Привязанность

Моё появление на свет было запланировано и состоялось идеально в срок. Моё младенчество прошло в больницах, клиниках, на конференциях и в просторном кабинете, в углу, где мама ставила мою коляску. Сидеть в декрете не было в её планах. Ей нужно было искать хорошую работу, чтобы мы вообще ни в чём не нуждались. Я, к счастью, ребёнком была тихим и спокойным, которого легко увлечь чем-то незамысловатым и таким же тихим. Это был август: земляника, фруктовые салаты с утра и тихие летние вечера, полные умиротворения. Папа, в такие вечера, когда мы сидели на качелях в саду, рассказывал мне о том, что я могла часами разглядывать какую-то побрякушку, хмурясь и пробуя её на вкус, щупая и сминая в маленьких ручках, а потом с побрякушкой этой во рту и уснуть. Я помню тот вечер так ярко. После поездки к бабушке и дедушке, родители вернулись никакие, и папа всё-таки решил взять первый раз в жизни отпуск для себя, мы отправились на дачу и пробыли там почти целый месяц. Не скажу, что затея мне эта нравилась. Тогда меня больше интересовала Катя и то, какой я становилась с ней. Пока я смущалась, прижимаясь к отцовскому плечу, мама стояла на веранде и смахивала слёзы со своего лица, отворачиваясь и хлюпая носом. Сейчас я понимаю, что рушится всё начало именно тогда. Могла ли я всё исправить, если бы не была заинтересована так сильно собой? Если бы я пожертвовала всем, что имею сейчас, могло бы всё быть иначе? Если бы я боролась, стало бы всё как прежде? Нет. Отец бы не смог простить измену — слишком больно. Не так была важна ему физическая измена, как тот факт, что она его больше не любит. Они так искусно играли свои роли, что я ничего не заметила. Я никогда ничего не замечала. Никогда ни за что не боролась, действительно осознавая нужность того, за что идёт битва. Все цели, победы, достижения целиком и полностью принадлежали моей матери. Всё это было тем, что она не смогла реализовать в своё время. Она хотела сделать моими руками так много, но забыла обо мне. Разочарованная в себе, пусть и никогда не признающая этого, мама пророчила мне аналогичное ей несчастье. У меня есть повод ненавидеть её, и я делаю это иногда, когда отец режет хлеб на кухне, и руки его дрожат в моменты, когда волна отчаяния обрушивается на его голову, кудрявую и тяжёлую от мыслей. Вся моя жизнь — отражение той жизни, которую хотела она. Я — идеальная версия того, чего она не смогла добиться. Что в остатке? Разбитый отец, который всю жизнь любил её и терпел. Потерянная я, не знающая, как жить эту жизнь без всего этого, и неуверенная в том, что девушка из зеркала в ванной, действительно я. Когда я шла в холл, где последний раз мы с Пономорёвым не попрощались, я была настроена сказать Васе, чтобы он больше не делал того, что чуть не разрушило всё. Мне хотелось услышать, что ему нужно сказать. Может он тоже хочет поделиться секретом? Выговориться. Всегда должен быть человек, который может выслушать. Мы доверили друг другу такую роль. Холл школы на первом этаже был для меня своеобразным крестражем, так как с ним ассоциировались не самые приятные воспоминания. О том, что буду чувствовать себя максимально некомфортно, я не подумала. Я вообще не думала, когда соглашалась. Перед глазами, как на карусели, начали мелькать картинки драки: вот я кидаюсь на Полину, а тут бью её по лицу, тяну за волосы, снова бью по лицу. Мне страшно. Я даже не могу понять — я ли это на самом деле? А была ли я когда-то той Мирославой, какой существовала все свои годы вплоть до этого момента? После встречи с Пашей я стала совершенно другой. Всё