Mein Faible

Клаусу Ягеру пришлось провести в больничном крыле намного дольше, чем он ожидал. Отчаянные попытки встать и дойти до своего кабинета обычно не приводили ни к чему хорошему или пресекались санитарами и возмущениями Вишневской о том, что он сведет всю ее работу на «нет». В любом случае, пару дней назад Берта обещала выпустить Клауса уже в конце этой недели, чего сам штурмбаннфюрер дожидался с нетерпением. Импровизированный отпуск на больничной койке совсем не был ему по душе. Большое количество свободного времени отнюдь не радовало, ведь чем больше Клаус думал о том, как радикально поменялась его жизнь за последние месяцы, тем больше в его голове возникало вопросов, на которые Ягер вряд ли бы смог ответить даже под дулом пистолета. Слишком много поступков, которые следовало называть минимум спорными, он совершил за последние несколько недель. Однако больше всего Клаус винил себя за то, что рассказал Берте о своих чувствах. Разумеется, он не врал, просто это было не нужно ей в первую очередь. За то время, что он провел в госпитале в роли пациента, девушка ни разу не пришла без санитаров или медсестры, а если и говорила с ним, то лишь о его самочувствии. Вишневская, очевидно, не хотела помнить о его признании. Скорее всего, девушке просто было так удобнее. Впрочем, как и ему. Хотя он и был искренен в своих чувствах, но кроме них: немецкий офицер с не самой завидной биографией и русская девушка. Звучит как начало похабного анекдота, но горькая правда в том, что Вишневская никогда не будет с ним Ягер, несомненно, мог бы по старым связям сделать для нее немецкие документы и отправить в какой-нибудь маленький домик в пригороде Лейпцига, куда по окончанию войны вернулся бы он сам… Вот только Берта никогда не согласится на это, а после захвата СССР Третьим Рейхом ее, скорее всего, убьют. На этой мысли Клаус предпочитал прекращать думать и переключаться на другую, более жизнеутверждающую тему или просто уснуть. Однако внезапно скрипнувшая дверь изменила обычные утренние планы штурмбаннфюрера. Сегодня Берта вернулась далеко за полночь, было около 4 часов утра. И это время вызывало вполне неприятные воспоминания. Немцы вторглись на территорию СССР именно в 4 часа утра. Столь позднее возвращение легко оправдывалось количеством выполненной Бертой работы: в городе была вспышка эпидемии гриппа, врачей было 2 человека на весь город. Один из них был деревенский доктор лет семидесяти: слеповат на левый глаз, довольно груб и нелюдим. Второй — молодой курсант, вышедший со 2-ого курса, который умел, разве что, накладывать гипс, бинтовать и обрабатывать лёгкие раны. Поэтому Берте пришлось провести там практически сутки, не думая о простых потребностях, вроде еды и сна. Но, только оставив свой чемодан в комнате, она первым делом направилась к дежурной медсестре и осведомилась о самочувствии штурмбаннфюрера. Вишневская уже привыкла подбирать новый резон к каждой жизненной ситуации, чтобы больше заставлять себя работать, не внимая усталости. Но её отношения с штурмбаннфюрером с новым днём поддавались разумному анализу все меньше и меньше. Она не могла объяснить самой себе, почему не может оставить его даже на день, при огромной усталости и желании сна. Но, упорно игнорируя острый вопрос, Берта шагала к палате, где сейчас, как была уверена она, спал Ягер. Однако штурмбаннфюрер бодрствовал по ночам. Днём он спал, не желая слушать монотонные вопросы от медсестер, которым все равно на него, но, находясь в его командовании, они обязаны быть любезными к нему. Ночью было тихо, никто не шагал по коридорам, никто не разговаривал и не кричал, никто не пытался любезничать с ним. Однако ему не было спокойно. Клаус чувствовал, что он оставил что-то неразрешенное, важный вопрос, — что именно это было, — мучил его на протяжении всего пребывания в этой палате. И, несмотря на то, что ответ был прекрасно известен ему, Ягер продолжал усердно обманывать самого себя. Штурмбаннфюрер уже начинал засыпать, утомленный собственными мыслями, которые начинали раздражать его самого; близилось утро. Он и не мог представить, что ближе к пяти часам дверь в его палату откроется с тихим скрипом, и через щель на него посмотрит Берта. Клаус подобно маленькому мальчику сильно зажмурил глаза. Почему-то, сейчас он не хотел, чтобы она поняла, что он не спит. Не хотел вопросов, а еще сам боялся разговора. Тем временем Берта почти беззвучно проскользнула внутрь помещения и опустилась на стул рядом с койкой мужчины. Несколько минут она просто сидела молча, потом Клаус почувствовал, как узкая женская ладонь сначала немного поправила одеяло, а потом легла поверх его кисти, что была под одеялом. – Я снова не успела тебя увидеть, – едва слышно прошептала девушка и уже на русском добавила. – Мне тебя не хватает. – Твои офицеры сказали мне, что ты искал партизан, которых привел тот несчастный, – вновь переключилась на немецкий Берта. – Это хорошо. Знаешь, если бы ты пошел за цветами ночью, то был бы настоящим ослом, – слабо хихикнула Вишневская. И Ягер сам едва сдержался, чтобы не улыбнуться. – Ты знаешь, тот единственный подснежник, что ты принес, уже распустил лепестки. Он оправился быстрее тебя, возможно, скоро пустит корни. Берта аккуратно коснулась его щеки рукой, убирая очевидно, что-то. Ягер вздрогнул от неожиданности, и девушка, подумав, что мужчина просыпается, аккуратно похлопала его по руке. – Знаешь, если бы я не смогла тебя спасти, то попыталась бы сбежать. Скорее всего, меня бы убили. Она снова коснулась его головы, но теперь уже волос, Клаус почувствовал, что она наклонилась над шрамированной щекой и случайно поцеловала один из самых чувствительных шрамов так, что штурмбаннфюрера пробило до костей. – Я тоже тебя люблю, Клаус, – проговорила девушка. Ягер не понял смысла фразы, но осознавал, что она очень важна, поэтому постарался запомнить ее. Девушка тем временем медленно встала, поправила одеяло и вышла из палаты. Клаус открыл глаза и часто задышал так, будто задерживал дыхание. Он приложил дрожащую руку к месту поцелуя и глупо, по-мальчишески улыбнулся.