Mein Faible

Военный совет закончился намного раньше, чем предполагал Клаус – не было даже полуночи, потому штурмбаннфюрер надеялся даже поспать сегодня. Берты ещё не было, – очевидно, она затянула с перевязками, а на столе стояла порция ужина, который уже давно остыл. Воспользовавшись моментом, Клаус решил переодеться, однако не успел он до конца расстегнуть рубашку, как в дверь постучали. Ягер запахнулся и, ожидая увидеть Берту, распахнул дверь. Однако это оказалась вовсе не Вишневская, а его адъютант, который, судя по ошарашенному виду и небольшому букету подснежников, тоже больше был бы рад девушке. Клаус нахмурился. В иных обстоятельствах это бы его рассмешило, однако именно сейчас от чего-то было совсем не весело. Более того, сам не особо понимая почему, Ягер разозлился на несчастного адъютанта с букетом. В голове что-то щелкнуло, внутренний голос отчётливо кричал, что все эта ситуация в принципе не правильна и не потому, что Берта не принадлежит к пресловутой высшей расе, нет. Ягеру просто не нравилась мысль о том, что кто-то будет с ней. Тем не менее, штурмбаннфюрер быстро взял себя в руки и с кривой язвительной улыбкой проговорил. – Я так понимаю, это мне? – с этими словами он резко выхватил несколько несчастных цветочков из рук парня. Адъютант смутился и ничего не ответил, впрочем, Ягер этого и ожидал. – Зайди, – кивнул он. Помощник подчинился, Клаус же прошёл вглубь кабинета и выкинул букет в форточку, а что дверь так и осталась нараспашку, он не видел. – Ты понимаешь, что я завтра же могу написать рапорт и ты поедешь на передовую, – спокойно начал Ягер. Он стоял спиной к своему помощнику и смотрел в окно, для того что бы тот не мог понять его эмоций. – Ты понимаешь, что связь с дикаркой – это позор, не достойный офицера рейха? – Но, штурмбаннфюрер, - запинаясь, начал юноша. – Фрау Вишневская ведь помогает рейху… Клаус начал злиться ещё сильнее, на себя за то, что он откровенно и грязно лжет в каждом слове, за то, что адъютант так настойчив. – Это всего лишь рабочая сила! – почти прокричал он, обернувшись к помощнику, и почти сразу столкнулся взглядом с Бертой, которая, судя по дрожащим рукам и закушенной губе, все это время стояла в дверях. – Вы правда так считаете? – слегка дрогнувшим голосом спросила она. Ягер выпрямился, напрягся как струна, его слова застряли в горле, глаза метались по комнате, а на него в упор смотрели две пары глаз: адъютанта и Вишневской. Клаус едва заметно кивнул, но этого хватило. Берта развернулась на месте и поспешно ушла. Штурмбаннфюрер и адъютант ещё несколько секунд смотрели друг на друга, после чего Ягер едва слышно прошипел: – Пошёл прочь. Оставшись в одиночестве, мужчина рухнул на стул и мысленно начал ругать себя за то, что вообще начал весь этот цирк. Клаус не хотел врать. Особенно так. Особенно ей. Но что теперь он может сказать Берте. Что он врал? Но она не поверит, а если и поверит, то наверняка спросит зачем, а на этот вопрос внятно ответить Клаус не мог даже себе самому. Ему слишком не все равно на неё, что говорить о простом уважении или дружбе. Может, при других обстоятельствах, встретив её, скажем, в Берлине, Клаус непременно бы подарил ей пионы, и, быстро запинаясь, говорил о том, как она красива и как ему с ней хорошо и спокойно, однако шла война, и Ягер отлично понимал, что вряд ли может позволить себе подобные чувства. Ягер медленно потирал руками виски, видимо, в надежде найти хоть какое-то успокоение. Он прибывал в некотором смятении последние несколько месяцев, до конца не осознавая, что стало истинной