Привязанность

Если весна — это время для поцелуев, то могу я быть твоим учителем? Расскажу тебе как склонять причастия, покажу оборот своей улыбки и географию разбитого тела об рифы твоего обаяния. У меня будет еще время все исправить. Поверь мне, милая. Летом, этим летом. Можешь просчитать вероятность нашей встречи в конце августа, когда твои серые глаза горели, а в душе яблочный сад сбрасывал свой урожай на остывшую и мокрую от росы траву. Тогда мы с тобой и простимся. Твой П.

У него были холодные пальцы, когда он в последний раз коснулся ими моих губ. Вызволил мою нижнюю губу из плена, как делал всегда. Он ненавидит, когда я кусаю губы, и еще долго будет ненавидеть. Ненавидеть всем своим существом, потому что каждый раз его будет бросать в дрожь, если у кого-то, в поле его зрения будет такая же вредная привычка. Потому что потом в его голову придёт мысль о том, что кто-то другой может прикоснуться ко мне, кроме него. И прикоснется. И он ничего не сможет сделать больше. Никогда. — Прошу, останься. Ты можешь поступить в местный институт, — я сжимаю ручку чемодана, пока Паша нервно курит в каком-то темном углу под лестницей, ведущей к перрону. Глаза у него красные, как и у меня. Следы нашего последнего дня вместе. — Пожалуйста, малыш, пожалуйста. Я не справлюсь тут без тебя один. Паша швыряет бычок в урну и подходит ко мне невероятно близко, трется носом о моё лицо, прижимает к себе, ластится. Я не поддаюсь, держу себя в руках и даже не плачу. Я целое лето сходилась с этой данностью тупика, и сегодня, утром, наконец-то получилось. Я встала раньше его, приняла душ, собрала всё, чтобы в нашем номере гостиницы не осталось ни единого моего следа. Я уехала раньше, чтобы точно знать, что не останусь, но он нашел меня. Мой поезд задержали, словно всё, что существует, идет по его какому - то надуманному сценарию. Он замолкает, как всегда внезапно, лирически, делает вид, что сильный, но я давно не верю в его хреновую актерскую игру. Я вижу его насквозь. Меня слегка подташнивает от его нового одеколона, который она ему купила. Он не выветривается неделю, а иногда и больше. Её способ показать мне его принадлежность ей. У меня иные способы для той же цели — трахаться с ним, пока не наступит утро, а иногда и не пройдёт несколько дней. У каждой из нас свое оружие в этой «войне». Только в какой момент началось это, я так и не успела понять. Может тогда, когда на их свадьбе он признался ей, что любит меня? — Поговори же со мной, — молит он шёпотом, начинает дрожать от собственной злости, и глаза его на мокром месте снова. В пальцах колкое электричество — они помнят все мои последние прикосновения к нему. Я не решаюсь на новые, потому что и он, и я — мы — знаем, что я не железная и вот вот заплачу. Не случилось у меня быть сильнее нас двоих, нет. — Останься, прошу, останься. Все будет иначе, я клянусь тебе. Все его клятвы — л о ж ь, в которую я всегда буду верить. Однако, сейчас я буду притворяться, что не верю в неё, настолько правдоподобно, чтобы самой удостовериться в этом раз и навсегда. Я устала. Последняя августовская неделя моего второго «резервного» лета после окончания школы дождливая, холодная, совсем темная — похожа на его серую рубашку, которую я ненавижу. Я касаюсь пуговицы, оттенка на два темнее самого материала, кручу её, и улыбаюсь, как дурная. Когда-то он носил светлые рубашки, отражающие его красивое мальчишеское лицо. Мальчик, который не вырос. Мимо, по второму пути, проносится электричка, затем слышится гудок моего запоздалого экспресса в Москву. Губы сами находят его лицо, в параноидальных и влажных поцелуях, коротких, как те летние и другие очень редкие дни, когда он забирал меня из дома и целовал столько, сколько мы могли существовать вместе. Мы существовали два года. Его сыну почти два. Чудесный мальчик. — Нет, Пашенька, нет. Все кончено, слышишь? Так и должно быть. Я — случайная и чужая тебе. Ошибка. Помнишь? — он отрицательно и раздражённо мотает головой, сжимая до неприятных ощущений мою талию. Я уверена, что останутся синяки от его пальцев на светлой коже. — Отпусти меня. Я не могу так больше, н е м о г у. — Останься со мной, — цедит он, сквозь зубы. Голос хрипит, дрожит, показывает рвущиеся эмоции. Он имеет фантастическое умение мучить меня невероятно искусно. Настолько, что тело ломит до безумия. Я мертвее его, как от ужаса или чуда. Столько людей, и все смотрят на нас. — Останься. Со. Мной. Я все исправлю. — Я люблю тебя, Паша, — прижимаю его к себе, чувствую, как он дрожит от подступающей истерики, как часто сердце его пропускает удары. — Люблю тебя больше жизни своей, люблю. — Молю тебя! Останься! Останься! – Но ты мне больше не нравишься. Ты н е н у ж е н мне, Паша. Не нужен больше. — я знаю, как больно ему. Мне хватает сил причинить ему боль в последний момент, потому что это честно. Мы квиты. Я не хочу, но должна. У нас нет будущего с ним. Его никогда не было, нет и не должно было быть. Даже в теории. Даже, если я безбожно обманываю себя. — Хватит с меня т е б я.