Привязанность

Мне редко снились кошмары. Чаще всего я забывала о них, стараясь не вникать и не искать какой-то определённый смысл. Но в этот раз всё было иначе. Кошмар был настолько правдоподобным, что впечатления остались и после пробуждения. В какой-то момент я просто открыла глаза. Сердце бешено колотилось, дыхание сбилось, а ещё неимоверно похолодало. За пять часов сна в Пашиных объятиях я ужасно вспотела от жара его и собственного тела. Засыпая, я чувствовала обжигающую ладонь на моем животе, и то, как сильно Паша нуждается во мне. Я надеялась на это. Я не сразу сообразила о том, что ни Паши рядом нет, ни темноты за окном, погрузившись в свои размышления о кошмаре. Уже светало, а это значит, что уроки начались. Стоило пошевелиться, внизу неприятно потянуло — напоминание о том, что я стала женщиной. Я аккуратно опустила ноги на хололный паркет, стараясь привыкнуть к своему новому состоянию. Не изменилось ничего внешне, я уверена, но внутри меня всё ещё что-то крутится и ищет своё место. Шею саднило от следов Пашиной страсти, а на бёдрах виднелись синяки от пальцев. Я оглядывала свою комнату совершенно новым взглядом, выискивая что-то необходимое мне для успокоения. Взгляд упал на порванный квадратик фольги, и в голове непроизвольно всплыли воспоминания чарующего мужчины надо мной. Я помнила всё до мельчайших деталей и клялась себе в том, что буду ещё долго помнить. Паши не было в моей кровати, но в комнате всё ещё был его запах и присутствие, а на спинке стула весела белоснежная рубашка. В балдахине на голое тело я медленно двигалась в сторону гостиной, преодолевая, а вскоре привыкая к тянущему животу. Паша спал на диване, тихо посапывая. Я невольно разглядывала любимого, прикасаясь пальцами то к своим губам, то к шее. Словно ума лишённая я улыбалась, чувствуя неимоверное счастье и сдерживая порыв кинуться к Паше. Телефонная вибрация стала причиной пробуждения чуткого Пашиного сна, заставив его буквально подскочить. С губ его слетело тихое ругательство, и сонный взгляд нашел меня в дверях моей комнаты и ковырявшей дверной косяк ногтем. — Почему ты не спишь? — тихо спросил Паша, и я надеялась, что он подойдет ко мне, но этого не случилось. — Ты мало спала. — Кошмар приснился, не смогла больше уснуть. Весь этот разговор в тишине квартиры гремел, и мы оба кривились от его звучания. Только сейчас я заметила на столе черную записную книжку, с заложенной внутрь ручкой. Я всегда замечала, как Паша записывал что-то туда в любую свободную минуту, но не решалась спросить о его содержании. — Болит? — громче спросил Паша, но в этот раз вопрос послышался мне тише. Он был до жути личным и интимным, выводящий из покоя мою память и сердце. Я лишь могла кивнуть. Не хотелось говорить о своих слабостях. — Иди ко мне. К Пашиной груди я прижималась, не стесняясь свое наготы, прикрытой балдахином. Паша ласково гладил меня по голове, легко касаясь губами моего лица. Я не могла не улыбаться, а вот Паша хмурился, разглядывая меня. — Кажется, я прогуляю школу сегодня, — тихо лепетала я, когда Паша поглаживал шрам на моей щеке, а потом легко коснулся его губами. — Мой классный руководитель меня накажет. — Да, Мурова, будешь у него в вечном рабстве, — улыбается Паша, и я тихо хихикаю. На какое-то время мы замолкаем, рассматривая друг друга, запоминая. — Я должен тебе кое-что рассказать, Мирослава. Лицо его приобретает некую серость и подавленность, от чего я напрягаюсь. Паша долго собирается с мыслями, гладит пальцами моё лицо, вздыхает, прижимая меня к себе ещё ближе, но говорить так и не начинает. — Паш, ты меня пугаешь. Что-то случилось? — Паша закрывает глаза и шумно выдыхает. В голову приходят не особо приятные мысли о том, что вчера что-то было не так и это — моя вина. — Я сделала что-то вчера не так? Ты хочешь уйти? — Боже, Мирослава, нет! Всё, что было вчера, было просто прекрасно. Что ты такое думаешь, вообще? — Паша раздражённо садится на диване и тянет меня за собой. Горячая ладонь подталкивает и заставляет залезть к Паше на колени, забыв про всякую боль. Паша стягивает балдахин и пальцем тыкает меня в ямочку между ключиц, там, где оставил красный след от своих губ — ожог, метку своего права на меня. — Это доказательство. Всё, что было вчера, доказательство.