причиной. Вечером, покуривая трубку, сидя в своём кабинете, Клаус смотрел в окно, в отдалённый лес, и, наверное, терялся в собственных убеждениях. Берта Вишневская, одна из миллионов этих «дикарей», неполноценных арийцев. Истинный ариец не позволил бы себе и добродушного взгляда в их сторону, а что делал он? Когда-то эталон для подражания среди немецких курсантов, смешение острого ума, хладнокровия и цинизма. Педант и солдат, который воюет с любовью к родине без капли фанатизма к власти. Хотя эталоном должен быть фанатик, преданный режиму. А что сейчас? Что-то очень личное глубоко внутри, что нельзя рассказывать и показывать. Не раз стоя над картой, помеченной красным карандашом, он склонялся к округе, в которой располагался госпиталь и долго смотрел в одно точку — искал изъяны в собственном командовании, тактические ошибки и число опущенных рук собственных солдат. Иронично, как иногда полезен слепой фанатизм. Он вновь был в своём кабинете, смотрел в излюбленное окно на старый лес, и чувство вины, очевидно, не позволяло ему взглянуть дальше. Ягер понимал, что кем бы ни была Берта, он виноват перед ней, как мужчина и как человек, его поведение было непозволительным. Не надо было выбрасывать букет адъютанта. Хотя парнишке они все равно уже не пригодятся... А ему самому? Цветы! Его вдруг посетила мысль о назойливом адъютанте. Юный романтик не нашёл бы цветы близ госпиталя, значит, искал ближе к лесной местности, рядом нет равнин. А не привёл ли он за собой хвост, пока собирал цветы в потемках? В лесу зачастую скрывались партизанские отряды. Вздохнув, Ягер оперся руками на стол, поднялся, приосанился и твёрдым шагом направился к комнатам, где когда-то лежали больные, а теперь размещались здоровые солдаты. Вызвал троих из общей комнаты, он дал приказ приготовиться к осмотру территории. Уже через пять минут Клаус в сопровождении 3 солдат шагал к лесу. Как он раньше не подумал о партизанских отрядах. «Глупый мальчишка. Кому ты принёс счастье своим букетом?» — думал Ягер, старательно избегая одной-единственной мысли. Он позволил себе пропустить это мимо ушей и глаз, а если бы вовремя не опомнился? Позволил логике поддаться чувствам и рассуждениям. «Что дальше, Ягер? — усмехаясь, спрашивал он у себя. — Будешь сидеть на кресле под розовым пледом, плакать под капли дождя и грустную музыку патефона?» До леса было около пятнадцати минут быстрого шага, и, увлёкшись мыслями, Клаус с неодобрением взглянул на пасмурное небо и кроны деревьев. Хорошего не жди. Он дал приказ распределиться по местности. Отправил солдат в западном направлении, сам, взяв оставшегося солдата с собой, пошёл на восток. В лесу было тихо. Он хорошо помнил, когда также насторожился тишине в той деревеньке. И не зря. Они с адъютантом направлялись вдоль участка открытой местности. На нем, как назло, росли первые весенние цветы. Он остановился, глядя на них, слегка вздрогнув от неприятных воспоминаний сегодняшнего вечера. — Прикажете остановиться, штурмбаннфюрер? — Нет, Хайдер, идите дальше. Я догоню вас. — Но... — Это приказ! Хайдер с повиновением стукнул сапогами и направился дальше. Ягер, дождавшись, пока адъютант отойдет на приличное расстояние и перестанет оглядываться, сделал два больших шага до скопления цветов и, вздохнув, начал собирать их. Его не сильно волновало, что он скажет адъютантам, как понесёт и сколько над ним будут подшучивать, но сейчас приоритетом было извиниться перед Бертой, которая лечила солдат и спасла ему жизнь. Шорохи, которые он расслышал, заставили его насторожиться. «Звуки не раздаются просто так», — это