Мне стоит лишь голову повернуть, чтобы заметить кудрявую голову и сто раз умереть внутри. Паша сжимает скулы так же сильно, как ручку двери кабинета математики. Я не решаюсь шевелиться. Он видел. И видимо видел финальную часть. Звенит звонок, но я не тороплюсь подходить к кабинету. Боюсь. Паша кивает головой в сторону кабинета, но я всё ещё не могу пошевелиться. Учитель закатывает глаза и протягивает мне руку, подзывая к себе. С каждым шагом давление в моей голове повышается, а когда я ровняюсь с Пашей, то начинают дрожать губы. Я глухо выдыхаю, легко касаясь его руки, а он не смотрит мне в глаза и вообще на меня. Я вижу, что он злится. За время, что я провела с Пашей, за то время, что наблюдала за ним, я смогла выучить его немного. Сейчас я видела его разочарование и злость. Он сжал скулы, а желваки на его лбу заиграли от того, как сильно он сдерживает себя. Я облизываю губы, выискивая в его лице хоть какую-то благосклонность, но ничего так и не нахожу. Мизинцем я задеваю его пальцев, цепляясь за них своими, как за соломинку, и пытаясь удержать то, что имею. — Иди на урок, Мурова, — отмахивается Паша от меня, как от надоедливой мушки, открывая дверь кабинета. — У тебя математика, а у меня пятиклассники. — Паша, пожалуйста. Молю я еле слышно, но он лишь подталкивает меня вперёд, заставляя войти в класс. К моему счастью, моим одноклассникам теперь не так интересна моя личность, так что я успеваю быстро занять свою парту и постараться сделать всё, чтобы никто не заметил, как я разрушаюсь. С сентября я пролила столько слёз, что плакать уже не могу, поэтому глаза неприятно жжет от раздражения. Паша перекидывается парой слов с учительницей математики, смеётся в ответ на её шутки. Я не смотрю на них. Анастасия Валентиновна — молодая учительница, старше Паши года на три. Она пришла два года назад в нашу школу, и, признаться, нравилась мне раньше. Нравилась ровно до того момента, пока не положила руку на плечо Паше. Они часто разговаривают вместе в столовой, смеются, и она не один раз открыто флиртовала с ним. Я долго пыталась не смотреть на них, да и Паша всегда успокаивал меня, поясняя, что она его не интересует, что рассматривает он её только как хорошую коллегу. Вообще, пик моей ревности наступал всегда, когда рядом с Павлом Петровичем находились девушки. Ревновала безосновательно, но очень отчаянно. Можно ли было назвать это здоровым интересом? Я сомневаюсь. Я злилась, когда его кто-то касался. Меня жгла эта идиотская жажда полного обладания. Он ведь и так мой. Он со мной. Это я слушаю его голос перед сном по телефону, а не кто-то другой. И это я касаюсь его щеки, когда никто не видит, целую его, нежусь в его кровати, убираю со лба русые кудри, заставляю его улыбаться. Ни к одной из них у него нет такого влечения, как ко мне. Ведь так? — Так, народ, — учитель хлопает в ладоши, привлекая к себе внимание. Он не смотрит на меня и давит улыбку. — Забыл вам сказать на уроке. У нас каникулы новогодние, праздники и прочая ерунда не так уж и далеко, поэтому будьте готовы к тому, что в конце следующего месяца будет бал. Не стоит восторженных криков, я знаю, что вы рады. Это мероприятие будет первым для меня и ежегодным для вас, и я очень хочу, чтобы не было чего-то резонансного в этот вечер. Кто накосячит — тот получит по лбу лично от меня. Будьте готовы к тому, что мы будем украшать школу к этому мероприятию, как единственные выпускники, и его создавать в целом. Мне очень хочется, чтобы это вам запомнилось, как что-то действительно важное и крутое в школе. Хочу, чтобы в первую очередь мы все получили удовольствие. Мои одноклассники начинают хлопать в ладоши, громко рассуждать и как-то шутить на тему удовольствий. Паша улыбается, оглядывая ребят, но меня не касается эта участь. Я нервно сглатываю, сдерживая желание подорваться, схватить его за руку и вытащить как можно дальше от школы. Хочу поговорить с ним и всё объяснить. — Окей, я рад, что вы рады, ребят. Я надеюсь на вас и вашу помощь в этом деле. Можете уже себе искать пару там, а когда решим