Привязанность

Тошнит. Сильно тошнит. Скручивает живот, сосёт под ложечкой, нескончаемый поток ноющей боли лавирует между моим горлом и желудком. Отравление самым дешевым алкоголем, опухшие от слез глаза и чувство собственной никчемности — лучший коктейль для самоуничтожения. Я лежу на кровати в своей спальне и стараюсь не разбудить папу в соседней комнате тем, как под нос себе скулю. Руку в районе локтя стянуло эластичным бинтом. Там теперь швы, а вскоре будет самый уродливый шрам в моей жизни — напоминание о том, что моя жизнь ровным счётом ничего не стоит. У меня жар. От тела можно поджигать бумагу, но я нестерпимо мерзну. Колотит от страха. Каждый шорох для меня кажется опасностью, угрозой, грезит отвратительными воспоминаниями и новыми рвотными позывами. Я, как «хорошая» девочка, сглатываю это и закрываю глаза. 25 июня, 12:45. — Я помню, как еще совсем недавно вела этих крошек в школу, а сейчас, — учительница начальных классов задыхается в порыве истерики, усердно стараясь совладать с собой. В большой столовой при всех открытых окнах и пяти работающих кондиционерах все равно невыносимо жарко. Каждый, кто находится в зале, нервно переминается с ноги на ногу и дергается в порыве ненависти к человеку, который выпустил нестабильно эмоциональную учительницу на сцену, потому что её речь длится уже минут тридцать, если не больше. Конца этому не видит никто. — Ох, мои маленькие! — Тише, Варвара Никитична, успокойтесь, дорогая, — бедную учительницу уводят со сцены, и по залу прокатывается вздох облегчения. Директриса закатывает глаза и в абсолютной тишине поправляет залаченную прическу, и каждый в зале слышит в микрофон хрустящий звук её волос — предсмертный крик. — Что ж! Ободряющие слова от учительницы начальной школы наших любимых выпускников! Чудесные слова от чудесного человека, дорогие гости! Родители выпускников медленно, но все же отходят и вновь оживляются. Где-то в конце зала слышатся глухие хлопки, а потом толпа подхватывает их и несет в сторону сцены, где мы с моими одноклассниками стоим, как восковые статуи, истекая потом. Мы — одно целое в этот момент. Каждый это понимает и признаёт. Кто-то ласково берет меня за руку, и я открываю глаза. Холодная и грубая ладонь. Паша чуть сжимает мою руку, чтобы я пришла в себя. — Начнем же вручение аттестатов! Главную часть этого нашего мероприятия откроет классный руководитель одиннадцатого класса — Дьяковский Павел Петрович! Встретим его бурными аплодисментами! Выпускники взрываются визгами, эмоциями и громкими аплодисментами, пока Павел Петрович идет из другого конца столовой, поцеловав перед этим двухмесячного сына Илюшку в розовый лоб. Я опускаю глаза и понимаю, что выпила слишком много успокоительных. Никто не держит меня за руку. В ушах металлический звон. К горлу подкатывает тошнота, а ногти впиваются в свежие ранки на ладонях. Боль немного отрезвляет, и я быстро моргаю, чтобы не разрыдаться. Отлично. Кто-нибудь поверит в то, что я по школе плачу, обязательно. — Спасибо, всем большое спасибо, — Павел Петрович вытаскивает со стойки микрофон, и спускается со сцены, где мы стоим, поворачивается к нам лицом и улыбается. В уголках его глаз собираются слезинки, и он снимает очки, становится семнадцати лет мальчишкой. Ладони пульсируют от пронзающей боли.– Простите, что я буду вот так, но я хотел бы сказать ребятам то, что думаю, и хочу видеть их всех одновременно. У меня они — первый опыт классного руководства. И я обожаю их. Для меня, как для студента педагогического, это огромный опыт и успех. Каждый из этих детей уникальный, удивительный и невероятный. Каждого из этих детей я люблю. Школа — это невероятно тернистый период. Вы его сегодня завершаете окончательно, и это просто фантастично, господа! Я не готовил речей заранее, потому что хочу, чтобы слова, которые останутся в вашей памяти были от всего сердца. Ребята, просто живите эту жизнь. Будьте собой. Быть собой — самое сложное теперь для вас испытание, потому что со школой вы уже справились. Я желаю вам только удачи, потому что всё остальное у вас есть и появится. Я люблю вас, одиннадцатый «А». Глаза в глаза, в самом конце, пока выпускники кликают друг друга и радуются. Чтобы никто не заметил. Паша сглатывает и убирает волосы назад, у меня вырывается наружу мой завтрак. 