Привязанность

Когда Полинины родители развелись, у Кутузовой была ремиссия после года булимии. Нам было по шестнадцать, и мы были близки те месяцы, как никогда. Я буквально сдувала пылинки с подруги, которая совершенно потеряла интерес ко всему. Те месяцы длились бесконечно долго. Помимо того, что я должна была идеально сдать экзамены девятого класса, чтобы перейти дальше с красным аттестатом; ходить на дополнительные занятия для поступления на юридический, так ещё и нужно было уследить, чтобы моя сердечная подруга не убила себя, глотала свои таблетки, ела и набирала вес. Не бывает бывших булимичек. И весь тот бред, что говорили врачи её родителям, было пустой болтовнёй за деньги, которые им платили. Когда твой близкий человек болен, ты невольно становишься свидетелем его умирания ровно до того момента, пока не опускаешь руки. Я не опускала руки долго. Я правда старалась. Я была хорошим другом, когда замечала её фальшивые улыбки взволнованной Марии Валентиновне, которая спешно убегала на очередное свидание спустя два месяца после развода. Она уходила, а Полина бросалась в ванную комнату и выблёвывала всё, что успевало попадать ей в рот за день. Я была хорошим другом, когда успокаивала её дрожь, обнимая и вытирая с лица её рвоту и желчь. Я была хорошим другом, когда прикрывала её. Я была хорошим другом, когда сидела рядом и следила за каждой её съеденной ложкой во время её резкого ночного желания поесть. Я была хорошим другом, потому что была просто рядом. Что сейчас? Я плохая, но и она не ангел. Я всегда была плохой, а она просто отвратительной, но её нет рядом, когда она нужна мне. Я была рядом, а её нет. Сто двадцать пять. Сто двадцать пять маленьких капель холодной воды упало в воду, где я лежала, за три с половиной часа. Кран протекал уже довольно давно — около пяти месяцев, и мама всегда выла, что ночью слышит, как капает вода и не может уснуть, а отец всегда откладывал его починку. Меня не раздражало то, как капли падают в воду, создавая громкий звук, который набатом расходился по ванной комнате и отталкивался от стен с мраморной плиткой. Это меня даже успокаивало. Успокаивала та постоянность, с которой капля холодной воды падала и погружалась в остывшую мыльную воду с осевшей пеной. Я лежу в воде уже довольно долго — и у меня немного сводит ноги, но я даже не собираюсь вылезать отсюда. Слышу шаги и, задержав дыхание, погружаюсь в воду. Отдалённо слышу мамин требовательный тон о том, чтобы я немедленно вышла из ванной. Мать с периодичностью приходила к двери ванной комнаты и настойчиво стучала, приказывая мне выйти. Я уже научилась задерживать дыхание на тридцать секунд, пока мама распинается у дверей, погружаясь под воду, неприятно царапая спину о шершавое днище ванны. Потерпеть неудобства и нехватку воздуха было моим личным выбором, поскольку слушать мать было просто невыносимо. Когда вчера я вернулась домой где-то под ночь, дверь отцовской спальни была закрыта, нигде не горел свет, а светлое пальто и высокие зимние сапоги вновь занимали свои места в прихожей, словно совершенно ничего не случилось, разжигая во мне дикую ненависть ко всему, что произошло в школе, а потом в машине. Я с яростью скинула пальто с вешалки, пнула проклятые сапоги и прошла прямо в обуви в свою комнату, громко хлопнув дверью, чтобы она услышала даже сквозь сон. Я скинула верхнюю одежду, затем стянула с себя идиотскую и пропахшую Пашиным одеколоном водолазку, брюки, в которые он так умело залезал, нижнее бельё, которое ему казалось слишком глупым, состоящее из совершенно обычного серого топа с изображениями свинок на бретельках и трусиков в тон. Мне очень хотелось снять