Ты нравишься мне, Мирослава. Ты прекрасна, и ты мне нравишься. Я не хочу уходить. Пашино признание коснулось моего шаткого сознания, вызвав внутреннее ликование и ужаснейшую тоску. Поперёк горла встали слова, которые я так и не смогла произнести вслух, да и воспринять самой было трудно. В груди неприятно закололо. Я улыбнулась и склонилась к Пашиному лицу, чтобы поцеловать его. Пальцы на моей пояснице поползли вверх по позвоночнику, вынуждая меня прогнуться. — Глупышка, как ты могла такое подумать? — Я просто волновалась. У тебя, наверное, было полно девушек, которые делали все так, — замялась я, стыдливо опустив голову. — Я и в подмётки им не гожусь. — Мирослава, всё, что было до тебя, не имеет никакого значения сейчас, когда я с тобой. Прекрати себя накручивать, ладно? Пойдём в кровать, полежим ещё немного. — Мне нужно написать Полине, что я заболела. — Я уже это сделал. Я ведь раньше тебя встал, позволил себе написать с твоего телефона ей смс, а себе взять отгул на сегодняшний день. Побудем вместе, — Паша усмехнулся, глядя на моё удивлённое лицо, а затем склонишись к моей шее и оставив там влажный поцелуй, чем заставил меня вздрогнуть. — Мне нравится, как ты реагируешь. — Я не совсем это контролирую, — лепечу я, судорожно вздохнув. Внизу живота теперь тянуло приятно, и я чувствовала то, как трудно теперь сдерживать своё возбуждение. Однако мысли, о новой порции боли во время занятия любовью с Пашей прошлой ночью, меня отрезвляют, и я буквально отталкиваю Пашу от себя, впечатав его в спинку дивана. Я соскальзываю с его колен, не глядя в изумленные глаза, кутаюсь в балдахин снова. — Прости, я просто пока не готова… Снова всё повторить. Паша молчал долго, глядя на меня. Казалось, что от его взгляда не скрыть своих чувств, мыслей, и самой не скрыться. — Ты боишься. — Боюсь. Опять молчание. Вчера мы обещали друг другу не врать и ничего не утаивать. Как бы стыдно это не казалось мне, я не могла больше скрывать своего страха близости с Пашей, даже при диком желании. В этот момент мне хотелось рассказать Паше всё, что я так скрывала от него. Себя показать. Настоящую. Паша легко касается губами моего виска и понимающе улыбается. — Всё хорошо. Видимо, вчера я был слишком, — он запинается на тех словах, которые хотел сказать, потому что понимает, что прозвучали бы они грубо. Он пытается найти более подходящие, и я вижу его совершенно другим. Не сильным и мужественным, а растерянным и смущённым в какой-то степени тоже. — Слишком напористым. Не стоило делать этого. Ты жалеешь? — Что? — вскакиваю я, а Паша за мной следом. Меня пробирает дикая обида и злоба из-за его слов. — Нет! Что ты такое говоришь? Паша, я пошла на это сама, сознательно! Я же… Я люблю тебя. Паша дергается от моих слов, словно его ударило током. Я сжимаю в руках балдахин, и чувствую, как сильно замёрзла, а когда Паша тянет ко мне руки, сама делаю шаг навстречу. Ближе к полудню, мы с Пашей решаем поехать к нему. За то время, что я приводила себя в порядок в ванной, Паша немного прибрался в моей комнате и собрал какие-то мои вещи, которые я брала раньше к нему на ночёвки. Почему-то меня совершенно не удивил тот факт, что он знает, что мне нужно и где брать всё это. Моя комната вчера стала для нас пристанищем, она теперь навсегда сохранит в себе наш общий секрет. Отец так и не вернулся в тот день домой, а когда я звонила ему, взял трубку и лишь сообщил, что занят очень сильно и любит меня. Всё шло идеально и как-то спокойно, безмятежно. Всё время мы смеялись и целовались при любом удобном случае. Пока я закрывала