с темой этого бала, то и наряд можете начинать искать. — А с кем вы пойдёте, Павел Петрович? Класс начинает одобрительно угукать и смеяться, запуская в Пашу двадцать пять пар глаз, включая мои. Сердце замирает, когда Паша кидает на меня короткий взгляд, но быстро отводит его и натягивает уголки рта. — Не знаю, Царёв, но это точно будешь не ты, — отшучивается учитель, и Анастасия Валентиновна встаёт около него и кладёт свою руку ему на плечо, что побуждает во мне такую ярость. Я вновь ощущаю это утомляющее чувство злости и ревности. Оно такое сильное, что в голову лезут неприятные слова, касающиеся личности молодой учительницы. Будь у меня возможность, я бы ей высказала столько интересного о ней. Паша смотрит на учительницу, а потом резко встаёт на колено перед ней. На одно колено. Перед ней. Я тогда отмерла. Пока все потешались, я была на грани уничтожения себя. Хотелось выбежать из этого кабинета и больше никогда не видеть всех этих людей. У меня так было всегда. Бороться за что-то не в моём стиле. — Анастасия Валентиновна, а идёмте со мной на бал? Обещаю подобрать галстук под цвет вашего платья. — Ох, какая неожиданность! — театрально вскидывает брови эта недоактриса, потешая публику. — Конечно же, Павел Петрович я пойду с вами на бал, как можно отказать? — Ну, вот! Царёв, можешь не беспокоиться за меня, я не один, — смеётся учитель, а гул становится в классе громче. Паша легко чмокает математичку в руку, улыбаясь ей, а она в свою очередь кокетничает. Вот сука. Наглая сука. — Ладно, спектакль окончен, учитесь давайте, а то я и так много времени урока у вас отнял. Всем спасибо за внимание! Паша уходит так же быстро, как наступает тишина в классе, но на задних партах всё ещё слышится обсуждение новости. Всю математику я не могу сосредоточиться ни на чём. Голос учителя мне теперь неистово противен, а её лицо с улыбкой во все её тридцать два мне кажется просто оскалом каким-то. Когда она обращается ко мне, мои ответы выходят грубыми. Урок после уже не может идти в спокойной и приятной атмосфере. Меня всё душит. С тройкой в журнале и злая, как чёрт, я выхожу из кабинета математики и целенаправленно иду в кабинет литературы. О том, что я буду говорить, я не думаю. И лишь только в дверях кабинета моя ярость встаёт мне комом в горле. — Чего тебе, Мурова? — Паша снимает очки и поворачивает голову. Он не показывает, что чувствует, пока не все пятиклассники вышли из класса, сильно сдерживает себя. Я вижу это по сомкнутой челюсти. Как только дверь закрывается за последним учащимся, он позволяет себе грубость в мою сторону. — Что ты хочешь от меня? — Я хочу объяснить всё. — Мне плевать, Мирослава, — холодно произносит учитель и отводит взгляд в сторону. — Мне абсолютно плевать. — Что? — я надрываюсь, выдавливая из себя хоть что-то. Меня сковывает его холодный тон, этот металл в голосе. — Что ты такое говоришь? — Мне плевать с кем у тебя и что. Мы ничем не обязаны друг другу, — пожимает он плечами, а меня пробивает дрожь. — Ты можешь встречаться с кем угодно. — Паша, это случилось как-то само. Я не смогла остановить его, это было с его стороны и совсем быстро, — оправдываюсь я, запинаясь в своих же словах. Трудно собраться, когда он так холоден ко мне. Это сбивает меня с толку. — Я даже не ответила, Паша. — Мурова, мне плевать, — повторяет раздражённо Паша, захлопнув журнал и резко встав. Меня словно клинит в какой-то момент. В груди разрастается такая жгучая и щемящая обида, что я отступаю назад и опускаю руки. — Всё это, в конечном счете, должно было закончиться как-то так. И, я рад, что это не какой-то незнакомец. — Ты серьёзно? — вырывается у меня, я делаю шаг и больше не могу пошевелиться. Паша опускает глаза на мои губы, что дрожат так предательски. — Ты же врёшь мне. Ты мне врёшь. В какой момент я ударяю его в грудь, я так и не поняла. Это было слишком неожиданно. Паша не отвечает, он молча смотрит на меня, но так испуганно и восторженно одновременно. Я ещё раз с силой ударяю его по груди, чувствуя, как напрягаются мышцы. Он тяжело дышит, прикрыв