ещё и кожу, но все мои попытки бы обернулись ужасными последствиями. Я залезла в холодную постель, под холодное одеяло и вновь ощутила на себе тяжесть одиночества. Оно щекотало мои пятки, от чего я поджимала ноги и дрожала, зажмурившись. Мне показалось, что так и появляется противоречие тому, чему ты следовал всю жизнь, что так пропадает вера в то, что было твоим священным Граалем, что так холод проникает в твою комнату, потом под одеяло, а потом и прямо в тело, расплываясь по венам. Но на самом деле я просто забыла закрыть окно. А на утро я переместилась в прошлое, когда-то моё действенное настоящее, где моя мать громко будит меня, распахнув дверь моей спальни. Она своим холодным, как льды в Антарктиде, тоном произносит моё имя, и я в полудрёме морщусь от мерзкого звучания. Когда отвыкаешь от того, что происходит годами, а потом резко вновь попадаешь в ту атмосферу, всё давит на тебя с невыносимой силой. Людям свойственно отвыкать быстро от чего-то, если оно не касается тебя долгое время, но я вновь оказалась каким-то особенным исключением, которое отвыкало долго. Я так долго отвыкала, что теперь мне ломит всё тело от навязчивости. Матери становится категорически много, и я не знаю, куда могу скрыться от неё. Я вновь принимаю факт существования ненависти своего имени и себя, затем открываю глаза и принимаю факт существования ненависти к моей родной матери. Вчера я высказала всё, что копилось во мне с детства, с сознательного тринадцатилетнего возраста и отчаянного подросткового, но не чувствую себя счастливой или свободной. Мне всегда казалось, что однажды сбросив груз обиды, я больше никогда не вернусь туда, где они начали копиться. Однако, я снова тут. Идти мне некуда. Я ничего не имею кроме дома, куда не хочу возвращаться. Нет, у меня есть Паша. И Катя. Наверное. После вчерашнего я сомневаюсь, что могу ещё называться Пашиной дамой. Катю я просто давно не видела, поскольку она работала почти постоянно. Мне оставалось лишь греть себя приятными воспоминаниями о вечерах в её квартире, глядя на полароидные снимки, прикреплённые к большой деревянной доске над рабочим столом. Раньше там висело расписание занятий, куча конспектов и прочая учебная ерунда, но после ухода матери я с яростью сорвала весь этот хлам, вырвав все кнопки, что их держали. Они держали не только все эти бумажки, но и мое терпение на себе. Теперь эту доску украшают счастливые лица моих друзей. Я имела слишком мало времени, которое так бездумно потратила. В школу я не собиралась этим утром. Чувствовала, что не смогу вынести весь этот натиск и давление, что у меня больше нет сил вставать и бороться снова. Мне нужно просто отдохнуть. В восемь утра, когда я обычно выходила в школу, а мама пила кофе в гостиной, я демонстративно вышла к ней обнажённая, широко улыбнулась, а затем скрылась в ванной, заперев дверь раньше, чем она успела меня нагнать. Это был мой протест, против её тирании. Я надеялась, что снова почувствую хоть каплю удовлетворения, но мне только становилось невыносимо душно и горько во рту. Сначала мамин крик приглушал шум у меня в ушах, потом звук воды, пока набиралась ванная. Я позволяла себе разглядывать себя в зеркало, слушая мамины вопли и журчание воды. Позволяла глядеть на маленькую грудь с розовыми бусинками сосков, худые руки, бледные и с легкоразличимыми крохотными шрамами, впалый живот с еле заметным шрамом от когда-то возникшего аппендицита, широкие бёдра, колени со шрамами от родительского гнева. «Ты такая конопатая, какой кошмар!» «Мирослава, держи спину прямо, иначе превратишься в ещё большего урода!» «Ты можешь просто писать ровно? Ты хочешь получить по рукам