квартиру, Паша держал меня за вторую свободную руку, в лифте поправил мою шапку и до конца застегнул пуховик, а потом целовал вплоть до того момента, пока не открылись двери лифта на первом этаже. Сначала вышел Паша, пока Нина Владимировна отвернулась, чтобы переключить канал своего маленького телевизора, а потом уже вышла я, и почти миновала пост консьержа, как вдруг меня окликнули. — Мирочка! — Нина Владимировна выскочила из своего рабочего пространства и, хромая, медленно двигалась ко мне. — Я вчера совсем не видела, как ты вернулась, уснула видать. Как прошёл бал? — Всё было супер, — уклончиво отвечала я, поглядывая на подъездную дверь. Консьержка любознательно расспрашивала меня про всё и сразу, а я в свою очередь нервно кусала губы и пыталась придумать хоть что-то, чтобы поскорее закончить неловкий разговор. — Нина Владимировна, я пойду, ладно? Приболела немного, хочу успеть к врачу до обеда. — Мирочка, иди, конечно! Совсем я тебя задерживаю, старая! Ты, если что, то ко мне приходи, я тебе варенье малиновое дам, от любой простуды излечит! Я выскочила из подъезда, когда слова о малиновом лакомстве врезались мне в спину. Пашина машина стояла уже очищенная от навалившего за ночь снега, а Паша курил рядом с ней, что-то усердно печатая в телефоне и хмурясь. Мелкие снежинки осели на его светлых волосах, которые он убрал назад, чтобы не мешали, но пара прядок всё же упали на лицо. В дневном свете, под лучами зимнего солнца Паша казался ещё красивее. Я бы еще долго смотрела на него, но он, ощутив мой взгляд на себе, поднял глаза и прервал всю красоту момента. — Что такое? — Ничего, — я медленно подошла к Паше и легонько клюнула его в щёку, от чего он тихо засмеялся. — Ты очень красивый сейчас. — Только сейчас? Я вообще-то всегда ничего так, — хохочет Паша, обхватив меня руками и прижимая к себе. — Не просто же так ты с меня глаз не сводишь на уроках. — Неправда! — А вот и правда. Смотришь, не отрицай. И я не отрицала. Хотела, но не отрицала, потому что Паша умело вновь заткнул меня. На морозе поцелуи особенно горячие, потому что тела стремятся согреться и чувствовать себя комфортно. С Пашей комфортно. Только я отстраняюсь и опускаюсь на пятки, замечаю пальто. Мамино пальто. У неё быстро меняется выражение лица, и меня бросает в дрожь. — Какого чёрта тут происходит? Кто ты такой? — взревела мама, а я буквально отскочила от Паши. Нет, только не это. Не кончится всё это хорошо. В попытке предотвратить мамину истерику и скандал, я быстро обхожу машину и приближаюсь к матери, хотя ужасно боюсь. Меньше всего мне хотелось, чтобы мамина истерика отпугнула Пашу. Мне стало неимоверно стыдно за неё. — Мирослава! Это что такое? — Что ты тут делаешь? — Что я тут делаю? Это тебя не касается, — повышает децибелы мама, и мне режет уши, а голова неприятно гудит. — А вот что ты делаешь с этим… О, Господи! — Прекратите кричать на неё, — рыкнул Паша, оказавшись около меня. Я заметила, как сильно напряглось всё его тело. — Всё можно решить без ора. Ваша дочь уже взрослая девушка, и имеет право на свою личную жизнь. — На свою личную жизнь она будет иметь право только после свадьбы, — выплюнула мама, а я вздрогнула. Паша сжал кулаки. Это его вмешательство определённо только ухудшит все. — И не смей закрывать мне рот, ублюдок! Я посажу тебя за связь с несовершеннолетней. — Мама, прекрати! Мне есть восемнадцать! Мать порывается вперёд ко мне, но Паша быстро реагирует и встает передо мной, защищая, и она отступает. Брови её взлетают вверх, лицо становится пунцовым. Я видела свою мать в разных ситуациях её явной агрессии и злости, но этот раз не сравниться с тем, что было раньше. — Я не бью женщин, но если вы что-то сделаете ей, я нарушу это правило. — Ты угрожаешь мне? То, что ты трахаешь мою дочь не дает тебе ничего! Я её мать! Ни один мужчина не посмотрит на нее теперь после… После тебя! — В этом и суть, разве не так? Что никто