Привязанность

Меня с детства учили всегда держать спину ровно, улыбаться и обладать выдержкой. И это, пожалуй, стало первой причиной того, почему моя самооценка рушилась о реалии этого мира. Когда ты постоянно держишь спину ровно, улыбаешься и обладаешь выдержкой — о тебя вытирают ноги. В моём случае — самые близкие. Меня научили правильно говорить, вовремя молчать, изысканно подавать себя. Никто не учил меня давать отпор, потому что это было неудобно. Тогда бы я смогла познать жизнь и не дать управлять своей. Страшно неудобно управлять кем-то сильным. Но момент, когда всё меняется — неизбежен. В конечном итоге, тот короткий поводок, на котором меня держали, был порван о ту жизнь, которую я не знала ранее. Свобода всегда казалась мне недосягаемой, а теперь её так много, что дышать невозможно. Это бросок из крайности в крайность, а золотой середины не найти. Наивность, переоценка какой-то мечты и высокая эмоциональность — вся эта гремучая смесь, в итоге, уничтожит всё, что будет рядом. А потом приходится учиться вновь ходить, говорить, понимать и жить после этого атомного взрыва. Однажды легендарная Коко Шанель сказала: «Я хочу создать классику». В тысяча девятьсот двадцать шестом году, представив миру своё маленькое черное платье, она её создала. С тех пор прошло много десятилетий, а маленькое черное платье остается главной деталью любого женского гардероба. Придумала такое платье Коко Шанель в память о погибшем возлюбленном. До того момента чёрный цвет, ассоциировавшийся с трауром, не пользовался успехом, но с приходом маленького чёрного платья стал весьма популярен. Платье, созданное Шанель, прикрывало колени, поскольку она считала колени самой некрасивой частью женского тела. Время развеяло легенду о том, что маленькое черное платье идет любой женщине. Оно обязывает иметь хорошую фигуру: облегающие линии способны выставить напоказ любой недостаток. Ноги вообще должны быть близки к совершенству, ведь длина до середины колен — самая опасная. А черный цвет, которому приписывают способность стройнить, требует безупречной кожи. Нет ничего хуже, чем дама с серым цветом лица и оплывшей фигурой, облачённая в короткое чёрное платье. Разглядывая себя в зеркало, в маленькой примерочной большого магазина одежды, я изрядно искусала губы в попытке принять своё отражение. Чёрное платье село по моей фигуре и не скрывало того, какая она. Платье, которое показалось Загорецкой поистине изысканными и «подходящим» для меня, оказалось совершенно обычным. Тёмная ткань из приятного атласного материала, имелась в двух местах, представляя собой раздельный вверх и низ, соединённый ажурным кружевом в районе плеч, рук и живота. Оно чем-то напомнило мне синее платье, которое я взяла у Кати на мою первую вечеринку. Мне так же было неловко от того, как оно на мне смотрелось и ощущалось. Платье прикрывало колени даже слишком, однако, я чувствовала себя в нём чересчур голой. Наверное, поэтому я его и взяла. — Знаешь, я считаю, что можно было посмотреть ещё какое-нибудь платье, — Катя оглядела ещё раз платье, которое уже упаковывали в пакет после оплаты и подали мне вскоре, приветливо улыбаясь. — Что-то не такое… Мрачное. — Маленькое чёрное платье. Я чувствую себя в нём уверено, да и не нравится мне тут больше ничего. Мы вышли с Катей из торгового центра через три часа поисков чего-то хорошего для этого зимнего бала. Он был уже завтра, а про платье я вспомнила в самый последний момент. Катя очень любезно согласилась помочь мне с выбором, если это можно так назвать, таская меня по магазинам торгового центра. Я никогда особо не любила магазины. С мамой просто не требовалось ничего подобного, поскольку одежду мы выбирали быстро, не растрачивая своего времени на пустой трёп и попытку наслаждаться компанией друг друга. Были ещё походы по магазинам с Полиной, но эти мероприятия длились долго и посвящались только Кутузовой. Походы по магазинам мне казались всегда довольно умопомрачительными и требующими огромных сил. Простояв полчаса в очереди в примерочную, я только убедилась в своём мнении о шоппинге. Но даже несмотря на всё, что я умудрилась пережить за те долгие часы, мы всё же нашли платье, которое мне подошло. И можно опустить назойливость Загорецкой, её чрезмерную активность и абсолютное отсутствие контроля над собой, потому что время, проведённое с Катей — лучшее проведённое время. В последнюю неделю перед балом Катя была моим спасением в прямом смысле этого слова. После выходки с Пономорёвым от Паши я получала абсолютное игнорирование. Он придирался ко мне во время учёбы, а разговаривать