глаза. Пусть сделает же хоть что-нибудь! И он делает. Когда я в очередной раз замахиваюсь, чтобы нанести удар, Паша перехватывает мою руку и дергает меня на себя, прижавшись губами к моему лбу. Пока я отчаянно пытаюсь вырваться, учитель не прекращает прижимать меня к себе, касаясь губами моего красного от злости и подступающей истерики лица. Я так мечтала о том, чтобы больше никогда не показывать Паше то, какой слабой могу быть, но опять разбита. Это так меня выматывает. Я просто хочу спокойствия. Я прошу не так много. Только спокойствия. Звенит звонок, но я не собираюсь уходить. Я хочу остаться тут. За дверью слышится какой-то шум, поэтому мы довольно резко отстраняемся друг от друга. Пока Паша идёт к двери, чтобы закрыть её, я медленно облокачиваюсь на учительский стол, сглатывая и разглядывая Пашину спину. Он прислушивается, поворачивая замок. Хорошо, что у него окно, а я опять прогуливаю физику. Когда Паша поворачивается, я не отвожу взгляда, даже не собираюсь. Он подходит ко мне, кладёт руку на плечо, а потом уже поднимает к шее, забираясь пальцами под плотный ворот моей бежевой водолазки. Я первая легко касаюсь его губ, жмурясь от того, какой горький поцелуй от всего того, что случилось. — Извини, — шепчет Паша, касаясь моих губ своими, теперь совсем не невинно, а так требовательно и напористо, что голова начинает кружиться. Я закрываю глаза, наслаждаясь вкусом мяты, тем как нервный узелок внизу моего живота появляется, побуждая бурлить кровь. Паша отстраняется, поправляя ворот моей водолазки, восстанавливая дыхание. Он озадаченно оглядывает мою грудь, что-то и делает, что вздымается от такого же частого дыхания, как у него самого, заботливо заправляя кофту в мои брюки, оттянув их на себя. — Я не знаю, что нашло. Мне не нравится, когда кто-то так прикасается к моей девушке, а она в свою очередь ничего не делает даже. Это опрометчиво, Мира. — Я твоя девушка? — удивляюсь я, хрипло выдыхая, когда он резко дёргает меня за шлёвки. Мне хочется, чтобы он снял с меня брюки прямо здесь и сейчас. Напускная паника как-то быстро отходит на задний план. Он слишком быстро отвлёк меня, но так даже лучше. Хочу перестать уже так часто обо всём думать. — Ты так считаешь? — Ты серьёзно услышала из всего, что я говорил только это? Господи, какой же ты ещё ребёнок, — Паша медленно расстёгивает ширинку моих брюк, хмурясь при этом. Он ловко расправляет ткань, специально касаясь пальцами меня там, но выставляя это, как способ поправить мой внешний вид. Я уже не могу даже стоять толком, но Паша усердно продолжает притворяться, что никак не получается заправить всё правильно, касаясь белья, прикрывающего самую мою чувствительную часть. Прекращает он только тогда, когда я зажимаю ноги и взволнованно выдыхаю, зажмурившись. Это знак для Паши от моего тела, что оно слишком возбужденно, поэтому стоит остановиться. Не будь мы в школе, всё это закончилось бы его именем, слетающим с моих губ. У нас так и не было секса. Паша лишь учил меня постоянно чувствовать своё тело и растворяться в удовольствиях, не думая о ком-то ещё. Я позволяла делать с собой многое, получая взамен столько нежности и Паши. Но мне было мало. Мне всегда мало. Паша ухмыляется, убирая руку и застёгивая мои брюки, я пытаюсь отдышаться. — Конечно, ты моя девушка. Ты для меня не просто девушка, ты — намного больше, чем маленький подростковый титул, который вы, подростки, любите употреблять. Я слишком стар для всего этого, слишком стар. Я поднимаю голову, чтобы заглянуть в глаза, цвет которых мной любим навечно. Паша нежится о мою ладонь, улыбаясь. Сейчас я ощущаю всё в сотни раз сильнее. Зимнее солнце, что прорывается через закрытые жалюзи, нагло касается лица моего возлюбленного, он щурится от него, и мне смешно. Мне так хорошо. Сейчас мне так хорошо. Паша касается губами моей ладони, и я тихо хихикаю, наблюдая за тем, как его губы медленно шевелятся, произнося шёпотом моё имя. Все его прикосновения даются мне лёгкой дрожью моих коленок, приятным вяжущим вкусом мяты на кончике языка и ускорением