Привязанность

Онегин отверг Татьяну потому, что сам себе не верил. Потому, что, убив восемь лет жизни, он и сам не заметил, как убил в себе высокое и оставил только низменное, а когда это высокое было готово воскреснуть, — он испугался. Испугался волнений любви, потрясений, страданий, и даже слишком больших радостей испугался — предпочел холодный покой. Разумеется, себе самому он не хотел признаться в этом и объяснял свои поступки для самого себя заботой о юной, неопытной, искренней Татьяне. Проповедь Онегина, на первый взгляд, очень благородна. Будь на его месте обычный светский денди, он не преминул бы именно «обмануть. . доверчивость души невинной», развлечься в деревенской глуши с наивной сельской барышней — и, расставшись с ней, едва она ему надоест, обречь ее на мучения и беду. . Онегин не сделал этого — но ведь он не обычный светский денди! Он — как-никак — добрый приятель Пушкина. Он знает цену свету и его «важным забавам», сам Пушкин любит в нем «мечтам невольную преданность» — и вот эти мечты готовы осуществиться: прекрасная, гордая, душевно богатая, возвышенная девушка предлагает ему свою любовь, а он бежит от нее, бежит от своей мечты. Когда бы жизнь домашним кругом Я ограничить захотел. . … То верно б кроме вас одной Невесты не искал иной. . … Но я не создан для блаженства; Ему чужда душа моя. . Скажу без блесток мадригальных: Нашел мой прежний идеал, Я верно б вас одну избрал В подруги дней моих печальных. . Значит, такая девушка, как Татьяна, была когда-то идеалом Онегина! Но идеал этот — «прежний», Онегин больше не верит в него; поздно, как ему кажется, встретил он Татьяну. Ненавидя и презирая свет, он тем не менее заражен его взглядами, его предрассудками. Когда-то, в ранней юности, Онегин верил, вероятно, в возможность высокой любви на всю жизнь. Но свет убил эту веру — и даже надежду на ее возвращение: Мечтам и годам нет возврата; Не обновлю души моей. . Вот она-главная трагедия Онегина: «не обновлю души моей». Конечно, с его точки зрения, он прав, он поступает благородно: не веря в возможность любви, отказывается от нее, да еще и воспитывает попутно наивную Татьяну. Но боли от этого меньше не становится. 4 июля, 12:45. Я в десятый раз вытираю свои раскрасневшиеся и мокрые щёки рукавом домашней кофты, что большая мне, и закусываю щеку. До конца Пашиной книги мне осталось всего пара страниц, и я не могу перестать плакать. Паша все это время лежит рядом со мной и наблюдает за тем, как я реагирую на ту концовку, что он написал за те сутки, что мы не видились. Я всхлипываю так громко, что сама пугаюсь, а потом чувствую короткий поцелуй в голую коленку и поглаживания в районе поясницы. Буквально, последние строчки добивают меня, и я замираю. Осознание того, что это самый правильный конец для книги, приходит ко мне спустя какое-то время, пока я просто сжимаю напечатанные листы замерзшими пальцами. Правильный, но несправедливый. Хочется хоть где-нибудь найти хороший конец. Главный герой столько терпит и преодолевает за всю книгу, что просто обязан получить свой счастливый конец. Я откладываю листы и не нахожу ничего лучше, чем просто закрыть лицо руками и заплакать. — Детка, — ласково зовёт Паша, укладывая свою голову мне на плечо и обхватывая руками. — Милая, у него не было шанса на спасение. Он погиб героем. — Не было, но ты мог его дать ему! — я вытираю глаза и делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться. Паша целует меня в плечо, и я выдыхаю. — Ты мог дать ему шанс на счастье. Паша ничего не ответил мне. Он уткнулся в мои волосы и прижал к себе. Мы уже давно проснулись, но за все это время с кровати почти не вставали. Лето выдалось дождливым и холодным, жарких дней было совсем мало. После развода дачу мать продала, а это значило, что я теперь всё лето могла провести в городе. С Пашей. На двери белого шкафа висит его свадебный костюм. Паша прижимается ко мне, касается нежно губами моей шеи. Через два дня его свадьба. Расписались они давно, ещё до рождения сына, а вот торжество будет только послезавтра. Самое отвратительное, что я смирилась с этим. Просто смирилась. Любовница. Я любовница женатого человека. Во рту солёный привкус железа от того, как сильно закусываю щеку. Закрываю глаза, чтобы насладиться