отказывался, как бы сильно я не старалась как-то всё исправить. Когда я насильно лезла к нему целоваться, что вообще мне не свойственно, то даже так не ощущала ничего с его стороны. Просто отвратительно видеть и находиться с кем-то, кого ты так любишь, в одном пространстве и не иметь возможности прикоснуться или быть обласканной простым взглядом. Вся эта ситуация из меня сделал параноика и истеричку. Катя была моим спасением, когда однажды после школы поймала меня в подъезде. Я тогда разрыдалась, как маленькая. Остальные дни она поднимала мне настроение и старалась сделать всё, чтобы я больше не отвлекалась на мрачные мысли. Катя даже прогуливалась со мной до школы, писала разные забавные сообщения, чтобы я не унывала и забирала меня со школы вместе с Родиком. — А ты думала, что всё так просто? Я своё платье на выпуск искала почти пятнадцать часов, разъезжая по всем торговым центрам нашего города! Это в пять раз больше того, что мы пробыли здесь! — Катя поморщилась, видимо, вспомнила, как ей было тяжело, но потом выдохнула и мечтательно закрыла глаза. — Это ведь зимний бал, красивое мероприятие, танцы с мальчиками и просто потрясающая атмосфера нового года. — Мы пока ко всему этому готовились, я насмотрелась на всю эту красоту и уже никуда не хочу. — Фу, ты такая пассивная и меланхоличная, что мне даже не по себе от этого. — Прости, — мне стало неудобно за своё состояние перед Катей, которая так старалась мне помочь. Нужно было что-то делать, потому что Загорецкая начинала хмуриться и дуть губы. — Я просто устала. Спасибо, что была рядом. — Господи, да прекрати! — Катя приобнимает меня и смачно целует в щёку. — Мы же подружки, так что это нормально. Пойдём, перекусим где-нибудь. Когда Катя съедала уже второй бургер, мой телефон завибрировал. Я дёргаюсь, схватив его и ожидая сообщения от Паши, но это не он. Телефон падает на стол, создавая очень громкий и противный звук. Настроение окончательно портится, и я хочу поскорее вернуться домой. Я знаю, что сделаю, оказавшись в квартире. Я знаю, что сниму тяжёлые зимние ботинки, пройду в ванную, сниму одежду, залезу под душ и буду наблюдать, как вода смывает тушь и другую косметику, которой Катя сделала мне сегодня пробный макияж для завтрашнего вечера. Затем я укутаюсь в полотенце, которое меня никогда не согреет, достану из шкафчика в ванной банку со снотворным и заглотну ровно половину одной таблетки, выключу везде свет, лягу на диван в гостиной и усну, не заметив этого. А когда отец вернётся под утро, поднимет меня, постарается уложить в кровать, укроет одеялом, и поцелует в макушку, я притворюсь, что снова уснула, задержу дыхание, пока он будет смотреть на меня и тяжело вздыхать. До того, как прозвенит его будильник, я успею накрутить себя и вспомнить мать, чтобы возненавидеть себя ещё сильнее. — Мурова! Мира, очнись! — Катя щипает меня за руку, я ойкаю от сильной боли в районе предплечья. — Ты меня слушаешь? — Прости, я задумалась, — тихо лепечу я, откинувшись на спинку стула. — О чём ты говорила? — Туфли. Я подумала, что ты можешь взять мои чёрные туфли с ремешком на лодыжке. Они на хорошем низеньком каблуке. Очень удобные, — Катя присосалась алыми губами к трубочке, высасывая остатки колы. — К твоему траурному платью очень классно. — Оно классическое, а не траурное! — Катя смеётся, прекрасно зная, что я буду защищать платье. — Между прочим, ты сама мне его показала! Прекрати осуждать свой же выбор, это не логично. — Окей, ладно! — Катя ставит пустой бумажный стакан и устало выдыхает. — Я так объелась, кошмар какой. Точно килограмма два набрала. Катя дует губы, и я не могу не улыбаться. Она такая забавная и домашняя в этих спортивных штанах, растянутой футболке, большом пуховике сверху и совершенно без макияжа. После того, как она сделала чёлку, то стала выглядеть ещё милее и женственнее. Глаза у неё горят. Любовь творит с девушками чудеса, и Катя — прямое доказательство. Она и Родик всё ещё очень неумело скрывают от меня и от всех остальных того, что живут вместе и вообще факт существования их отношений. Все уже всё знают, но подыгрывают им. Катя надевает ярко жёлтую шапку с большим помпоном, застёгивает пуховик и тянет мне руку. До дома мы идём, держась за руки и радуясь аномальным осадкам, что не прекращаются уже вторую неделю, пробираясь через сугробы. Так прекрасны эти моменты. Я запоминаю, как Катюша ловит языком снежинки, растирает мне нос колючими варежками, которые мы купили недавно у бабушек на рынке, как дети катятся на санках с горы снега около нашего дома, под крики волнующихся родителей и свой же собственный