На выдохе

      Они мчались во весь опор, как сумасшедшие. Ехали несколько бурлящих весною дней. Кони неслись галопом, а люди, распрямляя согбенные над землей спины и шеи, глядели им вослед, не понимая, что это: живые люди или призраки.       Они ехали и ночами, тёмными и влажными от тёплого дождя, а проснувшиеся в своих кроватях люди изумленно крутили головами, борясь с удушающей болью, вздымающейся у них в груди. Вскакивали, прислушивались к хлопанью ставней, плачу разбуженных детей, вою собак. Приникали к оконным плёнкам, не понимая, что это: живые люди или призраки.       По Эббингу пошли рассказы о четырёх демонах.       На коротком ночном привале, когда небо раскрылось для них чудесными звёздами, Цири было неспокойно. Геральт сидел у огня, выглядел необыкновенно расслабленным, где-то в густых, как дым, сумерках бродила Йеннифэр в поисках мест Силы. Её тянуло к магии, как никогда, словно она пыталась насытиться ею вволю. Йеннифэр не говорила, что с нею сделали в замке Стигга, Цири не спрашивала. Догадывалась, стискивая рукоять меча. Тайком жалела, что не увидела смерть Вильгефорца, хотя бы труп. И злила этим Йеннифэр.       Кагыр зачастую держался на стоянках от них в стороне, понимая, как много нужно трепетной интимности этой маленькой и, пожалуй, самой настоящей семье. О своей он старался не думать вовсе. Выбор был сделан. Казалось, осознанно, но точно не напрасно.       – Ты так и не сказала, куда мы едем, – тихо проговорил ведьмак.       – Верно. А ведь обещала, – Цири подавила вздох и вздёрнула подбородок. – Мы должны побывать в Ревности, одной мелкой деревушке. Там случилось... кое-что.       Помолчали.       – Там похоронены мои друзья, – наконец выдавила Цири. – Или истлели под всеми ветрами.       Она подняла на Геральта большие печальные глаза, позволяя себе вольность выдать эмоции. Геральт подал ей руку, за которую она тут же схватилась и сжала, словно только это было и нужно. Сидели долго, слушая занимающийся вдалеке волчий вой. А, быть может, собачий.       Кагыр сегодня развёл свой огонёк за холмом, делаясь совсем отшельником. Даже Йеннифэр сказала слово против этого, но почему, уже не ответила. А Цири чуяла, будто что-то уходит. Что-то, чего ещё у неё даже нет, как уходит повозка с нарядной парчой, если опоздать на ярмарку.       И вдруг бубен зазвенел тарелочками сначала тихонько, а потом всё громче и отчётливее, вовлекая в свою игру флейту и дудку. Был смех, была пёстрая пляска, и она становилась ближе, будто выныривая из-под воды. Замелькали узорные пышные юбки, каких Цири никогда не видала, распахнулись у самого лица очерченные длинными ресницами похотливые чёрные глаза, расцвели алые губы в манящем изгибе. Цири сделала шаг, увлекаясь, но глаза исчезли в толчее, в пляске.       – Танцуй, Серая!       – Седая!       И смех, смех, смех. Нет злости, наливается тело неукротимым счастьем. «Забытым!»       – Танцуй!       И она танцует.       В ней снова сила. Горячо. Ноги бьют жёлтую землю в энергичном переплясе, каблуки оставляют ямки, взрывают комья и пыль.       – Танцуй! Ах-ха! Танцуй!!       Гремит, звенит незнакомая музыка. Вспыхивают краски огня и неба, краски сочной луговой зелени.       Кто-то сильный увлекает в парный танец со спины крепким хватом, и кровь играет пуще, тяжелеет, опускаясь книзу, к животу, и забываются чёрные глаза, последний раз ревностно сверкнув из стайки мокрых радостных людей. И кто-то сильный кружит, кружит, прижимается.       Она знает, кто, и радуется.       Кто? Кто?       Музыка ударяет, разворачивает в последнем па. Выдох! Глаза в глаза — тёмно-голубые.       Кто?       Цири рванулась из сна, шумно вдыхая остатки нот пота, пыли и ярмарки. Кругом ночь, тает под боком костёр, цепляет струнки в сердце далёкий вой. В руке лежит рука Геральта, он чуть улыбается.       – Уснула? – недоверчиво пробормотала Цири.       Ведьмак кивнул.       – Мне снился сон... - она замялась, и он сразу нахмурился. – Нет. Хороший. Я... такого ещё не видела. Слишком хороший.       – Доченька. После всего ты отныне будешь иметь больше, чем просто надежду, – Йеннифэр бесшумно опустилась рядом, возникнув из ниоткуда. Села рядышком, загадочно улыбнулась и даже приобняла.       «Они оба так спокойны сегодня, будто я всё ещё сплю, не переставая, целый день. Чего же мне не хватает? Ведь они могут быть спокойны. Столько бед, скитаний, и могут. Должно же быть что-то...»       – Не теряйся, девочка, – ответила ей вслух чародейка. – Это не предчувствие.       Помолчали. Сон больше не шёл.       – Я лучше пройдусь, – решительно встала Цири, не отряхиваясь.       Геральт попытался возразить, но почему-то не сумел. Вряд ли, конечно, к этому была причастна Йеннифэр.       Обоюдоострый рожок луны — змей Уроборос тянулся к собственному хвосту — серебрил шкуру Кэльпи. Цири ухватила её пальцами за мягкую ноздрю, слегка потянула. Кобыла фыркнула, беззлобно тряхнула ушами и принялась пощипывать губами пальцы. Краденная лакричная конфета исчезла, ловко подхваченная лошадиным ртом. Чуткий жеребец Кагыра немедленно оказался поблизости, рассчитывая на сладость, но поберёгся Кэльпи и замер в стороне. Кобыла заранее прижала уши плотно к голове, окрысилась.       – Держи, – Цири потрепала его по шее, скармливая вторую и последнюю конфету. – Видишь, не нужны ей твои ухаживания. Где уж там, – конь качал широкой мордой, будто жалуясь. – Ну, такая уж она.       Жеребец потерял интерес к пустым рукам и, заметив агрессивный настрой Кэльпи, удалился. Цири мягко оттолкнула подошедшую лошадь и двинулась дальше в одиночестве.       С холма было хорошо видать сидящего у огня Кагыра. Подле него виднелась чаша с чем-то жидким, и Цири решила было, что набрела на ужин, которому не хотелось мешать, когда рыцарь зачерпнул воду, смачивая повязку, и с ругательством, отчасти здорово смахивающим на эльфийское, принялся отнимать её от лица.       Ноги несли сами, как однажды в Сковородке.       – Подожди, – не вытерпела она и из горсти одной, другой щедро залила повязку. – Ну вот. Жди. Сразу если дёрнешь — хуже будет.       Она плюхнулась рядом, изображая беспардонность, однако выдержала ту самую дистанцию, какая отбивает всякие глупые мысли.       Лицо Кагыра окаменело, как и во все эти дни после Стигга. То ли любое движение мимики причиняло ему нестерпимую боль, то ли был рассечён нерв, но молодой рыцарь молчал сутками, и нельзя было определить, о чём он думал. Разве что глаза его говорили о многом. Цири старалась не понимать, о чём.       – Мне бы хотелось извиниться перед тобой, Цирилла, – первым заговорил он. Голос его звучал хрипло от долгого молчания, заставил рыцаря бурно закашляться.       – За что? – едва дождалась Цири конца его приступа. В ней мгновенно закипело странное недовольство.       – Я не спросил твоего разрешения ехать с вами.       Она поспешно открыла рот, но смолчала.       – Твоей просьбы никто и не ждал, – подумав, ответила она. – Предназначение не даёт выбирать попутчиков, союзников, врагов. Ну а враг... Сам не имеет друзей.       Он сдержанно поклонился. Вид у него сделался задумчивый. «Оживает», – удивлённо отметила Цири.       – Геральт рассказал мне. О том, что ты сделал для меня в Цинтре.       Кагыр пристально вгляделся в её лицо. И она вдруг поняла, что искорки его мыслей долетают до неё брызгами костра.       – Я этому верю. Каждому слову. И хочу... поблагодарить.       Он набрал полную грудь воздуха с явным облегчением.       – Для меня нет большей благодарности, чем принять жизнь от твоих рук, Цирилла.       – Не надо, – отрезала она, резковато поднимаясь. – И просто: Цири. Не надо... Давай снимем повязку?       Кагыр с позором уронил голову.       – Прости, – прикусила она губу. – Я успела забыть, как это сложно. Ты привыкнешь, – она вздохнула, откинула волосы с левой щеки, забрала их за ухо. – Знаю, это не утешение. Которое, конечно, тебе вовсе не нужно.       Кагыр, так и не взглянув на девушку, помотал головой каким-то собственным мыслям. Они быстро метались в нём, но Цири теперь не достала ни до одной. Он молча взялся за бинт, потянул вниз. Сделав паузу, поморщившись, потянул дальше. Цири остолбенела, заворожённая. И тогда Кагыр поднял лицо.       Шрам копировал её собственный, разве что удлинился, увеличился в размерах, начинаясь у самого уха и кончаясь рассечёнными губами. Лишь пару дней назад Йеннифэр с таким боем, что взвивались ореолом её цвета вранова крыла волосы, добралась с магией до шрама, и всё-таки подоспела поздно, оставив после лечения широкий ярко-розовый, рваный с краёв порез.       Кагыр подскочил с места, увидев шрам Цири, и зрелище настигло его, словно собственная боль. Он покривился, а левый угол рта едва-едва сдвинулся вслед за правым. «Йеннифэр спасла, – с ужасом вздохнула Цири. – Немножечко. Он бы выглядел иначе. Может, у него бы вообще пол-лица...»       – Спрячь, – выдавил он. – Не береди.       Его голос звучал без жалости. В голосе плеснулась скорбь, а мысли были вместе с тем не о шраме вовсе, а о вещах иных, куда более значимых.       Цири практически послушалась, рука потянулась за прядью волос, но остановилась в последний момент.       – Нет, ты прав, – решительно ответила она. – Бередить нечего. А так – лучше видно! – она вскинула голову, приосанилась.       Кагыр только приложил руку к сердцу в смутном порыве.       – Ну же, – с трудом улыбнулась Цири. – Сядем. Ночь долгая. А к Геральту и Йеннифэр я сегодня не вернусь. Они... любят бывать вместе.

***

      Отныне что-то стянулось меж ними четырьмя. В бешеной скачке бок о бок покрывали они мили, чуть не цепляя друг друга стременами. Стоило же им остановиться на отдых, как незримая связь давала повод долгим разговорам. Очень долгим. Волшебным.       И долгому, тягучему и сладкому молчанию.

***

      От Ревности Цири тронула кобылу рысью. Ехала, как будто снова одна, не ощущая ни души за собою. Несколько часов кони, едва касаясь земли, зачарованные, лёгкой рысью летели прочь.       И воздух вкруг них дрожал, размывая черты. Люди трепетали, страшась дневных видений.       А Цири перевела Кэльпи на шаг. И уже смеркалось, когда пепельноволосая, не отрывая глаз от потемневшего леса вдоль дороги, натянула поводья. «И там произошло нечто, – подумал Кагыр. – Она вспоминает о чём-то»       Хотя Кагыр был уверен, учитывая характер Цири, что она скорее карьером кинется как можно дальше от Ревности, навёрстывая расстояние до следующей точки, Цири и вовсе остановилась на ночлег в том лесу. Отстранившись, пока он с ведьмаком и чародейкой разбивали лагерь, она углубилась в чащу, ни о чём не предупредив. Впрочем, в этом не было надобности. Это было её priva lex*. Так шепнула и Йеннифэр Геральту, проводившему Цири долгим взглядом.       Ночь давно снизошла на их стоянку. Ведьмак и чародейка спали или делали вид, что спали, и Кагыра кольнула обида на себя самого. Этот день, такой до тошноты туманный, одурманенный болью Цири, как своей личной, умудрился врезаться в память, пробив разум насквозь. Кагыр томился, и томление это, вопреки здравому смыслу горело, а не лилось. Он сжимал и разжимал кулаки, упрямо шевелил челюстями, заставляя работать наполовину онемевшую часть лица, с отчаянием ощущая слабую реакцию мышц. Наконец, высидеть ещё хоть немного он не смог.       Ноги несли сами.       