за корявость твоего почерка?» «Ты уверена, что твои бёдра не станут больше, если ты сейчас съешь эту булку?» «С такой внешностью, я надеюсь лишь на то, что тебя возьмёт хоть кто-нибудь». «Ты отвратительна». «Чего ты развела нюни? Случилось и случилось. Одним душевнобольным меньше». «Не притворяйся, что устала. Ты мне лжёшь, маленькая дрянь». «Ты испортила мне жизнь». Я выныриваю, жадно хватаю ртом воздух и чувствую, как сильно жжёт в груди, как пульсирует в голове кровь. Я кашляю, пытаясь отдышаться, голова только сильнее раскалывается. На стиральной машинке вибрирует телефон, и перевожу взгляд на него. Это Паша. Он всё утро не переставал звонить мне и писать сообщения. До приезда матери, Паша забирал меня недалеко от моего дома рано утром, и мы всё время, чуть ли не до звонка, целовались в машине, а потом спешили в школу счастливые и с глупыми улыбками на лицах. Так было каждое утро с тех пор, как я дала обещание, которого не смогу сдержать. Уже не сдержала. Я была до беспамятства влюблена в Пашу. Сегодня он тоже ждал меня в машине, а когда я не вышла, простоял потом около часа, яростно написывая мне смс. Я не ответила ни на одну из тех тридцати. Первые пятнадцать, конечно же, прочитала, но потом просто отключила звук оповещения. Не знаю, что на меня нашло. Паша тот человек, которого я люблю, но я просто не могу вновь показаться ему в состоянии, когда ненавижу себя. С ним я становлюсь другой — и это мне нравится, честно. Очень уверенной и прекрасной. Я пытаюсь выглядеть в его глазах такой, чтобы однажды он не потерял ко мне интерес. Я очень стараюсь быть идеальной для него. Но сейчас я просто не знаю, как показаться ему живой и совершенно не разбитой. Не знаю, как собрать себя по кускам, чтобы он не подумал, что что-то не так. Отворачиваюсь, словно это поможет мне не слышать вибрацию от настойчивых звонков. В какой-то момент начинает раздражать и то, как капает вода, и то, как вибрирует телефон, и то, как мать ходит по квартире, причитая что-то. Я закрываю уши, пытаюсь прервать этот порочный круг звуков, но они у меня в голове, где-то в глубине сознания, и я не могу справиться с ними. — Мира. Я вздрагиваю и резко открываю глаза. Вода капает, телефон вибрирует, где-то за дверью я слышу шипение сковороды и матери. Мне показалось. Мне всего лишь показался голос Кутузовой. — Мира, открой дверь, — тихо просит Полина, и я слишком быстро выпрыгиваю из ванной, кутаясь в полотенце, подхожу к двери и прислушиваюсь к звукам за ней. Я слышу сбитое дыхание, а потом новую мольбу. — Мир, открой, пожалуйста. Я прислоняюсь к холодной двери горячим лбом и пытаюсь сдержать подступившие слёзы. Я знаю, что и она сейчас сдерживает слёзы, потому что ей тоже больно. Медленно поворачиваю замок, приоткрывая дверь, и Поля заходит очень быстро, запирая её за собой снова. Мы не решаемся сделать что-то, но глотаем одинаковое количество слёз. Раньше я только слышала о том чувстве облегчения, когда ты обнимаешь кого-то после долгой разлуки. Теперь я его тоже ощущала, когда кинулась на Кутузову с объятиями и громкими рыданиями. Мы в унисон выли, прижимаясь друг к другу. Друзья — это родственные души. Одно целое в двух совершенно разных людях. Самая крепкая дружба всегда та, которая пережила множество сложностей. Главное — пережить и сохранить то хрупкое, что ты имеешь. — Прости меня, прости, прости, — молила я, утыкаясь носом в блондинистые волосы подруги, что выла мне в ухо, содрогаясь от рыданий. — Прости мне всё, пожалуйста. Полина без остановки кивала на все мои слова, глупо улыбаясь и разглядывая меня. Мы так давно не видели друг друга в такой близости, что отвыкли. Полина трогала