звонкий смех. Каждый этот ребёнок не хочет взрослеть. Хочется всегда быть маленьким. Так хочется всё успеть. Так хочется остаться настоящим. Где-то играют рождественские песни и горят огни большой уличной ёлки. Все эти люди такие счастливые. Я возвращаюсь домой к десяти, горячо распрощавшись с Катей и обнимая её, как в последний раз. Стягиваю тяжёлые зимние ботинки, прохожу мимо ванной, снимаю одежду, оставшись в одном нижнем белье, кутаюсь в плед и иду в родительскую спальню. Засыпаю я быстро, а ближе к утру, чувствую, как отцовские руки прижимают меня к себе и кутают в покрывало с кровати. Следующее утро у нас с отцом проходит в той идиллии, которая неожиданно решила вернуться в наш дом. Глыба льда между нами таять начала, и каждый из нас делает что-то, чтобы всё наладилось. Мы скучаем друг за другом. В честь бала нам дали целый выходной среди недели, чтобы мы успели подготовиться, поэтому я успеваю приготовить кучу разных блюд к завтраку и даже разделить их вместе с папой. — Значит, бал будет? — папа отпил из чашки кофе и нахмурился. — И ты идёшь туда, ну, не одна? Этот неловкий разговор начался, когда отец водил ложкой по тарелке с овсянкой и нервно топал ногой под столом, создавая глухой звук. В конечном итоге папа откинулся на спинку стула и уставился на меня. Трудно есть, когда на тебя смотрят, поэтому овсянку из нас двоих в то утро так никто и не съел. — Да, я иду с Пономорёвым Васей из моего класса, — уклончиво произношу я, заворачивая кусок ветчины в блин, а затем поместив его на отцовской тарелке. Для себя беру обычный блин, сворачиваю его в трубочку. — Он зайдёт за мной в семь. — Мне стоит волноваться? — деликатно и очень осторожно спрашивает отец, наблюдая за тем, как я поглощаю блин. Суть этого разговора доходит до меня не сразу, однако отец быстро всё проясняет. —Мне просто нужно знать о том, могу ли я тебя ему доверить. В выпускных классах всякое случается после балов, ну знаешь… — Не совсем понимаю, если честно, — лепечу я, набивая рот блинами, словно это может как-то спастись от отцовского взгляда. — Не мог бы ты объяснить. — Я хотел сказать, что есть вещи, о которых нельзя забывать, когда речь заходит о влюблённостях в твоём возрасте и… Физическом влечении. Гормоны, всё такое… — О, боже, пап! — взвизгиваю я мольбу, и большая часть моей поглощённой пищи чуть ли не вываливается из моего рта. Я проглатываю, и еда комом падает мне в желудок. Становится просто ужасно неловко. — Только не начинай этот сложный разговор, пожалуйста! — Мне так же неловко, как тебе! — восклицает отец, ослабив свой серый галстук. — Боже мой. — Я сомневаюсь, что тебе хуже, чем мне. — Я просто хочу знать, потому что ты девочка уже взрослая, и мало ли… Значит, вы ведёте себя осторожно, и я могу не волноваться. — Пап, Пономорёв мой одноклассник! — я нервно вскакиваю с места, схватив свою тарелку и отвернувшись от стола к кухонной столешнице. От нервов трясутся руки, поэтому трудно выскрести овсянку из тарелки в кастрюлю. Ловлю себя на мысли, что из-за этого бала и моего похода туда с Васей у меня одни проблемы. Закончив с тарелкой, разворачиваюсь и вижу, как отцу неловко. — Я иду с ним только на бал! — Милая, я просто, ну, не знаю, я как это делается. Я упустил тот момент, когда стоило об этом рассказать и, видимо, просто пытаюсь наверстать упущенное, — отец поспешно допивает свой кофе и встаёт из-за стола. Его движения спешные, рваные и очень неловкие, как весь этот разговор. Я знаю, что покраснела уже до кончиков ушей. Мои родители никогда не говорили со мной о сексе, потому что думали, что это пригодится мне только ближе к тому времени, когда они выдадут меня замуж. Всё, что я знала об удовлетворении, ласках и сексе, я знала от Паши. — Просто если… — Я девственница. Давай, закончим этот разговор уже, пожалуйста. — А! Ну, да! Отлично, хорошо. Я рад, что мы это выяснили, потому что… — папа хватает свою сумку, папку с документами и выдыхает. — Я лучше пойду, а то опоздаю. — Да, лучше иди. Встретимся вечером? — Да, я приеду, чтобы проводить тебя, если ты этого захочешь, — папа подходит ко мне и легко касается моего лба своими губами. Становится тепло и очень хорошо. Одёргиваю себя от порыва прижаться к нему и никогда не отпускать. Я не сдерживаю улыбки, поправляю отцовски галстук и расправляю воротник белоснежной рубашки. Мы справляемся. — Твой старик очень дотошный, но это лишь потому, что он тебя любит. — Я знаю, пап, — я поправляю его пиджак, убираю назад кудрявые волосы и выдыхаю. Такого покоя я давно не ощущала. Это странно, что всё так мирно, но мне нравится. Лучше я буду наслаждаться