ритма моего сердца. — Снова придётся вступаться за твой прогул по физике, — смеётся Паша, уткнувшись носом в мою шею, пока руки его вытягивают мою кофту из брюк, собирая на спине, а затем медленно потянув вверх. — Не хочу тебя отпускать сейчас. — Так не отпускай. В следующее мгновение верх моей одежды уже стянут с меня через голову, а волосы наэлектризованы и торчат в разные стороны. Теперь, с короткой стрижкой, мои волосы лохматятся в два раза быстрее, делая из меня какое-то волосатое нечто. Паша вечно жалуется мне на то, что когда он снимает с меня одежду, долго потом не может настроиться из-за того, что мои волосы пушатся и лезут везде. Но он всегда терпеливо собирает их в небольшой хвостик на макушке, чтобы они не лезли мне в глаза, при этом так счастливо улыбаясь. — Расскажешь мне, зачем к тебе подходил этот переросток? Меня, как водой холодной окатывают. Паша выжидающе наблюдает за моей реакцией, расстёгивая свою рубашку, одну пуговицу за другой. Должна ли я рассказать ему о том, что было у меня с одноклассником? Как я оправдаю себя, когда скажу, что сама рассказала Пономорёву о нас? Пока я думаю, что ответить, Пашина голубая рубашка уже не сидит на его плечах, а оказывается на парте рядом. Я не могу удержать себя, поэтому без зазрения совести пялюсь на тело, которое вижу даже слишком часто последнее время, но всё не могу наглядеться. Паша легко касается большим пальцем моего подбородка и ловко высвобождает мою нижнюю губу. Столько времени прошло, а этот жест с самой первой нашей встречи так и не перестаёт заставлять меня трепетать. Мне кажется, что только этого интимного для нас жеста достаточно, чтобы внизу моего живота всё вновь заискрило. — Дыши, Мирослава. Рельефные пальцы скользят по моей шее, задерживаясь на чашках простого серого бюстгальтера, медленно обрисовывая каждую из них по границам, но при этом, не нарушая их. Моей груди, вздымающейся слишком часто, Паша уделяет не так много времени, поэтому вскоре рука его опускается к брюкам. Я слежу за тем, как она преодолевает границу брюк и ловлю её до того, как она продолжает свой путь. Паша вскидывает брови, притягивая меня к себе слишком резко. — Прекрати! — краснею я, а Павел Петрович игриво кусает меня за нос. Мне нравится чувствовать его кожу своей. Для нас снятие одежды что-то такое особенное. Это значит, что между нами нет чего-то, что может скрывать нас друг от друга. Мы откровенны друг перед другом. Во всех планах. Я так думаю. Я на это надеюсь. — Я не смогу сдерживать себя. — А может я этого и добиваюсь, — кокетничает Паша, заключая моё лицо в свои большие ладони. — Ты мне так и не ответила. — Ты тоже на мои вопросы не отвечаешь, — это звучит слишком грубо, заставляя Пашу замереть и переварить сказанное мной пару секунд. Пока он пытается сообразить, что ответить, я успеваю осмелеть и затронуть тему с Дьяковской. — Как ты уладил всё с фотографией? — Господи, ты опять за своё! — Паша отходит от меня и с психом пинает рядом стоящий стул, тот в свою очередь довольно быстро и с шумом падает. Он даже не пытается скрыть своего раздражения, но я готова. Готова ко всему, поэтому, когда Паша резко напирает на меня, я почти не дрожу. — Сколько мне ещё нужно повторить, что это не имеет никакого значения? — Я хочу просто знать правду, — перед глазами всплывает картина, как сегодня утром он разглядывал одноклассницу. Я постыдно поджимаю губы, представляя, как жалко выгляжу со стороны. — Пожалуйста. Просто расскажи мне. — Ты доверяешь мне? — Что? — Ты. Мне. Доверяешь? — Да, конечно. Конечно, я тебе доверяю. — Тогда просто доверься мне и забудь уже об этом, твою мать! Это последнее, что произносит Паша, поскольку в те минуты, что он надевает рубашку, Паша не производит ни одного звука. А я так и не могу прийти в себя. Он просто садится за свой идиотский учительский стол и ничего не говорит. Паша молчит, когда я быстро натягиваю водолазку, судорожно хватая свою сумку, молчит, когда я всхлипываю и неаккуратно поворачиваю замок двери так громко, что слышно на весь школьный коридор.