негласное правило знал, наверное, всякий военный. Он постарался изменить курс, сблизиться с деревом, чтобы скрыться за ним. И не зря. Послышался выстрел. Мимо. Ягер не мог больше медлить, он стал мишенью для партизан, либо рисковать, либо прощаться с жизнью. Через секунду он исполнил авантюрный прыжок, совершенно не думая о его последствиях. Клаус чувствовал себя настоящим идиотом. Его предчувствие насчёт партизан его не обмануло, но выберется ли он отсюда живым — вопрос. Как он мог заставить себя обмануться. Поэтому солдаты не должны чувствовать, ощущать эмоции. Только логика и здравый смысл. Так почему именно сейчас он отошёл от этого правила. Болезненный крик был слышен, усиливаемый эхом на ближайшие местности. Пуля вошла в низ живота. Ягер упал на сырую землю, будучи не в силах сдерживаться. Он скалил зубы, старался ухватиться за что-то, но болевой шок давал о себе знать. Клаус на ощупь старался достать из кобуры пистолет, но его взгляд был устремлён в землю, а вторая рука сжимала букет цветов. Он стонал от ужасной боли, но не сдавался. Ему удалось перевернуться на спину, на него смотрели трое людей. Один из них держал ружье в руках. Это конец. Но тот, что держал ружье, после звука выстрела, отшатнулся и упал. За спиной Ягера возник солдат, что услышал крики и выстрелы. Двое других партизан вскоре были застрелены адъютантами. — Быстрее, нужно торопиться. Ягер лишь обрывками слышал их беспокойные голоса, чувствовал, как парни взвалили его на себя и потащили. А Клаус думал, что на его месте мог оказаться один из этих мальчишек. Он подверг их опасности. Чувства, туманящие разум, вредили не только ему. Однако Ягер, даже находясь в состоянии полуобморока, продолжал сжимать в кулаке букет помявшихся и запачканных грязью цветов. Он немного пришёл в себя, когда ощутил, что госпиталь уже близко. Даже по двору кружили запахи лекарств, марли, спирта и крови. Следующий момент он помнит ясно благодаря жгучей боли — очевидно, его переложили на каталку. Ягеру казалось, что это его последние минуты, если он не получит помощи. Мужчина едва сдерживался, чтобы не закрыть глаза. Вокруг него больше не кружились, словно мухи, адъютанты, и он видел, как в палату вошла Берта быстрым твёрдым шагом. Казалось, она не помнила обиды, их разговора, так как сразу же подбежала к нему, позвала медсестру, заставив готовить операционную, а сама постаралась ослабить кровотечение, раскрыв китель и рубашку и сильно надавив куда-то рукой. — Герр Ягер, что произошло? — на её обеспокоенном лице он не видел ни капли злости к нему. Вишневская волновалась и немного дрожала, боясь, что на этот раз не сможет его спасти. — Это не важно. Полагаю, в этот раз у вас вряд ли получится мне помочь, — пересохшими губами проговорил Клаус. — Чушь! — быстро и слишком громко ответила Берта, слёзы появились на её глазах, выдавая в ней плохую актрису. — Я не хочу, чтобы вы злились на меня, — его голос увядал на глазах, был осипшим и каждое слово давалась ему с болью после пауз. Он протянул ей цветы. Грязные, с оторванными лепестками, помятые. — Все, что я сказал — ложь. Я просто не хотел, чтобы он был с вами, — запинаясь, произнёс он, а после долгой паузы добавил едва слышно, и слегка улыбаясь. — Entschuldigung mir bitte, mein Kind. Ich bin Idiot. Берта не успела ничего ответить — прибежали немецкие санитары, в спешке переложили его на носилки и понесли в операционную. Времени больше не было. И, глядя на Вишневскую, пока силы окончательно не покинули его, Ягер прошептал одними губами: — Ich liebe dich. Она поймёт. Он точно знал.