лаской и не видеть проклятый костюм. — Я напишу пролог, где он будет жить. — Что? Нет, не надо! Не слушай меня! Делай так, как ты хочешь! Если ты считаешь, что конец должен быть таким, то пусть он будет таким. Паша, ты не должен меня слушать. — Боже, ты так много думаешь и говоришь, — смеётся Паша, а меня это задевает. Я замолкаю мгновенно, мне больше не хочется и слова говорить. Паша разворачивает меня к себе, нависает сверху, и пшеничные кудри, которые он отрастил почти до шеи, щекочат мне лицо. Я улыбаюсь, убираю их, целую Пашу в губы. — Вот бы каждое утро было таким. Ещё один удар. Я нервно сглатываю, пытаюсь не выдать себя и давлю улыбку так сильно, что сводит челюсть. — Я проголодалась, — это звучит довольно уверенно и спокойно, как мне кажется. Паша не замечает моего обмана, а я уже не удивляюсь тому, как хорошо я вру. — Пора вставать. — Да, ты права, — Паша натягивает на плечи одеяло, вскакивает резво на ноги, упирает руки в бока. — Я спасу свою девочку от голода! Но сначала в душ! Я провожаю Пашу заливистым смехом, получаю воздушный поцелуй где-то в дверях, а потом остаюсь совершенно одна в комнате. Минут пять я смотрю на черный классический костюм, а потом чувствую, как по щеке катится горячая слеза. Столько мерзости к себе я ещё не ощущала. Натягиваю домашние штаны прежде, чем выхожу на кухню. Не зря, оказывается. Филипп сидит за столом в одних домашних шортах, поедает что-то пахнущее свежестью и летним утром. Его светлые волосы мокрые и падают прямо на большой лоб. Он замечает меня сразу и перестаёт жевать. Каждый из нас думает об одном и том же. Каждый из нас понимает это. Никто из нас так и не признается в этом. — Приятного аппетита, — улыбаюсь я, а Фил швыряет ложку. Отличное начало. Продолжаю делать вид, что всё хорошо, улыбаюсь. Всё прекрасно. Всё просто ахренительно прекрасно. — Я думала, что ты уехал к родителям. — А я думал, что ты прекратила спать с Пашей. Я нервно сглатываю, делаю глубокий вдох и подхожу к холодильнику. Только не зареветь бы. Только не подать виду. Филипп шумно встаёт из-за стола, громко швыряет в раковину, а затем очень резко закрывает, открытую мной дверь, прямо у меня перед носом. Я не выдерживаю и просто со всей дури бью Филиппа по его лицу, что находится так непозволительно близко. Пощёчина звонкая, резкая и от неё болит всё тело. В ней всё то, что я так долго в себе держу. — Что с тобой не так, чёрт возьми? — рычу я, а Филипп хватает меня за запястье и тянет к себе ещё ближе. Я знаю, что в Пашиной ванной ничего не слышно. Филипп тоже знает. Он знает, и поэтому позволяет себе всё это. — Отпусти! — Ты должна была закончить это сама, блять! Ты забыла? — рычит Филипп, сжимая моё запястье. Он зол, очень зол. Я инстинктивно отворачиваю голову от него, будто меня это спасёт. — Любишь его? — Это не твоё дело! — Неужели? — усмешка с его губ слетает так же легко, как он меняет своё отношение ко мне. Филипп лучезарно и очень наигранно улыбается. — Это моё дело ровно с того момента, как ты на мне скакала три месяца подряд, пока Пашенька был со своей женой и ребёнком в отъезде. Это моё дело. Ты меня втянула во всё это. — Ты мог отказаться, — голос дрожит. Я вру. Всё это ложь. Ложь. Ложь. Ложь. Я тут всех кормлю сплошной ложью прямо с ложечки. — Не надо делать меня во всём виноватой. — Ты прекрасно знаешь, что не мог, — самое честное, что звучит на этой кухне. Он не мог отказаться. Вот он, тот Филипп, которого я узнала когда-то. Он никогда не врёт. — Ты расскажешь ему. Это не вопрос. Это утверждение. Он настроен очень решительно. — Нет. — Отлично. Я знал, что ты это скажешь. Я сам расскажу 15 марта, 1:43 — Пей до дна! Пей до дна! Пей до дна! Холодная, горькая и совершенно невкусная жидкость жжёт мне горло, а я всё продолжаю пить. Граненый стакан с грохотом приземляется на стол, и толпа вокруг меня начинает истошно и почему-то очень весело кричать, хвалить меня, одобряюще угукать. Какая-то незнакомая мне девица с большой грудью прижимает меня к себе, а какой-то парень хлопает меня по заднице. Этот отвратительный жест меня отрезвляет, и я пытаюсь найти глазами виновника моего теперь отвратительного настроения, но людей так много, а от выпитого мной все лица расплываются. Живот сводит, потому что я уже