медленно шло к моим изменениям, с определённым промежутком между каким-то событиями и до встречи с ним. После него всё происходит так сумбурно и быстро. Еще несколько месяцев назад у меня была полная семья, четкий план на своё будущее и полное отсутствие представления о том, какой может быть счастливой жизнь. Теперь я не знаю, что будет завтра. — Вот ты где. Вася поднялся с лавочки и оказался рядом, стремительно быстро стесняя меня в объятиях. Он специально наклонялся, чтобы обнимать меня. От него пахло гелем для душа, короткие волосы забавно торчали в разные стороны, и сам Вася казался особенно кокетливым и игривым. Я выдавила из себя улыбку, не сдержавшись от того, чтобы ещё немного насладиться приятным видом друга. Вася же позволял себе меня рассматривать, словно очень давно не видел, вглядываться в уставшее лицо и красные глаза. Смущение быстро охватило меня, и я быстро опустила глаза на свои сапоги и отошла от одноклассника. В голове щёлкнуло. Паша. Паша. Паша. Внутренний голос повторял его имя с такой бешеной скоростью, что у меня начало рябить в глазах. Пока я мысленно пыталась заткнуть своё подсознание, Вася шустро натянул поверх своей спортивной футболки кашемировый свитер. Я поймала себя на мысли, что хотела бы себе такой же свитер. Не знаю, почему именно об этом я думала, когда смотрела украдкой на одноклассника. Сейчас я смогла разглядеть его немного, и отметить, что телосложение его показалось мне каким-то слишком крупным. Василий отличался мускулатурой, и раньше я не замечала этого, но не сегодня. Он чем-то похож на Пашу. Они одного роста, оба широкоплечие и довольно крупные ребята. Раньше я не заглядывалась на парней в целом, а теперь вглядываюсь в их лица, разглядываю руки, пытаюсь найти что-то схожее с самым дорогим мне человеком — Пашей. — Вот, я тут. — Я уже боялся, что ты не придёшь, — мямлит Вася, только сильнее растрепав свои волосы. Некая неловкость у нас чувствуется, особенно когда возникает пауза. Пономорёв берет на себя смелость нарушить её, чему я благодарна.- Может, присядем? Я безмолвно киваю, и очень неуверенно мы садимся на деревянную лавочку и снова замолкаем. Не думала, что между нами всё будет вот так. Что изменилось? Видимо так много, что я не смогла понять. Прошло минут пять у нас в безмолвии, мы лишь касались друг друга редкими взглядами и обменивались смущёнными полуулыбками. Прошло пять минут, а на шестую Васина рука легла на мою руку и слабо её сжала. Я замерла, в голове, как плёночный фильм, закрутились слова, а моё сознание было экраном для их проекции. Пашины слова. Я связана обязательствами с ним. И, если это то, о чём я думаю, то мне страшно. Пока я в себя приходила, Вася вздохнул тяжело, выпрямил спину, повернулся ко мне всем корпусом и грустно так улыбнулся, словно знал, чем все это кончится. — Мурова, я хотел поговорить с тобой, — начал Вася совсем тихо, но я услышала. Я моргнула, чтобы не выдать себя, и поджала губы. Одноклассник прошёлся подушечками пальцев по тыльной стороне моей ладони, и я еле сдержала себя, чтобы не вырвать её с жалобным стоном. Васины прикосновения мне казались какими-то неприятными, не нежными, неуютными, и не будили во мне ничего, кроме желания сопротивляться им. — Я, кажется, чувствую к тебе что-то. Сердце начинает биться с такой скоростью, что кровь не успевает циркулировать по организму, и удары его отдаются у меня барабанами в голове. Я не могла пошевелиться, оглушённая сказанным. Вася не сказал больше ничего, лишь слабо сжимал мою руку в своей и смотрел мне прямо в глаза. Нет. Не должно быть так. Пожалуйста, пусть