мои короткие мокрые волосы, пытаясь выговорить что-то, но быстро сдалась и просто вновь прижала меня к себе, сминая в объятиях. Пришлось долго успокаиваться и приходить в себя. И Поля, и я не были готовы к тому, что это будет даваться так трудно. Мы почти не говорили, а лишь сидели друг напротив друга на полу и улыбались. Между нами изменилось довольно много. Целая пропасть, состоящая из обид, противоречий и разнообразных убеждений с примесью глупого неумения признавать свои ошибки, глядя в глаза человеку, которого собираешься или уже ранил. — Мать позвонила? — Пономорёв, — тихо отвечает Полина, глядя прямо на меня. Она не отводит глаз, словно тоже испытывает страх и ощущение того, что всё это глупый сон, выдаваемый за такую настоящую действительность. — Он доставал меня всё утро, выпрашивая адрес. Я несколько раз послала его, огрызнулась, но он продолжал. Она действительно ударила тебя? Я безмолвно киваю, а Полина усмехается и пинает корзину ногой. Кутузова была единственным человеком, который знал о том, что я периодически получала от матери. К ней я только и приходила плакаться, ощущая себя просто отвратительно. — У неё семья на стороне, — усмехаюсь я, глядя на то, как глаза Кутузовой становятся ещё больше, чем они есть в жизни. — Она развелась с отцом без его присутствия, прислала ему просто документы. А уехала в мой день рождения. В тот день, когда подвозила меня. И знаешь, что? Знаешь, сколько я стою? Ровно одну дачу, какой-то процент нажитого имущества и семейный минивэн. — Вот мразь. Мы опять молчим какое-то время, грея друг друга взглядами. Сидеть на кафеле холодно, поэтому я поджимаю к себе колени, чтобы не дрожали. Полина замечает это и встаёт с пола, а потом тянет мне руку, чтобы помочь встать. Она заботливо натягивает на меня махровый халат, а полотенцем вытирает волосы. Я знаю, что она улыбается сейчас воспоминаниям из нашего далёкого лета, когда мы ночевали у её бабушки на даче и после бани вытирали друг другу волосы. Я тоже им улыбаюсь. — Я целовалась с Пономорёвым, — выдаю я на одном дыхании, и Полина замирает лишь на мгновение, а потом продолжает вытирать мои волосы. — Точнее он меня целовал. Он признался, что чувствует ко мне что-то, потом поцеловал. И потом пришла мать, и вся… — Ты серьёзно не поняла, почему я кинулась на Пономорёва тогда? — резко перебивает меня Полина, швырнув полотенце на пол. Подруга отходит и садится на бортик ванной, тяжело выдыхая. — Я влюблена в тебя с класса шестого. Я — лесбиянка, Мирослава. И я влюблена в тебя с шестого класса. Я замираю, чувствуя, как дрожат колени, а сердце бешено бьётся. Полинин голос звучит так уверенно и твёрдо, что я верю ей. Все серьёзные вещи она говорила только так. Рубила всегда с плеча и бросалась словами, не подбирая их. Сейчас она бросила в меня слова с пометкой «живи теперь с этим». В голове всё перепуталось и превратилось в кашу. В голове стали мелькать кадры с шестого класса и все последующие годы. Как я не замечала? Мы ведь постоянно были вместе. — Что? — Что слышала, Мурова, — рыкнула Поля, отвернувшись от меня. Пропасть между нами стала ещё больше. — Мне нравились твои веснушки, твоя искренняя и такая скромная улыбка, то, как ты брала меня за руку, и моё сердце заходилось от бешенного биения, то как ты обнимала меня, помогала, ухаживала, была рядом. Ты была единственным человеком, которого я смогла к себе подпустить так близко. И я влюбилась в тебя. — Я ничего не… — Я не прошу и ничего не требую, ясно? Я просто хотела сказать это уж наконец, — гордо заявила Полина, уставившись на свои носки. Я же приходила в шоке от того, что только что рухнуло на меня. — Я люблю тебя. Но