давно ничего не ела, а только пила. Если честно, то я даже с трудом понимаю, что происходит. Я не вижу никого, с кем могла бы быть знакома. Все эти люди мне совершенно незнакомые. Я чужая здесь. Везде чужая. В толпе людей так жарко, а я невыносимо мёрзну. Закрываю глаза, отдаюсь музыке, двигаюсь в ритме со всеми этими незнакомцами. В квартире мерцает свет. Я успеваю выучить последовательность цветов: красный, жёлтый, синий. Красный, жёлтый, синий. Мой красный пластиковый стакан вновь полон, я опять пью что-то сладкое и очень мерзкое. Смеюсь от какой-то тупой шутки. Красный. Кто-то обнимает меня со спины. Жёлтый. Мокрые и горячие губы касаются моей шеи. Синий. Что-то сильно упирается мне в бедро, и я корчусь от представления того, что это может быть. Красный. Жёлтый. Синий. Меня шатает из стороны в сторону, когда я добираюсь до какой-то двери и открываю её настолько резко, что не успеваю ровно встать и вваливаюсь в комнату под визг и мат какой-то неизвестной мне парочки. Мне совершенно не удаётся встать на ноги, а девица так и не прекращает визжать. Раздражает. Очень сильно. Мне хватает сил только на то, чтобы сесть на колени и опустить руки, взглянуть на людей, чью идиллию я испортила. Я не сразу в приглушенном свете узнаю Филиппа, а вот он узнаёт меня сразу. До меня наконец-то доходит, что он уже несколько минут трясёт меня и называет по имени. — Мирослава, ты что здесь делаешь? Ты же пьяная в щепки, боже. Как ты здесь оказалась, блять? — Я сказала, что знаю хозяина, а парень на входе вручил мне какой-то стакан с дрянным алкоголем и совершенно не припятствовал мне дальше. Круто, да? — Сколько ты выпила? — Не знаю, наверное очень много. — Алло, а я вам не мешаю? — когда глаза привыкают к освещению, я замечаю какую-то худую блондинку в одном лифчике. До меня медленно, но верно доходит, чем они могли тут заниматься. Однако вместо того, чтобы встать и извиниться, я подтягиваю к себе колени и хмурюсь. — Фил, может, ты уже прогонишь эту алкашку, и мы продолжим? — Я вам помешала? — на мой вопрос я получаю такой ненавистный взгляд от девицы, что мне становится не по себе, но Фил придерживает меня за плечо горячей ладонью. С ним хорошо и спокойно. Куда лучше, чем в той толпе незнакомцев. — Прости, Фил. — Всё хорошо, успокойся, — улыбается Филипп, а потом укрывает меня своим пиджаком. Приятный мускатный запах ударяет мне прямо в нос, а потом я различаю мяту. Нежную мяту. Как он может пахнуть им? — Ты в порядке? Мира, ты очень побледнела. — Фил! Ты вообще слышал, что я сказала? — Насть, не устраивай скандал, а. Иди уже отсюда. — Громов, ты охренел? Ты же сам меня затащил сюда, а теперь гонишь из-за какой-то мыши? Стало сразу ясно, что девушка совершенно не глупая. Мне не особо хотелось быть свидетелем их перепалки, а тем более причиной из-за чего всё произошло. Не хотелось, но я уже была ей. Пока их перепалка не закончилась, я успела дважды проглотить то, что рвалось наружу. Голова так сильно болит, что я с ещё большим трудом могу держать себя в руках. — Филипп, меня сейчас стошнит, — тихо шепчу я, сжимая его пиджак в кулаке. Он не сразу обращает на меня внимание, поэтому мне требуется вновь собрать себя и громче объявить о намерениях моего желудка вывернуть себя наизнанку. — Филипп, пожалуйста. — Твоей мышке, кажется, плохо, — язвительно замечает девушка, которой я испортила ночь, и я ей очень благодарна за это в тот момент. Фил тут же бросается ко мне и помогает мне подняться. Мы очень быстро движемся в сторону ванной комнаты, от чего мне становится только хуже. Не то, чтобы она была далеко, просто к таким скоростям я не была готова. Как только я оказываюсь у унитаза, всё содержимое моего желудка из меня всё же вырывается. — Мудак ты, Громов. Разберись в себе. Это было последнее, что я услышала, прежде чем меня вывернуло ещё раз. Всё это испытание выматывало меня страшно, а Фил всё это время был рядом. Он видел меня в ужаснейшем состоянии, держал мои волосы, ободряюще поглаживал по спине, когда в перерывах я извинялась и утирала слезы, и говорил, что всё будет хорошо. Он был единственным, кто был рядом со мной. Не Паша, а он. Когда я немного отошла, Фил помог мне привести себя в порядок. — Нужно снять платье, — я поднимаю руки вверх, и Фил