сказанное испарится. Я не хочу, чтобы было так. Я гляжу на него, как затравленный зверёк, боясь услышать от него что-то ещё. В попытке прийти в себя закусываю нижнюю губу, глядя на то, как Вася перебирает мои пальцы, поглаживая небольшие шрамики. — Не надо, — молю его я, медленно вытаскивая свою руку. Она непроизвольно превращается в кулак, а короткие ноготки впиваются в нежную кожу и немного отрезвляют меня. Вася опускает взгляд на свои ботинки и усмехается. — Не надо, пожалуйста. Вася молчит, и я понимаю, что друзьями мы не будем. Стоит мертвая тишина, и мне кажется, что она окружает только нас двоих. Я отодвигаюсь от одноклассника и отворачиваю голову к окну. Мимо пробегает толпа пятиклашек, а за ней медленно шагает хмурый мальчик с темными волосами. Уверенна, что где-то за ним наблюдает девочка. Помню, как однажды Вася заступился за нашу одноклассницу Яну, когда задиристый мальчик из параллели дергал ее за пшеничного цвета косички. Он стукнул его по лицу и опрокинул на него тарелку с кашей. Когда его ругали, он не произнес ни слова, лишь из-под ресниц смотрел на обидчика Фроловой и шмыгал носом. Яна Фролова отдала ему своё печенье и свой первый поцелуй в щёку. Я помню, что хотела и сама ее дернуть за косы, потому что сильно злилась. Я тоже хотела его внимания. Спустя столько лет — вот оно, бери не хочу! Но я не хочу. Не могу. — Как забавно выходит, Мурова, — Вася облокачивается на стену и поворачивает голову в мою сторону, вглядывается в лицо, выискивая причину моей мольбы, моего безмолвного отказа ему в чувствах, прекрасно зная её. — Кто любит меня — мне даром не нужен, а кого я люблю — не любит меня. Можно мне любить тебя на расстоянии? Мне хочется броситься прочь отсюда, но ноги не шевелятся. Я легонько касаюсь мизинцем его руки и тихо шепчу «прости». Вася улыбается, пододвигается ко мне, убирает прядь с лица, а потом его губы оставляют на моём лбу влажный след. И это его прощение мне. Мы упираемся лоб ко лбу, и медленно дышим, Вася касается губами моих губ едва осязаемо, я позволяю ему это. Это меньшее, что я могу сделать, чтобы устранить горечь во рту от того, что не могу ответить ему взаимностью. — Хотел лишь на мгновение… — Какого черта здесь происходит? Страх. Вот что я испытывала, когда голос моей матери разрезал тишину холла. По позвоночнику пробежало стадо мурашек, я буквально отлетела от Пономорёва, подскочив с лавочки. Мать выжидающе смотрела на меня, складывая руки на груди. Мне казалось все это миражом, глупым ведением моего подсознания. Казалось ровно до того момента, пока мама не одарила меня ледяным и полным презрения взглядом. Она сохраняла абсолютное и непоколебимое спокойствие над своим телом, но глаза выдавали её. Страх быстро отступил, а на его место пришла какая-то особенная истерия. Глядеть на то, как она держит руки, стоит и смотрит на меня, осуждая всем своим видом, сил у меня не хватало, поэтому я схватила свой рюкзак, куртку и обошла мать стороной. Я клянусь, что двигалась очень быстро, но этого было мало, потому как хватка моей матери была железной и пришлась мне оковами. — Я задала вопрос, Мирослава! — звонкий голос разбивал все вокруг, а мое сознание просто уничтожил с повышением децибела. Я вздрогнула от того, как она резанула мне уши своим «Мирослава», возненавидела своё имя еще сильнее и выдернула свою руку, отмахнувшись от матери. — Эй! — Не смей меня трогать, — мой голос сорвался. Брови женщины, воспитавшей меня, взлетели, а на лице её я впервые увидела страх и замешательство. Всё не идет по ее плану, и она не знает, как действовать. Мама