этим моментом, а уже потом подумаю обо всём — другом — плохом. — Я поставила тебе пакет с обедом на пуфик в прихожей, не забудь его. Отец улыбается, легонько щёлкает меня по носу и уходит, оставив меня в кухне с этим приятным чувством уюта и чего-то ещё трудноуловимого. Я знаю, что он не успеет к приходу Васи. И смиряю себя, потому что так будет лучше для всех. Вредными привычками считается: курение, наркомания, алкоголизм, но никто не берет в расчёт смирение, бездействие и абсолютное отречение. Думаю, что привычки такого типа куда страшнее и ужасающе для человечества. Проверенно на собственном опыте. Катя становится моим стилистом для сегодняшнего мероприятия в пять вечера, когда я прихожу к ней. Весь день до этого самого момента у меня проходит, как на иголках. Волнуюсь я сильно, пусть и пытаюсь убедить себя в обратном. Дрожат руки, а ещё моя тревожность набирает обороты. Катя всегда замечает моё состояние, словно чувствует всё то же самое, поэтому успокаивает меня и наливает чай с ромашкой. И в этот самый момент он мне помогает. — Я хочу тебе рассказать кое-что, — мысль о том, что я хочу рассказать Кате о Паше, и тем самым раскрыть тайну наших отношений ещё одному человеку, появилась у меня ещё ночью. Кате я доверяла, но так боялась увидеть её реакцию. Меньше всего мне хотелось терять Катю, особенно сейчас. Она расскладывает кисти, устраивает свой рабочий угол и не обращает на мои слова никакого внимания. — Важное. — Это ты украла у меня коврик у двери? — усмехается Катюша, но потом замечает моё перекошенное лицо, и переводит на меня взгляд. — Что такое? — Обещай, что не перестанешь общаться со мной после этого. — Боже, Мурова, ты меня пугаешь. Ты кого-то убила? — Лучше бы убила. Всё куда ужаснее. Но монолог мой так и не начинается. С шумом и гамом, перекрикивая друг друга, в квартиру заходит Родик, а за ним Филипп. Я принимаю это за знак, а Катя врёт, что мы поговорим об этом позже. И впервые за несколько месяцев я встречаюсь взглядом с Филиппом. Он оглядывает меня, и выражение его лица меняется. Мы не виделись так давно. Я прекрасно понимаю, что сейчас не только я вспоминаю то, что произошло в последнюю нашу встречу на той вечеринке. Когда улыбка трогает его губы, я с силой закусываю щёку, чтобы сдержать себя от ответного жеста и отвожу взгляд. Если он всё ещё смотрит на меня так, то значит не помнит, чем всё кончилось. Или не хочет вспоминать. Я не придумала ничего лучше, чем просто избегать общения с ним всё это время, хоть и видела его замешательство. У меня получалось это очень хорошо. Даже в Пашиной квартире я оставалась тогда, когда Филипп был где-то далеко. Низко. Подло. Как мать «учила». — Филипп, подбери слюни, а то ты загадишь весь паркет, — смеётся Родислав, когда Катя приспускает мой халат на плечах, чтобы уложить волосы. Краснею я быстро, и это видят все. — А с кем ты идёшь? — С одноклассником, — лепечу я, Катя покрывает мои веки тёмными тенями. Чувствую на себе все взгляды мужских лиц. Не думала, что моя подготовка к баллу станет таким достоянием общественности. — Он зайдёт в семь. — Ой, он такой очаровашка! Мы когда приходили за ней в последний раз, то он подарил ей бутоньерку, как в американских фильмах, — тараторит Катя, покрывая мои губы карандашом. Да, Вася действительно подарил мне бутоньерку из цветов жасмина. Жасмин считается цветком нашего зимнего бала, что просто невероятно красиво. Этот жест внимания был приятным, однако совершенно не вовремя. Как вспомню взгляд Паши, который именно в тот момент вышел из школы, так сердце в пятки уходит. — Если бы у меня в школьные годы был подобный Вася, то я бы даже счастливой была. Однако Мире он безразличен. — Ах! — восклицает Родя, схватившись за сердце. — Чем же он не угодил тебе? Спортсмен, комсомол, в конце концов, просто красавец, какого ни пером описать! — Это не твоё дело, Варвара, — отшучивается Катя, и откладывает кисть. Она оглядывает моё лицо, поправляет волосы, которые скрутила в свободный пучок на затылке каким-то чудом, поправляет два локона спереди и широко улыбается. — Глядите-с! Катя отходит, и на меня смотрят три пары изумлённых глаз. Филипп глаз не отрывает от меня, а Родик так широко улыбается, что мне кажется его улыбка безумной и пугающей. — Ваши лица меня пугают, — тревожно произношу я, вставая с кресла и направляясь в ванную. — Я сейчас. Я с трудом могу принять то, как выгляжу в отражении зеркала, поэтому облокачиваюсь на раковину, чтобы не упасть. Катя в очередной раз использует на моём лице не так много косметики, и это выглядит очень свежо и совершенно не вычурно. Трудно