Он дышал глубоко и медленно, задерживая временами дыхание до головокружения. Томление нарастало, разрывало изнутри, жевало непослушное лицо, как вдруг пришло озарение. Он явственно понял, что сидит не в своей шкуре, и эта дикая, чуждая мысль остановила его. Обессиленный внутренней борьбой, Кагыр привалился к шершавому стволу и перевёл дух.       Минуту, две, он стоял, обхватив дерево руками, пока не нашёл это глупым. Отпустил, опёрся спиной и вслушался в ночь. Не зря.       Хрустнула ветка и с этим звуком оборвалось, как паутина, терзавшее чувство. Навстречу вышла Цири прежде, чем Кагыр сделал второй вдох.       Она поглядела на него просто, легко, без тени пережитого.       – Немощному старику не пристало так помирать, – сказала она утробно, не своим голосом и вдруг покачнулась.       Кагыр машинально сделал движение к ней, но она уже твёрдо стояла на ногах, потирая лоб.       – Я что-то говорила? – устало произнесла она.       – О старике... – недоумённо забормотал он.       – Нет. Вряд ли, – покачала Цири головой, даже не посмотрев на него, и развернулась, пригласив за собой жестом. – Я говорила, что знаю, зачем ты здесь. Пойдём.       Кагыр позволил вести себя абсолютно бездумно, практически дыша в пепельную макушку, терпко и кисловато пахнущую телом.       – Смотри, – она простёрла руку с вытянутым пальцем.       Деревья росли здесь реже, пропуская между крон лунное свечение на лесную подстилку. Из-под земли выступали или лежали разбросанными по ней сияющие белизной даже во тьме мраморные колонны до того витиеватые и ажурные, что, казалось, могли быть сломаны голыми руками. По самой высокой из уцелевших полз молоденький вьюн, обещая скоро достигнуть макушки и уже вырастив капельки крепких бутонов.       – Я видел брошенные людские поселения. Они едва затягиваются травой спустя сотню лет. Земля под ними погибает.       – Эльфы любят только свой народ и свои земли, – ответила девушка. – Я дождусь утра. Цветы раскроются, и, думаю, это будут прекрасные цветы, такие же нежные, как розы Шаэрраведда.       – Шаэрраведд? – выдохнул Кагыр. На лице его обрисовалось размышление, попытка перевести.       – Поэтому скоя’таэли были здесь, – не оглядываясь, продолжила Цири.       – Когда?       – Давно. Много миров назад.       Цири обняла себя и вобрала в разум молчание. Было хорошо не думать и знать, что Кагыр не думает тоже, что оба они свободны сейчас.       – Дай свой плащ. Сидеть на земле холодно.       Плечом к плечу, как уже много раз кряду, она прижималась к Кагыру, глядя вперёд, на мраморные цветы и цветы живые, а ладонь помнила шип бело-лиловой розы у барельефа Аэлирэнн и чесалась.       Развели свой огонь.       – В Тир на Лиа ты встречала такие колонны?       – Нет. Aen Elle и Aen Seidhe не позволят себе повториться.       – Один знаменитый дворец в Виковаро строил эльфийский архитектор. Это по праву лучшее строение в королевстве.       – Эльфы создают прекрасные вещи, – тихо проговорила Цири, – и совершают ужасные.       После очень долгого молчания Цири, согревшаяся, свободная от тоски, посмотрела на рыцаря в упор, изучила шрам. «У Бонарта мерзкое чувство юмора». Потом, иррационально, беззастенчиво – небольшой, чуть острый нос с южной горбинкой, плавные дужки век, создающие неизменно уверенный, мягкий взгляд, длинные тонковатые губы, левый уголок которых почти всегда безжизненно висел, и буйные чёрные волосы, нечёсаные, отросшие, прикрывшие скруглённый треугольник уха. «Тоже — кровь эльфов. Эта шутка Предназначения...»       И вздрогнула.       Поспешно отвернулась, обнаружив, что Кагыр давно наблюдает за ней и дышит через раз. Скрыла смущение, расправила плечи. А вслух произнесла:       – Я больше тебя не боюсь, – подозревая, что сказала слишком много.       И слишком мало.       Он, к её удивлению, усмехнулся.       – Давно?       