порывается, чтобы схватить меня за руку, в попытке побороть моё бунтарство, но я снова отмахиваюсь и отхожу от неё. Слишком долго во мне собиралась вся эта боль и обида. Я вновь чувствую себя гранатой, которая готова разнести тут всё своей болью. — Не трогай! Ты больше не имеешь права меня трогать! — Что за тон? Прекрати сейчас же! — Нет, это ты прекрати! — я разворачиваюсь к центральному входу и шагаю, натягивая верхнюю одежду. Хочется не слышать цоканье её сапог, но она уверенно и быстро догоняет меня на крыльце школы. Разворачивает меня слишком грубо за плечо, что меня только сильнее злит и разочаровывает в ней. Единственное, чего я хочу — чтобы она больше никогда не появлялась у меня на глазах. Она отказалась от меня. Бросила нас. Все что осталось от неё — боль. — Прекрати строить уже из себя того, кем ты не являешься! Зачем ты пришла? Разрушить мою жизнь ещё больше? Тебе не хватает отцовских страданий? — Мирослава Александровна, прекрати это безумие! Что ты себе позволяешь? — четко проговаривает мать, сжимая мою руку с такой силой, что даже наличие куртки не смягчает, и я чуть ли не вою. Отчаяние и боль смешиваются в одно целое, и я бью её по руке ладонью. — Как ты разговариваешь со мной вообще? — Мне больно! Отпусти! — Прекрати истерику, Мирослава! — кричит мать, и замахивается на меня. Удар приходится на правую щеку, и это действительно успокаивает. Я хватаюсь за лицо, а она судорожно поправляет своё пальто и чертыхается. Из школы выбегает Пономорёв, сразу же бросившись ко мне. У меня нет сил поднять на него глаз, полных слёз. — Молодой человек, не трогайте мою дочь! Вы не видите, что у нас идёт диалог? — Мирослава, ты в порядке? Тебе нужна помощь? Я не могу пошевелиться, я просто смотрю на совершенно чужого мне человека, которого когда-то называла мамой, и не могу пошевелиться. Я сдаюсь. У меня нет сил бороться с ней. Вася пытается привести меня в чувства, и я слышу его слова, но не могу ответить. Я слабая и жалкая, а она вновь управляет моей жизнью. Меня возвращают в плен. Я перевожу взгляд на одноклассника и в его глазах вижу тревогу и волнение. Ему не все равно на меня, а она стоит рядом и ей плевать. — Я сказала, чтобы вы убрали руки! Что непонятного? — Вы ударили её, а я должен видеть и стоять в стороне, не предпринимая ничего? — Это не ваше дело! — Если я вижу насилие, то это уже моё дело! Мать замолкает — не находит слов для оправдания себя. Она опускает глаза на меня и нервно сглатывает. Все эти игры в гляделки на протяжении какого-то короткого времени заканчиваются моими слезами. Вася молча прижимает меня к себе, но я быстро отхожу и вытираю слезы. — Все нормально, Вась, — выдавливаю я улыбку, замечая мамину победную. Как можно быть такой омерзительной? Ненавижу ли я ее? Наверное, даже больше, чем кого-либо другого. — Поговорим позже, ладно? — Ты уверена, что всё будет хорошо? — Вася косится в сторону объекта нашей общей ненависти, сжав мою руку. Я безмолвно киваю, сжав его руку в ответ. — Я позвоню тебе вечером. Мой одноклассник уходит, не попрощавшись, и я снова чувствую себя одинокой и совершенно беззащитной. Единственное, что я могу, это обхватить себя руками и не смотреть на неё. Вот и вся моя защита против неё. Мама медленно проходит мимо меня и направляется к машине, я иду за ней следом. Только в машине, когда мы отъезжаем от школы, она позволяет себе вновь заговорить со мной. — Весь этот цирк, который ты устроила, был просто отвратительным. Я тебя этому не учила. Не воспитывала в тебе это. Я учила тебя уважению и манерам. Ты разочаровала меня и выглядишь