описать словами, как сочетаются все подобранные оттенки на моём лице. Я мало разбираюсь в косметических продуктах, поэтому не решаюсь даже понять что и где. — Знаю, что не любишь такое, но я решила, что один раз ведь живем, — улыбается Катя, обнимая меня со спины и уложив голову на моё плечо. Я впервые чувствую себя в своей тарелке. На своём месте. Катя одними объятьями забирала все мои страхи, что ломают меня, и всю эту боль, что осталась со мной. Она просто рядом. — Ты прекрасно выглядишь. — Спасибо, — я легко касаюсь губами Катюшиной щеки, и наши объятия становятся крепче, роднее и теплее. — Спасибо тебе. Только боюсь, что от переживаний весь карандаш с губ поглощу. — Только попробуй, — угрожающе произносит Катя, куснув меня за плечо. Я смеюсь. Смеха в моей жизни стало больше. — Я тебя сожру потом сама. Сообщение от Пономорёва приходит в половину седьмого, и я ухожу в ванную, чтобы переодеться в своё платье. Чёрный комплект моего нижнего белья был без швов, что позволяло мне чувствовать себя комфортнее, не задумываясь о том, видно ли они через платье. Этот комплект у меня был в двух цветах. Мать покупала мне их под платья. Засовываю руки в рукава, и кружево приятно трётся об кожу. Убеждаюсь, что платье это было хорошей покупкой ровно до того момента, пока молния на спине не поддаётся моим усердным манипуляциям над ней. И вот, в очередной попытке застегнуть платье, я буквально взвываю от отчаяния. Ни в какую. — Мирослава, — раздаётся голос Филиппа, а потом тихое постукивание по двери. Я вздрагиваю, прервавшись и тяжело выдохнув. От мысли, что человек, которого я так усердно избегала, стоит за дверью, стало не по себе. — Всё хорошо у тебя? Я подхожу к двери, прислоняюсь лбом к ней. Только под конец вечера я поняла, что всё время старалась сегодня выглядеть уверенно и расслабленно, что притворялась. Всё это было лишь фикцией, какой-то иллюзией спокойствия и умиротворения. Стоя у двери, я почувствовала, как сильно я устала. — Да, всё хорошо, — я вру, потому что мне страшно. Все мои проблемы должны оставаться со мной. Но что мне делать, если я не знаю способа их решения? Чёртово платье не застегнётся. За дверью всё еще слышу размеренное дыхание. — Вообще-то нет, всё не очень хорошо. Ты бы не мог позвать Катю? — Я бы с удовольствием, но они с Родионом вышли покурить. Могу я помочь? Может он помочь? Конечно. Хочу я этого? Конечно, нет. Тогда почему я поворачиваю замок и открываю дверь? — Платье не застёгивается, — я поворачиваюсь спиной к Филиппу, услышав, как дверь ванной закрывается. Значит, разговора не избежать. — У меня не получается застегнуть его, я уже всё попробовала. После моих слов в ванной наступает молчание, и лишь моё сердцебиение заглушает мне уши. Я оборачиваюсь через плечо, встречаюсь с мутным взглядом Филиппа, и он делает ко мне шаг. Горячее дыхание обжигает шею, я закрываю глаза, когда его пальцы легко касаются моей талии, приподнимаются вверх, до замка, а потом медленно ведут собачку до шеи. Я понимаю, что мне стыдно перед Филиппом. Спиной ощущаю его жар, а значит, отходить он не собирается. — Почему ты от меня бегаешь? — дыхание касается моего затылка, и я закусываю до боли губу. — Даже в глаза мне не смотришь, словно я вообще тебя не интересую. — Фил, я просто, — начинаю я, не сумев сообразить, что «я просто». Дура. Зачем открыла? Что теперь мне сказать ему? Правду? А нужно ли это? Филипп усмехается и отходит от меня. — Слушай, я не хочу усложнять всё, понимаешь? — А тебе интересно, чего хочу я? — фыркает Филипп, открывая рот, чтобы начать говорить, но его прерывает мой телефон. — Пришёл твой кавалер, наверное. — Филипп, мне очень жаль, — от моей новой попытки оправдаться, Филипп отмахивается. Больно колит в груди. Истошно пытаюсь понять, почему всё меня так сильно задевает. — Я не хотела. — Я просто не понимаю, — Фил поворачивается ко мне и вглядывается в глаза. — Зачем давать мне надежду, если всё равно… Если я безразличен тебе? Я перестал тебя понимать — и это меня беспокоит. — Я ничего не обещала тебе, — вырывается у меня, и Филипп замирает. — Я не хотела обижать тебя и задевать твои чувства ко мне. Но я не могу на них ответить. Я всё ждала, пока ты поймёшь меня. Я всё жду, пока меня поймёт хоть кто-нибудь, но нет. Да, я не придумала ничего лучше, чем просто игнорировать тебя. Извини меня за это. Извини за всё, раз на то пошло. В безмолвной тишине, прямо сейчас, рухнуло то, что держало на плаву наше общение. Я ещё слышала отголоски руин, когда выходила из ванной, когда натягивала пуховик, застёгивала сапоги. Так отчётливо и громко слышала, когда