ловко стягивает моё платье. У меня не хватает сил прикрыть себя, поэтому Филипп разглядывает меня, не скрывая этого. Я начинаю жалеть, что не одела бюстгальтер. Он скользит взглядом по моему лицу, затем опускается на грудь, обтянутому капроновыми колготками животу. Мне это уже что-то напоминает. Только ванная была другая. Человек тоже был другой. Но его сейчас здесь нет. — Ты была только в этом платье всё это время? — Я не очень думала, когда шла сюда, — такое себе оправдание, однако меня оно устраивает. Я складываю на груди руки, чтобы прикрыться, Фил протягивает свой огромный пиджак, и я не раздумывая кутаюсь в него. Не скажу, что я уже полностью трезва. Я ничего не чувствую, а значит алкоголь всё ещё на меня влияет. Я заметила — Чёрт, паршивый день. — Ты вообще не думала, как мне кажется, — качает головой Филипп, выливая из стаканчика, что стоял на раковине, его содержимое, а после набирая в него воды и протягивая мне. — Не понимаю, как ты вообще здесь оказалась. Ты одна? — Я сплю с Пашей, — Филипп замирает, по его глазам я понимаю, что он и так это знал, но отчаянно отрицал это. Сейчас, когда я сама в этом призналась, он чувствует разочарование. — Я от него сюда пришла. Он объявил мне о том, что уезжает и выставил за дверь. Я специально у него забыла лифчик. Не знаю, что меня дёрнуло пойти за той компанией. — Зачем ты мне всё это говоришь? — Мне больше некому рассказать. А если и осуждение, то пусть лучше от тебя. Но, если честно, то мне плевать. — Ты не умеешь лгать, Мирослава. Даже не пытайся. — Вся моя жизнь — сплошная ложь. Я устала лгать всем, кого знаю, — улыбаюсь я, взобравшись на стиральную машинку. Филипп смотрит на меня испуганно, словно не узнаёт. Я тоже на себя так смотрю. — Я ещё даже школу не окончила, а уже стала любовницей женатого мужчины. Я лгу всем, что у меня всё просто замечательно, а сама выть хочу от того, как всё ахринительно плохо. Мне так хочется, чтобы хоть кто-то заметил, но ничего не происходит. А самое главное — он не видит, что я гибну. Он со мной проводит время, пока она дома ему борщи готовит. Я люблю его, Филипп. — Что ты хочешь, чтобы я сказал? Это всё равно не меняет моих чувств к тебе. — Это всё ложь. Ты врёшь мне. Это всё херня. — Нет. — Херня. Чушь собачья. Ты делаешь вид, что всё нормально. Херня. Имей уважение к себе, пошли меня на все четыре стороны. Зачем тебе я? — Прекрати уже, ты пьяна. — Почему ты не боролся за меня? — в лоб, чтобы сбить с ног. Филипп сжимает кулаки, я вижу как пульсируют желваки у него на лбу. Я злю его. И мне это нравится. Я хочу увидеть хоть какое-то действие от него. — Я же нравлюсь тебе. Ты даже не пытался меня от него отвести. Ты всё знал о нём, но ничего мне не сказал. — Это не моё дело было. — Разве? — в тот момент мне открывается какая-то новая правда. А вскоре мне даже не жаль Фила. Я злюсь на него. — Ты постоянно был где-то поблизости, ждал момента, пока я сама к тебе приду. Ты знал всё. Я раскусила тебя. Мы молчим, потому что это правда. Я не вижу и доли раскаяния в его глазах. Потому что ему не стыдно. Он не простой и хороший парень, однако он куда лучше Паши. Я решаю добить его раньше, чем пожалею об этом. — А теперь он трахает меня, а не ты. — Заткни рот! — я не успела сообразить, когда Филипп успел подойти ко мне так близко и схватить меня за шею. Успела только сообразить, что задела его сильно, что пальцы его сжимают моё горло слишком грубо, что останутся следы. Он так громко и тяжело дышит, что мне становится ещё тяжелее самой дышать. — Заткнись, блять! Я жадно хватаю ртом воздух, а Филипп всё продолжает сдавливать пальцами моё горло, пока я не издам жалобный стон. Тогда ему и сорвёт крышу. Поцелуй чужой, горький, жёсткий и совершенно не нравится мне. Я стараюсь оттолкнуть его, но он больше и сильнее меня. Он одной своей рукой меня держит полностью. Страх быстро отрезвляет. Я не хочу всего того, что происходит. Я соскальзываю со стиральной машинки, толкаю Филиппа от себя, но он только сильнее цепляется за меня, а потом я оказываюсь спиной к нему, прижатая к стиральной машинке грудью. Отчётливо слышу, как рвется ткань моих колготок. Меня сковывает, пока я не чувствую его внутри. Больно. Грубо. Резко. Я этого не хочу. Я этого не хочу. Я этого не хочу.