Помедлив, она кивнула. Кагыр усмехнулся вновь и скорбно запрокинул голову, глядя на небо, где звёзды начинало скрадывать тусклое зарево.       Цири разгадала это чувство и задохнулась в собственном. Губы не слушались:       – Госпожа Йеннифэр не позволяла идти на поводу у разных... мыслей. Пока не соберёшься с ними.       На физиономии Кагыра не было вопроса.       – Но я видела один сон...       – Я тоже.       Они молчали и сидели неподвижно. А сердце стучало в голову, и кровь густо стекала книзу, тянула к земле, и пели дудки.       – Цири...       – Я знаю, – она зажмурилась.       – Нет, Цири, – тихо ответил Кагыр.       Его рука нежно коснулась её щеки, затем шеи и застыла. Цири перестала дышать, сосредоточилась и высчитала дни. Как учила Йеннифэр.       Выдохнула, открыла глаза и встретилась с другими. Тёмно-голубыми, мягкими, как атлас. Красивыми.       Он вернул руку к лицу, сначала тронув подушечками пальцев. Лоб, висок, скула, щека. В блеске огня Кагыр заметил румянец, разогревший кожу, заметил глубокий вдох, лёгкое движение век и то, как румянец отхлынул усилием воли. Коснулся рукой, поднёс вторую ладонь, обрамив лицо Цири, словно защитив.       Ниже, на шею. Всё так же соблюдая порядок и такт.       Плечи, впадинки у локтей, предплечья. Тонкие изящные пальцы, воистину княжеские, посрамлённые маленькими порезами и потёртостями — жизнь в дороге.       Он долго касался её совершенно невинно, только привыкая и давая привыкнуть, сам не разбирая, кому из них это больше необходимо. И всё смотрел, смотрел на пальцы. Не такие покалеченные, как у Йеннифэр, но словно вобравшие в себя за месяцы странствий часть этой боли.       Когда Кагыр целовал эти пальцы, его собственные руки тряслись.       Цири старалась не плакать, но изнутри на нос и глаза давил спазм, выжимая воду. Плакала, потому что, казалось, он знал, как всё было.       – Я думала, больше никто не поймёт, я верила в это и злилась...       Кагыр покачал головой и подал ей тряпицу, не отнимая руки, и двигался вместе с руками Цири жестковатой тканью вдоль мокрых дорожек, впитывая всё до последней капли.       И, наконец, Цири коснулась его.       Подалась навстречу, смело лаская по шее, смело прикусила его губу.       Играли флейты, звенели тарелочки бубенцов, шумел и плавился танец.       – Цири, – на выдохе.       Рука вдоль талии и тут же поперёк, чуть давит, заставляет через неё перегнуться, податься ближе, теснее. Много ткани, так мало тесноты. Всё слишком медленно, всё непоправимо быстро.       Совсем по-другому.       Цири чувствует, что в этот раз её не приглашают и не требуют. Вместо этого она рвётся сама, дёргает первую попавшуюся пряжку. Кагыр тут же отстраняется, долго глядит в глаза, наклоняется, целует плавно и глубоко. Целует до тех пор, пока Цири не понимает до конца, пока её тело не наливается расслабленной истомой, а окостенелые пальцы на пряжке не начинают работать верно.       Теперь появляется время. Из ничего, из предрассветной прохлады и серости вдруг рождается душный запах тела. Поначалу неприятный и едкий, он оседает в лёгких, даёт с собой свыкнуться и прошивает, даря волну чувств. Рождается тепло, какого не найти в костре. Особенно сильно оно нажимает на пах под весом мужского тела, стремится по горлу, по животу туда же вниз от самых губ. Рождается вкус. Непонятный, без описания, со множеством нот, но упоительный, лишающий рассудка. Манящий.       Кагыр выдохнул: он мог любить. Раскинувшуюся под ним молодую Львицу из Цинтры он с упоением вновь и вновь подтягивал к себе и расцеловывал до исступления. И она же просила большего. Какую-то дикость или же правду? Он не хотел, всё ещё не хотел путать небо со звёздами, отражёнными ночью в поверхности пруда, и, сомневаясь, опустился подле Цири, продолжая нежно гладить её там, где считал нужным. Не намереваясь причинить боль, вызвать чёрт знает каких призраков прошлого.       