14:35 В школьном туалете накурено и душно. Пять минут меня полоскает от выпитого шампанского, смешанного с каким-то сомнительным успокоительным из ближайшей аптеки. Мое пышное платье всё мокрое, на участках, где ткань прозрачная, все прилипло к коже и неприятно зудит. Умываюсь холодной водой и стараюсь не поймать свой взгляд в зеркале. Водостойкая тушь и подводка меня почти не подводят, а большое количество лака для волос все ещё держит мои непослушные волосы в приличном виде. Ловлю себя на мысли, что обрежу все то, что отрасло с зимы, сразу, как закончится выпускной. Об дешевую керамическую раковину звякает золотая медаль, и я кривлюсь от отвратительного звука. Гордость «семьи», «счастливых» родителей, школы. Только знали бы все эти люди, что хлопали, пока я шагала по красной ковровой дорожке, чего это стоило мне последние месяцы. Знал бы хоть кто-нибудь из них, что все это — ложь, фикция. Я бы все отдала, чтобы этого не случилось бы. — Мирослава, ты здесь? — слышится в коридоре за дверью, я дергаюсь и спешно вытираю лицо от воды и остатков собственной рвоты подолом юбки. Правая нога ноет, потому что несколько недель назад, прямо во время вальса, я её подвернула. — Милая, ты как там? Я слышу хныканье своего младшего брата, звук поцелуя маминых губ о его крохотную щёчку и «успокаивающее» шипение. Я растягиваю губы в улыбке и выхожу к ним. — Видимо отравилась вчера чем-то в кафе, все хорошо. Пойдем? — я киваю в сторону, дверей, где мимо проходят чьи-то гордые родители, мол, пора идти. Быстро перевожу с себя тему, чтобы она не волновалась. — Папу не видела? — Он разговаривает с директрисой, благодарит за все, что она для нас сделала, — голос её дрогнул на слове «нас», и я усмехнулась от отвратности этого слова. — Тебе стоит тоже сказать спасибо. Ты должна быть благодарна. — Я ничего никому не должна, прекрати. Это из-за тебя все началось, — вырывается у меня, и я вижу, как она хмурится, собирается что-то сказать, но я перебиваю её. — Пойду переобуюсь. Можешь меня не ждать, я поеду с Полиной. По лестнице поднимаюсь с тяжелым дыханием и чугунными ногами. Каждый шаг мне дается трудно, словно я иду не на второй этаж, а взбираюсь на Эверест, и давление воздуха там все ниже и ниже. В школьном коридоре непривычно пусто и тихо, и я позволяю себе стащить с себя туфли и пройти до кабинета босиком. Все тело чешется от жары, от этих переглядок с учителем, от спокойной матери, от всего этого дня. Мне хочется домой. — Тебя ждать сегодня дома? — Нет, я буду с детьми. Нужно довести это дело до конца. — Лучше бы ты так с сыном время проводил, как со всеми этими переростками. Илюша видит тебя очень редко. — Это не так. Случайным свидетелем чужого разговора мне быть не хотелось. Её мне видеть вообще хотелось ещё меньше. Подслушивать нельзя, некрасиво, отвратительно и бескультурно, но я все ещё стою у приоткрытой двери и дрожу. — Ты остаешься, потому что хочешь быть с ней? Снова? — Женя, прекрати, — грубо прерывает её учитель, и в этот момент их ребёнок начинает хныкать. — Мы уже с этим разобрались. Это ничего больше не значит. Наступает тишина. В голове. У меня. Я не успеваю отойти от двери, когда она резко открывает дверь, и мы впервые встречаемся лицом к лицу. Раньше мы лишь пересекались взглядами. Точнее, притворялись, что все так. Она ненавидела меня, не скрывала это и никогда бы не стала. — Даже не удивлена, что это ты. — Мы с вами на «ты» не переходили, — речь у меня спокойная, хотя внутри все колотится и превращает органы в труху. Она окидывает меня взглядом, укачивая на руках малыша в комбинезоне голубого цвета. У неё красивые руки. Она красивая. — Я пришла за своими вещами, но могу зайти позже, если я не вовремя. — Очень не вовремя, маленькая дрянь. Ты рушишь семью. Тело становится деревянным, и я остаюсь стоять на месте, когда жена человека, которого я люблю, уходит, задев меня специально плечом. Я сжимаю в кулаках подол платья до характерного звука рвущейся ткани. Я готова рухнуть прямо здесь и забиться в истерике, но продолжаю стоять, словно часовой. Нельзя давать волю эмоциям. Когда меня забирали в тот раз на скорой, одна медсестра заставляла меня дышать, сдавливая мою руку, чуть ли не до хруста моих костей. Она сжимала мою руку, заставляла смотреть ей прямо в большие карие глаза и дышать так же много, сколько боли я чувствую. Я делаю глубокий вдох, потом ещё один, и чувствую симпатичную мне слабость в районе живота. За то время, что у меня появилась моя проблема, я стала считать свои обмороки и этот момент, когда я ловлю эту тонкую нить между сознанием и темнотой, каким-то запретным препаратом. Как наркотик, который ты можешь делать сам. Сначала это пугает, но потом становится интересно. Стадию интереса я уже прошла, и, видимо, глотаю горстями успокоительное и специально вызываю обмороки, чтобы