прощалась с Катей на пороге квартиры и обнимала Родислава. В лифте усталость моя стала только сильнее, и я уже давно перехотела куда-то идти. Этот месяц кажется мне бесконечно длинным. Двери лифта открываются, и я замечаю Васю, что милейше общается с консьержкой — Ниной Владимировной. Это не может не вызывать улыбки, и я опять улыбаюсь. — Да, а потом бабушка подвязывает помидоры, чтобы всё было хорошо, — рассказывает Вася, а Нина Владимировна внимательно слушает его, записывая каждое слово. Когда Вася замечает меня, то замирает, пока я не подхожу к ним ближе. — Привет. — Здравствуй, — меня начинает немного нервировать, что на меня постоянно смотрят, как на редкого зверя в зоопарке. Решаю тоже теперь смотреть на всех так, чтобы поняли какого мне, поэтому оглядываю Васю и его чудесный классический костюм, выглядывающий из-под расстегнутой куртки. — Нина Владимировна, вы решили моего кавалера увести? — Ой, Мирочка, я бы даже не подумала! — хохочет старушка, поглаживая меня по плечу. — Вы такая милая пара. — Мы не пара, Нина Владимировна, — улыбка и всё это притворство у меня происходит само по себе. Привычки никогда не делают ничего хорошего. — Мы друзья. — Это она так считает, — Вася облизывает губы, а я стараюсь услышанное не принимать всерьёз. — Идём? Я киваю, мы прощаемся с Ниной Владимировной и выходим из подъезда. На улице опять валит снег, и я жалею, что не надела тёплые колготки. До школы мы решаем идти пешком, а если я замёрзну, то проедем остановку на автобусе. — Потянуло на женщин постарше? — шутка, чтобы разбавить приторное молчание. — Я не знала, что тебе такое нравится. — Э, нет. Это ты у нас в этом шаришь, — усмехается Вася, и я тихо хихикаю, чтобы показаться веселой. Трудно понять зачем, но я стараюсь. Однако быстро Васино лицо становится серьёзным и печальным. — Ты знаешь, что мне нравится. Точнее, кто. Конечно, знаю, поэтому останавливаюсь и тяжело выдыхаю. Вася останавливается через несколько шагов и поворачивается ко мне, разводит руки в стороны и что-то очень тихо говорит. — Давай, я сделаю что-то ужасное и перестану? — Это не поможет, Мира. Это не работает так, — отмахивается Вася от моих слов, как от назойливой мухи, и подходит ко мне ближе, почти вплотную, берёт мои ладони в свои. Снег падает ему на волосы, задерживается крупными хлопьями на ресницах, и Вася постоянно их стряхивает. — Что ты чувствуешь, когда я вот так рядом стою? Вопрос меня застаёт врасплох, хотя куда уже хуже? Что я могу ответить ему? В любом случае ответ его не устроит. Я опять игнорирую вопросы, людей, ситуацию. Защитная реакция — игнорирование. Я опускаю глаза, вытянув свои руки и спрятав их в карманы. Вася улыбается и стягивает с моей руки пакет с туфлями. — Пошли, Мурова, — кивает Пономорёв, шагая вперёд и лишь через плечо оборачиваясь на меня. — А то опоздаем на выступление твоих подружек. Я догоняю Васю, хватаю его под руку, как держались дамы в восемнадцатом веке за своих кавалеров, и прячу нос в шарф. До школы мы идём спокойно, почти не разговариваем и лишь улыбаемся. На крыльце ко мне вылетает Кутузова, облачённая в платье. В кожаное лакированное платье. Я прям на крыльце там и замерла, разглядывая образ подруги. Я судорожно оглядываю Полину, без сил выговорить и слова, а потом появляется Дьяковская в кожаной костюме яркого красного цвета, и всё встаёт на свои места. — Вау, впечатляюще, — выдаёт Вася, пока я хлопаю ресницами. Лера оглядывает его с ног до головы и улыбается. Я кривлю губы от всего этого цирка, и захожу в школу, а Вася поспешно за мной, придерживая Полину под руку, чтобы та не навернулась на скользком полу. — Это для того номера? — Да, мы решили быть эпатажными и сексуальными! — восторгу Полины не было предела, а рука Дьяковской на её талии меня всё больше и больше раздражала. — Школа такого ещё не видела! Я помнила о номере, который они приготовили, но не была готова к такой радикальности во всём. Пока я переобувалась в туфли, Вася с Полиной и Лизой очень сильно разговорились, создавая жуткий гул. Гул сливался с приглушёнными звуками музыки из спортивного зала. Мимо проносятся школьники с бутылками вина, совершенно не скрывая своих порывов. Значит ли это, что бал превращается в вакханалию? Определённо. Полина и её девушка, как бы странно это не звучало лично для меня, уходят от нас раньше, а всё никак не могу застегнуть застёжку на туфле. Сегодня явно не мой день. Вася стоит около раздевалки, когда я всё же справляюсь с застёжкой, окончательно отдавшись усталости. Взгляд одноклассника скользит по моему платью, задерживаясь на довольно неприличных