жалко. — Это всё, что ты хочешь сказать мне? После стольких месяцев? Это всё, что ты хочешь мне сказать? — не выдерживаю я, поворачивая голову в её сторону и прожигая ее взглядом. Я обещала себе не смотреть на неё, но в очередной раз убеждаюсь, что обещания я никогда не сдерживаю. Она стискивает челюсть и только открывает рот, чтобы что-то сказать, как я вновь её перебиваю. Она заслужила этого. — Зачем ты вернулась? — Твой отец уехал в командировку, и попросил смотреть за тобой. Его доверие ты потеряла. Если бы твой отец… — Не смей ничего говорить о папе! Ты бросила нас! Ты просто ушла, оставив после себя руины! Господи, это же надо было додуматься просто прислать документы о разводе, где ты всё уже расценила и разделила! — Мирослава, это было нашим общим решением! Мы с твоим отцом уже давно не любим друг друга! — А я тебе не верю. Ни в одно твоё лживое слово. В этот самый момент, я нахожу в себе силы причинять ей боль, если такое возможно. Пора принять, что этот человек всегда был для меня чужим. Пелена слёз тёмной паутиной застилает глаза, и я не вижу того, как мы встаем в пробку. Я подтягиваю к себе коленки, наплевав на чистоту сидения, прижимаю их к животу и прикрываю глаза. Неприятно ноет под ребрами, я тяжело дышу. Мне неприятно делить один воздух с ней. Я хочу к Паше. Но зачем ему мои проблемы? Зачем ему такая проблемная я? От этого только хуже еще становится, а пробка никак не рассасывается. Мать молчит, сжимая руль. Она не знает что сказать. И славно. Не хочу слышать больше ни одного слова из её лживого рта. — Мирослава, — медленно начинает она, словно прощупывает лёд между нами на прочность. Слишком тонкий. Пусть утонет, нахер. — Мы с твоим отцом не любим друг друга. И не любили. У нас просто не было выбора. Это было привязанностью. Мы имели общую мечту — побег от того, что постоянно нас стесняло и загоняло в рамки. Мы привязались друг к другу, потому что были одиноки. Мой уход — один из лучших исходов для нас двоих. — Как это оправдывает тебя? Ты изменила ему. Ты завела другую семью. Ты забрала себе дачу, машину, половину нажитого имущества и сбережений, а меня оставила отцу. Это столько я стою? Ты хоть представляешь, какого это быть идеальной для тебя? Ты всю жизнь делала из меня идеальную себя! И ты бросила меня. Променяла. Я была твоим еще одним вложением, способом исполнения долга перед родиной, перед собой и бабушкой. — Прекрати, ты ничего не знаешь! Моя мать всю жизнь твердила мне о том, что я должна выйти замуж и обеспечить себя! Я вложила в тебя все самое важное, то, чего не вложила она в меня! — А я хотела, чтобы меня просто любили! Хотела играть во дворе, играть в игрушки, пить какао на ночь, гулять по набережным с родителями, смотреть телевизор в дождливые вечера! Быть обычным ребенком, как все, — срываю я голос, расстегивая ремень безопасности. Я смотрю на неё, и сердце сжимается. Я знаю, что будет дальше. Я оттолкну её навсегда. И справиться с этим мне будет невыносимо сложно. — Толку от того, что ты вложила в меня? Кто я? Ты видишь, какая я жалкая и слабая? Я не знаю, кто я и чего хочу. Мне страшно. И я ненавижу тебя. Ненавижу всё, что связано с тобой. Я не хочу видеть тебя, слышать и просто чувствовать даже твоего присутствия. Но ты везде. Тебя слишком много во мне, в квартире, в моих словах, мыслях. От тебя не избавиться. Я ненавижу себя. Мама всхлипывает. Она испуганно глядит на меня, по щекам ее текут слезы. Вокруг сигналят, а я вылетаю из машины прямо посередине пробки и двигаюсь прочь от места, где навсегда разрушилась моя семья. Уже точно навсегда.