уйти от всего окружающего меня. Но ничего так и не выходит, потому что я замечаю яркое красное платье, испуганный взгляд голубых глаз и застывшие в гримасе обиды пухлые губы. Я ударяюсь спиной о стену школьного коридора и выдыхаю воздух, насыщенный углекислым газом, им же и давлюсь. Горло жжёт от кашля, а плечо от Полининого взгляда. — Ты обещала больше этого не делать. Ты дала мне слово, — строго произносит Кутузова, хватая меня за руку и усаживая на ближайшую лавочку. Полина была первой, кто догадался, что я делаю. Булимички где-то на средних стадиях, когда организмом можно управлять, вызывают обмороки, чтобы уснуть, когда надо. Она сразу поняла. Никто не понял, а она поняла. — Твоё слово ничего не стоит? — Мне стало плохо. — Да, я видела Петровскую Фуррию, — Полина достает из своей сумки маленькую флягу, и протягивает мне. В нос бьёт резкий запах алкоголя, да еще и такого крепкого, что слёзы наворачиваются. Я морщусь, но все же делаю глоток, и холодная жидкость загорается у меня во рту, скользит по горлу, обжигая его, и ныряет в желудок. Я выдыхаю и очень резко чувствую прилив сил. Полина усмехается и забирает у меня эту «батарейку». — Опять сказанула что-то? — Что я рушу семью. — Сука. Отличная пара твоему кабелю, — Полина вновь заводит свою шарманку о том, какой Паша урод, как «хуево» он поступил, и что она бы его «четвертовала, первым делом отрезав все его достоинство, которое он пихает не в свою жену». — Мира, его нужно посадить. — Поль, забери мои балетки из кабинета, пожалуйста. 20:43 За рестораном есть парк, где ближе к девяти вечера только подсвечивают разноцветными лампами фигуры животных снизу, но они работают сегодня с пяти часов, с того самого момента, как автобус, с только что выпустившимися выпускниками, заехал на просторную парковку под громкие басы и крики выпускниц. Мне всегда нравилось приезжать в этот ресторан с родителями, когда их приглашали на чужие семейные торжества. Из всех заведений нашего города он был для меня особенным именно из-за парка. В детстве я называла его страной чудес, мечтала быть Алисой Льюиса Кэрролла и потеряться навсегда, когда мама вновь пилила папу. Желание потеряться всё ещё есть, однако причины уже другие. Я находила своё убежище в деревянной беседке, которую скрывала старая и огромная плакучая ива. Когда-то давно на этом месте было озеро, но потом, по городским легендам, оно высохло, а ива осталась и проросла всем на зло, хотя все кликали ей ближайшую смерть. Помню, как по воскресеньям в ресторан приходил саксофонист — ботаник, и после своего выступления собирал всех детей в беседке, рассказывая легенды и разоблачая мифы о растениях. Я попадала на это мероприятие всего два раза, однако этого хватило, чтобы я оставалась надолго под впечатлением. Потом всё это прикрыли, потому что родители множества увлечённых ребят решили, что мужчина слишком любит детей. Они сочли его педофилом. Ресторан потерял лучшего на свете саксофониста, дети — смысл прихода в ресторан. Зато родители были спокойны. Всё самое хорошее они уничтожили и могли быть спокойны. Никакое добро теперь точно не добралось бы до их детей. Грозовые тучи собрались над местом, куда мы в последний раз пришли все вместе, где-то в глубине кучевых черных туч сверкнула молния, после пронзительного раската грома. Не было ветра, было душно. Из-за грозы темень наступила слишком рано для конца июня. Мои балетки стояли на ступеньках под козырьком, а я сама была на лавочке и далеко от них. Грудную клетку разрывало от сдерживаемых рыданий, до которых я себя сама и довела. Голова стала в конец чугунной, и ее было неистово тяжело держать, поэтому я облокотилась на деревянную балку. — Мира? Его голос был громче раскатов грома, ближе сверкающих молний и больнее моих впивающихся в ладони ногтей. Он вошёл в беседку, и ива скрыла нас от посторонних глаз. Предательница. Сигарета в зубах, галстук чуть ослаблен и русые кудри больше не лежат ровно. — Не подходи, — хрипло, рвано и очень жалко. Вскакиваю со скамьи и отворачиваюсь от него. Он в пяти шагах, и мы оба это знаем. — Я сейчас уйду. — Мира, ты плачешь? Четыре шага. — Нет. Я делаю глубокий вдох. — Тебя кто-то обидел? Три шага. — Нет, нет. Живот скручивает, по коже ползет страх. — Ты плохо себя чувствуешь? Два шага. — Нет, я в порядке. В полном порядке. Я поворачиваюсь к нему, и вижу, как между пальцев у него тлеет сигарета. — Я могу помочь тебе? Один шаг. — Нет. Близко, слишком близко. Всё, что себе и всем обещала, опять нарушаю. Опять ради него. — Да. Поцелуй меня. Я соскучилась и устала.