местах, от чего я, буквально, становлюсь помидором. — Вау, — тихо выдаёт Вася, взяв меня за руку и вынуждая покрутиться вокруг своей оси. — Ты выглядишь просто сногшибательно. — Спасибо, — пищу я, хватаясь за его руку и сплетая пальцы наши в одно целое. Мы ведь пара на балу. Катины туфли невероятно удобные, я всей пяткой ощущаю это, пока мы идём на звуки музыки. В спортзале уже вовсю развлекается вся школа. Декорации, которые мы оформляли под тематику зимы, сочетав всё это с жасмином, выглядят в освещении просто невероятно. Я невольно засматриваюсь, я потом Вася отвлекает меня, чтобы натянуть бутоньерку, перед всем этим безумием. Пока происходит этот трогательный моменты, мы улыбаемся друг другу. Замечаю, что свои цветы жасмина Пономорёв прицепил на пиджак. Выглядит это невероятно красиво. Вася заслуживает большего. — Ох, я совсем забыла об этом. — Ничего, у тебя есть я, чтобы напоминать, — смеётся Пономорёв, кратко чмокнув мою руку, — Мадам, прошу! Вася делает поклон, и я смеюсь, делая реверанс. Обещаю себе расслабиться и просто провести хорошо время. Пора уже научиться давать себе обещания и сдерживать их. Разнообразная солянка из музыки всех стилей, вперемешку с криками толпы танцующих школьников, разрезает школьную тишину коридоров. Название мероприятия можно спокойно переименовать в «зимняя дискотека». Пока все мои одноклассники тусовались на подобных дискотеках, которые администрация школы проводила по несколько раз в учебном году, чтобы дети отдыхали от учёбы, я сидела дома за учебниками. Так было всё время. Стоя в спортзале под басы музыки я ощутила всё то, упущенное мной когда-то. Тело само двигается под музыку, словно вовсе не я им управляю. Вливаться во всё это движение мне нравится. Вася крутит меня, обнимает и постоянно улыбается. Что-то мне уже это напоминает, какое-то странное и неприятное ощущение сводит пальцы. Я поворачиваю голову в сторону входа, и замечаю его. Павел Петрович. Паша. Он переводит взгляд на меня. На нём синяя рубашка, почти под цвет платья математички, что цепляется за его руку. Стерва. Настроение падает куда-то на дно, и Васины руки мне теперь кажутся какими-то лишними около меня, забирающими моё личное пространство и воздух. Толпа меня начала уничтожать, и в конечном итоге мне стало не по себе. У открытого окошка в коридоре куда лучше, особенно без назойливого Пономорёва. Его слишком много для меня сейчас. Миссия «расслабиться и провести вечер хорошо» провалена мной. — Мира! — восклицает кто-то моё имя, и я вздрагиваю. Анастасия Валентиновна, а следом за ней и Павел Петрович, идут ко мне из столовой напротив. Что они делали там вместе? Что они делали там в темноте? — Ты в порядке? Выглядишь очень болезненно. Её показное беспокойство на лице совершенно не прозрачное и вызывает у меня рвотный позыв. Учительница математики порождает у меня самые неоднозначные чувства, но больше всего злость. Отказываюсь принимать её попытки подружиться со мной. Решаю окончательно обрубить на корню всё. Не хочу больше видеть это лицо, пытающееся меня жалеть, сочувствовать и сопереживать. — Анастасия Валентиновна, — начинаю я чётко и грубо, выплёвывая каждую букву её имени, чтобы она расслышала меня. И только я хочу высказать в лицо всё, о чём думаю, Паша отрицательно мотает головой, а в глазах читается «не нужно». Я замираю, закусив до боли щеку и выдавив из себя улыбку. — Всё хорошо. Просто очень душно. — Может тебе воды? — в этот момент выходит Пономорёв, и я невольно устало выдыхаю. — Отвести тебя в медицинский кабинет? — Мира, что такое? — басит Вася, подходя непозволительно близко. — Я потерял тебя. Всё хорошо? — Пономорёв, что ж ты свою даму не бережёшь? — Вася и математичка всегда были на одной волне, поэтому быстро находят тему для маленького разговора, а у меня есть возможность ещё посмотреть на Пашу. Анастасия Валентиновна ставит руки в боки, а я не отрываю глаз от лица учителя литературы, наблюдаю, как он сводит челюсть и нервно усмехается на каждое слово старшеклассника. За всё время его игнорирования меня мы впервые стоим так близко, его одеколон бьёт мне прямо в нос. Я вспоминаю, как они вместе выходили из столовой, начинает болеть голова от всего этого. Не хочу думать, что между ними все-таки что-то, да есть. Не хочу, но не могу не думать. — Павел Петрович, а вы говорили, что даже не знаете, как расставить пары на вальс. Одна вот уже есть. — Мы не пара, — выпаливаю я, прерывая учителя на полуслове. Тишина, возникшая между всеми участниками разговора начала давить, как я давила улыбку. — Мне уже легче, спасибо. Вась, пойдём? Я захожу раньше, чем