не посмотрит на нее, кроме меня. Она не будет ни с кем другим, — резко заявляет Паша, и сердце моё бешено колотится. — Она выберет меня, а не вас. — А я узнала вас! Вы учитель литературы в школе моей дочери, — воскликнула мама, а затем нервно усмехнулась. — Когда я увидела тебя в первый раз, я поняла, что от тебя стоит ждать одних неприятностей. Я была против того, чтобы ты преподавал. — Мы с вами не переходили на «ты». Мать разворачивается и подходит к Паше почти впритык. Паша больно сжимает мою руку, но я стараюсь не подать виду. Мама прищуривается, а затем улыбается. — Я выкину тебя со школы, а потом засажу и лично удостоверюсь в том, чтобы твоя жизнь стала кошмаром. Она моя дочь. — Постараюсь не забыть об этом, когда сегодня вечером лягу в постель с вашей дочерью. Мира, садись в машину. — Она никуда не поедет, — протестует мама, но я не смотрю на неё. Весь мой взгляд сосредоточен на напряжённом Пашином лице. — Я вызываю полицию! Я этого так не оставлю! Пока мать безостановочно тарахтит, я всё ещё не шевелюсь и смотрю на рассерженного Пашу. Он поворачивается ко мне и всё его выражение лица говорит о том, что если я не сяду в чёртову машину, то всё кончится для меня плохо. Я залезаю в салон и наспех пристёгиваю ремень безопасности, словно он действительно спасёт меня от материнского гнева. Паша всё ещё там, с ней, говорит что-то, а она постоянно кричит и не хочет ничего слышать. Всё расплывается перед глазами, и мне нужна минута отдыха. Дальше всё происходит как-то слишком быстро, я не успеваю запомнить всё. Вот Паша садится в машину, за ним слишком громко хлопает дверь, слишком резко заводится мотор машины и так же резко машина срывается с парковочного места. Мы едем ужасно быстро, и у меня перехватывает дыхание, а глаза слезятся. Мне не хочется плакать, но организм протестует и делает всё сам. Паша сжимает руль, давит на педаль газа, и мы проносимся на красный свет светофора под мой всхлип. У Пашиного дома горел всего один фонарь, и то он был в другой стороне от места, где была припаркована машина. Мы сидели в темноте уже минут десять, и не сказали ничего друг другу. Паша смотрел вперёд и держал руки в карманах, а до этого он выкурил три сигареты подряд. — Они развелись ещё в сентябре. Мама просто прислала документы, где разделила всё сама. Сейчас у неё новый муж, и скоро будет ребёнок. Я не знаю, зачем она приезжает. — Она била тебя? — моё молчание было куда более красноречивым ответом, чем я бы смогла выдать. Паша понимал, что если скажу, нет — совру, а если скажу да — признаю свою слабость. — Ты мне врала всё это время. Обманывала меня, когда я спрашивал о том, как ты. А я и не видел, как тебе хреново. — Паша, я не хотела. — Когда ты говоришь своё «люблю», ты хоть осознаёшь какой смысл туда заложен? Ты понимаешь, что означает то, что ты неустанно повторяешь мне? Мы с тобой вместе, и, оказывается, я совершенно не знаю ни тебя, ни твоих чувств. Как я могу верить тебе? — Паш, пожалуйста, выслушай меня. — Пойдём в квартиру, холодно уже. Каждая ступенька лестницы на Пашин этаж даётся мне трудно, однако на дрожащих ногах я иду за Пашей. Он открывает входную дверь, и темнота квартиры встречает нас враждебно. Я чувствую тонкий аромат пионов и жженных свечей. Паша включает свет в прихожей, снимает ботинки, проходит в гостиную, и как только там загорается лампочка люстры где-то под потолком, раздается громкий крик. — Сюрприз! Я медленно прохожу в гостиную и вижу довольно большую компанию людей, среди которых узнаю Филиппа, Олега, Мишу и Олю. Вопрос о том, что они тут делают, отступает на задний план, когда я встречаюсь глазами с совершенно незнакомой мне девушкой в центре этой толпы. В руках у неё довольно большой торт с какой-то надписью из клубничного крема, чей аромат сразу ударяет в нос. Я оглядываю её с ног до головы, а потом смотрю на растянутый плакат над её головой.

«Паша, ты скоро станешь папой!»