Тем самым убеждая её желать сильнее.       Цири помотала головой, взяла его руку в свою, направила.       Он нашёл её и потерялся.       Очнулся, когда она извивалась под его влажными губами совершенно нагая, дрожащая, тоскливо и сдержанно стонущая.       Тощеватая, жилистая. И всё же давно не тот ребёнок, в чьих огромных зеркальных глазах плескался ад цинтрийского пожара.       Она потянула его на себя, торопливо расстёгивая одежду, сдвигая её, на ходу скользя пальцами по голому телу, жадно рассматривая. Голод высушил его мышцы, долгий и трудный путь сделал их стальными. Цири сморгнула воспоминания — конечно, это не было полумёртвым телом эльфа. Наконец.       Её когда-то ночной кошмар, свитый из огня и самого чёрного дыма, был выточен словно из магического упругого кварца. Живой, настоящий, до невозможности горячий — та же дикость бойни, запертая и напружиненная до нужной минуты, как тогда, в схватке с Бонартом.       Для защиты, не нападения.       Подрагивающий, волнующий и волнующийся не меньше, чем она сама. Её увлекало их равенство и обилие тактильных ощущений, контраст между самыми нежными и самыми жёсткими участками.       Когда она сдвинула последний рубеж, набрала в ладонь слюны и, боясь взглянуть, сунула руку на ощупь, Кагыр, содрогнувшись, с шумом втянул воздух сквозь зубы. Цири ласкала медленно, ритмично, в странном восторге осознавая, что он хочет её сам и не ради...       «Будет больше, чем надежда. Теперь я знаю»       Кагыр выпутался из её пальцев, навалился, обнял, стиснул и замер, в последний раз изучающее глядя в её глаза.       «Нет. То был страх только крыльев хищной птицы и смерти, кипевшей вокруг неё: ни рук, ни тел, ни контакта. Другое. Раны, глубже этого шрама...»       – Серая, – шепнул он ей на ухо и толкнулся вперёд, лишь имитируя. Неожиданно для себя заставив взвиться, застонать.       И толкнулся теперь по-настоящему.       Она дёрнулась, словно обожглась, с шипением выдохнула. Он замер. Ломанные ногти впились в спину, ещё через пару мгновений зубы прикусили плечо, а затем несильно куснули выше, у основания шеи, потом за ключицу, где-то под ухом. От удовольствия Кагыр двинулся на одних лишь рефлексах, выслушал новый сдавленный стон, подобрался, качнулся ещё раз.       И вместе с Цири забыл, как дышать.       Они сплетались, целуя, вбирая кожу между губ, пробуя, растягивая время, которое подчинялось сейчас только им. Ощущали самые крепкие и тесные объятия — внутри и снаружи. Так волнительно, интимно, тепло. Находили поразительной чуткости точки, плавились, грелись.       Наверное, просто полюбили эту бурлящую жизнь.       Затем, приноровившись, отдышались, прониклись, раскрылись. Кагыр улыбнулся Цири, улыбающейся в ответ широко. Искренне.       Потом, насыщаясь невесть откуда взявшимся отчаянием, ускорялись, терзали, голодно нагоняли вставшее прежде время. На грани выносливости, в экстазе, не доходя до пресловутого пика, случайно перекинулись через этот порог, постигая металлическую боль недостатка, нехватки, отсутствия, неопытной и неустанной молодости.       Отпустили друг друга, разочарованные. Отдышались вновь. И вновь погрузились, завершая, приводя к совершенству, упиваясь.       Так им казалось.       То ли ещё было впереди.       – Кагыр.       Он разлепил ресницы, повернулся и заслонился от солнца.       – Они распустились.       Кагыр с трудом сел, пришёл в себя, поднялся. Цири скрестила руки на груди, стоя к нему спиной. Он подошёл вплотную, вгляделся в розетки цветов.       – Похожи? – осторожно спросил он.       Она обернулась. На лице её сияла улыбка.       – Нет! Самый обыкновенный пион.       И громко засмеялась от души.