это не значит, что ты мне что-то должна в ответ. — Ты не можешь просто так на меня всё это скинуть прямо сейчас, — выдыхаю я, а Кутузову усмехается. Она уже это сделала, и ей не стыдно. — Что ты за эгоистка? Почему ты не можешь хоть один раз подумать о ком-то ещё кроме себя? — Я эгоистка? Хорошо. А ты постоянно строишь из себя жертву, — больно задевает меня подруга, зло глядя на меня. Губы её предательски дрожат, а брови сходятся на переносице. — Ты постоянно берешь на себя роль жертвы. Да, у тебя всё не сладко, но ты, чёрт возьми, здорова, с двумя ногами и руками, можешь говорить, слышать и видеть. Есть люди, которых ломает жизнь, а есть те, которые сразу подчиняются ей, принимая то, что она сломает их с самого начала. В том, что ты оказалась слабой есть и твоя вина. Ты позволяла делать всё это с собой. Ты уверена, что я хуже тебя? Я молчу, прекрасно понимая, что Полина говорит правду. Она права во всём, и мы знаем и делим эту истину на двоих. Пробуем её на вкус, смакуем, словно она — дорогое вино. Мы любители, но выдаём себя за опытных профессионалов. — Я эгоистка, но я права, — Полина подходит ко мне, обхватывает мою голову и прислоняется своим лбом к моему. Я вижу, как дрожат её руки и губы. — С этого момента виноваты другие люди. Ты меня поняла? Хватит жить так, как хочет твоя мать, отец и вообще все другие, кроме тебя. Хватит извиняться за то, чего ты не делала и не обещала. Ты становишься просто ничтожной, превращаешься в призрака. Теперь ты живешь только для себя. И я последняя, кто указывает тебе, что делать. Это будет твоё новое начало. Полина целует меня в лоб, и я прижимаюсь к ней. Я ничего не обещаю, но соглашаюсь. Верю. В груди становится невыносимо горячо, словно впервые моё сердце действительно чувствует жизнь. Я ощущаю её. Свободу. На кончиках пальцев. Она бежит по мне, как по бесконечному лабиринту, громко смеясь и задыхаясь от эмоций. Я облизываю пересохшие губы, и высвобождаюсь из Полиных объятий, хватаю дрожащими руками мобильный и успеваю нажать на кнопку вызова прежде, чем Паша сбросит. — Мира? Это ты? Всё в порядке? Где ты? Твою мать, я звонил тебе сотни раз! Ты издеваешься надо мной, блять! Где ты? Почему ты не отвечала на мои звонки? — Забери меня, ладно? Я дома — и всё хорошо. Просто забери меня, ладно? — Чего? Ты, блять, больная? Это всё, что ты можешь мне сказать? — я отодвигаю телефон от уха, пока Паша распинается и орёт весь свой матерный запас, скорее всего, в школьном коридоре, поскольку всё отдаётся эхом. Полина усмехается, усаживаясь на стиральную машинку. — Я тебя встречу и просто убью, тебе понятно? Я буду ждать ровно пять минут, и если ты не сядешь в мою машину в течение этого времени, я сам лично притащу тебя к себе домой за волосы. На этом и закончился наш разговор. Дальше мы собирали мои вещи. Пока я скидывала свои вещи в свой школьный рюкзак, мать истошно кричала, багровея от собственной злости. — Прекрати, — громко прервала я её, и она, к моему большому удивлению, замолчала. Я набрала побольше воздуха в лёгкие, борясь с внутренней маленькой копией матери, что уже во всю свирепела. Она у меня отвечала за всё в моей жизни, была голосом внутренним. Пора избавляться от неё. Пусть уходит прочь. — Я больше не принадлежу тебе. Я люблю тебя, но ты больше не можешь управлять моей жизнью. Я достаточно была податливой куклой в твоих руках, чтобы ты могла насладиться. Но не бывает бывших наркоманов. Я надеюсь, что это ребёнок, которого ты носишь под сердцем, не будет страдать, как я. У тебя есть шанс исправить всё. Пожалуйста, не повторяй своих ошибок. Я обнимаю мать, целую её в висок и ухожу раньше, чем она опомнится.