Я чувствую на себе около десятка взглядов, но не чувствую его взгляда. Он не смотрит на меня. Он смотрит на неё. До меня медленно, но всё же доходит, что происходит. Нет, не может такого быть. Я отказываюсь верить. Пусть скажет хоть что-нибудь. — Паша, кто это? — звонкий голос девушки с тортом пронизывает мёртвую тишину, для меня слышится эхом. Она ставит торт на стол, и я замечаю округлившийся живот в её обтягивающем платье. — Ничего не понимаю. — Извините, — тихо пищу я, чувствуя, как дрожат коленки. Паша на мой голос резко оборачивается, и я понимаю по его выражению лица, что он сожалеет. Что я всё правильно поняла. Я медленно забираю из его рук свою сумку с вещами, но он крепко держит её. Я так часто дышу, что воздуха становится катастрофически мало, из последних сил дёргаю сумку на себя и в этот раз успеваю отойти, чтобы Паша не успел её перехватить. Голос дрожит, но я вновь повторяю: — Извините меня. Мне очень жаль. Срываюсь с места, и не замечаю того, как преодолеваю лестничные пролёты один за другим. Пелена на глазах, всё ухудшает, а слабый свет в подъезде заставляет меня буквально идти в слепую, и я пару раз трусь плечом о белые обшарпанные стены. На улицу я выскакиваю под свой же собственный истеричный вой. Я закрываю рот рукой, чтобы не напугать никого, но боль рвётся через крик, и я не могу её удержать. Ноги подкашиваются, я теряю равновесие, но так и не падаю. Паша ловит меня и пытается поднять. Глаза его полны страха, слезятся, а лицо не выражает ни одной знакомой мне эмоции. Не знаю откуда, но у меня появляются силы оттолкнуть его — самого дорогого мне человека. Паша держит крепко, и все мои попытки отдалиться заканчиваются его перехватами моих рук, а потом и меня в целом, под истошные мои вскрики. -Отпусти! Отпусти же меня! — визжу я, дёргаясь и извиваясь в Пашиных руках. — Отпусти! Не хочу! — Прости! Прости меня! Прости, я тебя умоляю! — Ты врал мне! — я наконец-то вырываюсь и нахожу в себе силы ещё и ударить Пашу. Пощёчина, звонкая и хлёсткая, как те, которые я получала от матери. Ладонь жжёт, и я с ужасом осознаю, что произошло. Я смотрю ему прямо в глаза. Он принял удар достойно, а мне не хватило и доли достоинства уйти в ту же секунду. — Ты обманывал меня! Ты обманывал меня сильнее, чем я тебя! Всё это было ложью! — Нет же, Мирослава! Нет! Я клянусь тебе, что всё это было правдой! Всё, что было между нами! Пожалуйста, дай мне сказать! С тех пор, как я встретил тебя… Я чувствую, что я жил, чтобы встретиться с тобой! Пожалуйста, Мирослава! Давай поговорим спокойно! — Я не верю тебе! Ты лжец! И ты худший вид лжецов, потому что твоя ложь очень похожа на правду! Я верила тебе! — правда болью отдаётся по всему телу. Она хочет, чтобы её чувствовали, чтобы загибались от неё. — Боже, я так тебя люблю! Я влюбилась в тебя. Ты не думал обо мне, ты думал только о себе. — Это не так! Я думал о тебе, я пытался тебя оттолкнуть, но сам же притягивался! Ты привязалась ко мне, потому что у тебя никого не было, а я по уши повяз в тебе! В тебе такой маленькой, хрупкой, ранимой! Ты тоже не была честна со мной! — Я не скрывала от тебя беременную жену! Хрипло, грубо, рвано и невероятно открыто. Все мои сказанные слова крутились вокруг одной мысли, которую я до последнего не хотела признавать окончательно, но она всё же сорвалась с моих губ, и их обдало холодом, а грудную клетку до невыносимой боли сжало незаслуженное чувство вины. Слова кончились. Я лишь тихо выла, вытирая заплаканные глаза. — Скажи хоть одну причину, почему я сейчас должна остаться, — ещё одна жалкая попытка хоть как-то оправдать всё это. Провальная попытка, потому что Паша молчит. Его большие зелённые глаза в свете подъездного фонаря стали другого цвета — серыми. Сейчас я вспомнила, что такими глазами он смотрел на меня почти всегда. Ему всегда было жаль меня. Это было отвратительной попыткой создать то, чего никогда бы не получилось. — Скажи же хоть что-то! — Мира, давай поговорим спокойно, а не вот так! — У тебя их нет! Нет причин. Поэтому не можешь сказать. — Мира! Это не так! — Паша порывается ко мне, хватает за уставшие плечи, пытается обнять, приголубить, успокоить, а я не реагирую ни на что. От каждого его прикосновения мне хочется увернуться, ускользнуть и никогда больше не чувствовать снова, но я лишь стою и глотаю собственные слёзы. Дура, наберись же смелости уйти! — Мирочка, прости, прости меня! Я не люблю её, понимаешь? — Меня ты тоже не любишь. Нужная болевая точка. То «главное» несказанное. Правда, которую невозможно отрицать. Когда правда нас ранит, мы врем, чтобы забыться. Она парализует и убивает всё хорошее, что могло быть, с промежутком в пару секунд. Но правда есть правда. Каждая ложь составляет долг правде. Она убила нас. Она убила меня.