Mein Faible

Весь сегодняшний день Клаус Ягер провёл на передовой. Жестокий кровопролитный бой продолжался, кажется, целую вечность: раненых едва успевали увозить с поля боя, солдаты не успевали подносить ящики с боеприпасами. Сегодняшний день больше походил на описание библейского ада, а не на что-то реальное. Ягер едва держался на ногах и, наверное, впервые за весь день почувствовал, как сильно у него болит лицо. Старые шрамы, оставшиеся от боя с Ивушкиным, уже два месяца не заживали, периодически мучая штурмбаннфюрера сильными болями, от которых очень хотелось выть. Кажется, он спросил уже у сотни врачей, но никто толком не сказал ему, что нужно делать, и поэтому Клаус просто решил пустить все на самотёк. Это было очень по-русски. Под покровом ночи он шёл мимо постовых в операционный блок, чтобы раздобыть там немного спирта – обработать разбитые за время боя руки. В коридорах уже давно было пусто и, признаться, он очень удивился, когда увидел, что в помещении всё ещё горит свет. Берта уснула, сидя на жестком железном стуле, она так и не сняла халат, лишь скрестила руки на груди и опустила голову на операционный стол. Мужчина вдруг с удивлением понял, что девушка намного моложе, чем он думал о ней раньше. Когда ее волосы не были спрятаны под белый чепчик и на лице не было слишком взрослой сосредоточенности, Вишневской от силы можно было дать лет 18 или 17. Ей необъяснимо шло спокойствие, Берта была очень красива во сне. Офицер колебался больше минуты, прежде чем решился её разбудить, уж слишком сильно болели руки. Стоило Клаусу слегка постучать по металлическому столу, как девушка открыла глаза и слегка испуганно посмотрела на него, однако, когда поняла, кто именно перед ней стоит – заметно успокоилась. – Почему вы здесь? – неожиданно для себя спросил Ягер. Вишневская не ожидала такого вопроса, но все же ответила. – Сегодня было много работы, я не заметила, как уснула. Мужчина кивнул. Он её понимал. – Я сильно изрезал руки. Их стоит обработать. Берта кивнула и поспешно достала с верхней полки небольшой пузырёк. – Это должно помочь. Клаус отошёл к раковине и начал методично промывать раны. – Сколько вам лет? – как бы между прочим спросил он. Девушка слегка непонимающе выгнула бровь, но всё же ответила: – Двадцать три. А что? Клаус был удивлён настолько, что на секунду остановился, но постарался не показывать того, насколько этот факт был жутким для него. Его сестре, что осталась в Берлине сейчас, тоже было 23 года и, наверное, последнее, чего он хотел, – это увидеть ее здесь: среди боли и страданий, смерти и огня. Он считал её ребёнком. Герда играла на пианино и вышивала крестиком, а Берта держала в руках скальпель и шила кожу. Ягер уже в который раз убеждался, что мир чудовищно несправедлив. – Разве университеты заканчивают не в 25? – аккуратно поинтересовался он. Вишневская кивнула. – Да, но, когда все поняли, что на фронте дефицит врачей, 5 и 6 курс выпустили досрочно. Сейчас я должна была начать последний курс. Штурмбаннфюрер удивился ещё больше. – Но ты ведь многое хорошо оперируешь. Девушка пожала плечами. – Мой отец был военным хирургом, и я многому научилась у него. Если бы его не призвали так быстро, возможно, я успела бы узнать ещё что-то. Провисло молчание. Берта удивлялась, почему она с такой легкостью выкладывает, казалось бы, довольно личные вещи абсолютно чужому человеку, более того, врагу. Клаус уже в очередной раз задумался о неправильности всего происходящего. Берте было здесь не место. Она должна была ходить на свидания, заниматься в университете, обсуждать с подругами новые платья – всё, что угодно, но не спасать людей, которые желали смерти, в пропитанным кровью халате. – Вам стоит начать лечить ожоги, штурмбаннфюрер. Лицо уже немного перекошено и с мимикой заметные проблемы, – произнесла Берта, оборвав тем самым поток мыслей Ягера. Клаус смутился, как бы невзначай коснулся щеки и тут же слегка поморщился от боли. – А, лицо… — протянул немец. – В танке под Москвой немного обгорел. Второй месяц ничего не заживает, ни один знакомый врач помочь не может. Возможно, я что-то делаю не так, – штурмбаннфюрер досадливо нахмурился, однако это сразу отозвалось болью в щеке, отчего мужчина тихо зашипел. Берта подошла поближе и внимательно посмотрела на Клауса. – В любом случае, повязку стоит сменить. К тому же, если бы вы дали взглянуть на вашу рану, возможно, я смогла бы облегчить боль. Ягер едва собирался ответить, как Вишневская окончательно сократила дистанцию между ними и быстро развязала кусок испачканного землей бинта. Резким движением она сорвала салфетку, присохшую к ране, встала на носочки и внимательно осмотрела повреждение на щеке мужчины. – Дайте мне двадцать минут, – протараторила Берта и поспешно начала перебирать стеклянные пузырьки в шкафу с медикаментами. Ягер оперся о железную кушетку и начал наблюдать за Вишневской. У неё были тонкие руки, длинные пальцы и фарфоровая бледная кожа. Ещё она была невероятно нежна, Ягер чувствовал это, когда она прикасалась к нему сегодня. Мужчина не понимал, как она умудрилась сохранить в себе эту красоту среди сумасшествия, что творилось вокруг. – Откуда мне знать, что то, что ты выдаешь за лекарство, это не яд? – слабо ухмыльнувшись, спросил Клаус. Берта уже закончила смешивать лекарства и перекладывала густую массу в отдельную склянку. Услышав вопрос штурмбаннфюрера, она лишь фыркнула, немного смутилась и ответила уже после некоторой паузы. – Я не так глупа, как вы думаете. Мужчина вопросительно посмотрел на девушку, принимая из ее рук в склянку с мазью. Она случайно прикоснулась к его руке, и под кителем Ягера пробрало мурашками, однако на лице мужчины не дрогнул ни один мускул. Вишневская тем временем продолжила: – Я понимаю, что вы единственная причина, по которой я все ещё жива, – быстро бросила Берта перед тем как уйти и, уже выйдя за дверь, добавила: – Спокойной ночи, Герр Ягер. Клаус Ягер нахмурился, после слегка улыбнулся. Ожоги на щеке затянулись спустя неделю.