одноклассник и учителя, и вливаюсь в толпу. Пробираюсь к центру, где освобождали место для номера Кутузовой. Подоспела я очень вовремя, потому что именно в тот момент весь свет и музыка выключились под вздохи и выкрики учеников. Полина всегда была центром всеобщего внимания с детства. Пока её родители были вместе, Полина росла в странной и больной любви, но всё же любви. Гимнастика, балет, современные танцы, вокал — четыре стадии роста Полининого артистизма и эти же четыре стадии уничтожения её хрупкой нервной системы. Вся жизнь Полина Кутузовой сопровождалась успехом, и я хотела быть частью того, что может ей помочь добиться её целей. Это выступление первое за те три года, что она болела. Триумф ждал мою подругу, и я знала, что она справится. Вот один из прожекторов загорается, и на середину выходит Полина, толпа ликует и восторженно охает. Слышу знакомые мотивы песни. На Полины репетиции я ходила всего несколько раз, но за это время влюбилась во все составные этого номера, даже в образ Дьяковской. Я знала, что она появится позже, а тандем их составит просто прекрасное сочетание под слова этой песни. Полина оглядывает помещение и подносит к губам микрофон. — Образ твой мне снится Мокрые глаза Слезы на ресницах Океан без дна Летние качели В небе голубом Помню наши лица Тем ненастным днем Я же обещала, я же обещала Я тебя любила, сильно доверяла Но твоя игра холодная и злая Проиграла Мою душу навсегда Лиза появляется в другой половине зала, и публика взрывается новыми овациями. — А твои дельфины Хотят в моё море Хотят в моё море Хотя Не было причины Мне делать так больно Будешь теперь ты Скучать Запомни, милый Я несвободна Некуда больше Нырять Но твои дельфины Так безнадежно Хотят в мое море Опять Дьяковская стремительно направляется к Кутузовой, и на время проигрыша они сливаются в страстном поцелуе, вызывая только больше оваций. Улыбка появляется у меня на лице непроизвольно. Я счастлива за Полину. Знаю, что за подобную выходку попадёт всем, включая Пашу, но они влюблены и полны уверенности. Оборачиваюсь, чтобы найти глазами Пашу, и нахожу. В объятиях учительницы математики. Она улыбается, гладит его по щеке. Полина с Лизой начинают танцевать. — Образ твой разбился Об осколки льда Верит твоим сказкам Кто-то, но не я Снова ты вскрываешь Юные сердца В них находишь что-то И впускаешь яд Вася стоит около меня, и я, сама того не ожидая от себя, поворачиваю его к себе лицом и впиваюсь в приоткрытые губы. Пономорёв встаёт в ступоре, а потом прижимает меня ближе, приподнимает и углубляет поцелуй, который просто отвратителен мне. — Я же говорила, я же обещала Больше не любила, боль в любовь вдыхала И твоих дельфинов я бы не убила Я же обещала, я же говорила. Я знаю, что он смотрит. Вася терзает мои губы так больно, что я морщусь, а потом спускается к шее. Я сталкиваюсь взглядом с Пашей, прекрасно осознавая, что только что произошло. Паша отворачивается от меня и в следующую секунду быстро уходит из спротзала, а я отскакиваю от одноклассникаи бегу за ним. — А твои дельфины Хотят в мое море Хотят в мое море Хотя Не… В коридоре меня ловит за руку Пономорёв, но в этот раз я выдёргиваю свою руку, применяя всю свою силу, которая у меня осталась. — Отпусти! — Нет, Мирослава! Ты не можешь так поступать со мной! — восклицает Вася, схватив меня за плечи и сильно тряхнув. Никогда раньше я не испытывала такого адреналина и испуга. — Если ты сейчас пойдёшь за ним, то я всё это прекращу! — Да что ты прекратишь? — я дёргаюсь, в попытке освободится, и в какой-то момент у меня получается. Я отхожу от Пономорёва, который снова пытается схватить меня за руку. — Мозги мне трахать прекратишь? — Ты используешь меня постоянно! Ты считаешь это нормальным? Что ты за сука такая вообще? С чего ты решила, что можешь втягивать меня в свои идиотские игры? Выбрать не можешь? Давай, я тебе помогу тогда! Он бросит тебя, а ты даже глазом не успеешь моргнуть. Да у него таких школьниц, как ты, целый океан! — Вася кричит, и каждое его слово бьёт мне по рукам и лицу. Голос его становится хриплым от крика, а мои глаза намокают от всего сказанного. Вася наступает на меня, я делаю шаг назад, потом ещё один, пока спина не касается холодной стены. Пономорёв прижимается ко мне, а я не могу пошевелиться и уйти. Он убирает с моего лица локон, мне страшно смотреть ему в глаза. — А я люблю тебя. Я с тобой останусь, Мир. — Не заставляй меня выбирать. — Выбирай, Мурова! — Я всё равно выберу его! Это последнее, что я говорю в тот вечер Пономорёву. После я только бегу по коридору школы к Паше. Я всегда буду выбирать его.