Mein Faible

— Никола, вот скажи на милость: зачем мы этого фрица с собой тащим? Волчка что ли мало? — раздражённо проговорил Василенок, волоча за собой плащ-палатку, на которой лежал без сознания раненый Клаус. — Он полковник. Он много чего может рассказать, — сухо ответил Ивушкин. Так Ягер оказался сначала на границе протектората Богемии и Моравии, где его передали властям и повезли в Москву на допрос. Клаус помнил все урывками — часто терял сознание. Потом начались допросы. Первый запомнился лучше всего: 2 рядовых солдата привели его в кабинет полковника. Тот, не шелохнувшись, продолжил стоять у окна спиной к вошедшим. Вокруг него и рядом с ним витал легкий дым, что означало, что полковник курил. Оставалось лишь понять что: сигары или трубку. Сам Ягер всегда предпочитал трубку. — Ржевский, Васильев — можете быть свободны. Солдаты отдали честь и покорно удалились. Полковник же, наконец, развернулся к Клаусу лицом: он был лет 45-ти, имел седину в волосах и носил строгие усы без бороды. Ягер невольно усмехнулся: — В Советском Союзе все на одно лицо? Тот в ответ ему также улыбнулся и присел на стул прямо напротив него. — А вы безрассудны, Ягер, — продолжил он после краткой паузы. — Однако вы здесь не за этим. Мне нужна информация. Информация о новом плане подготовки танкистов. Захваченный же в плен штандартенфюрер несколько удивился тому, что с ним говорят без переводчика, а сам полковник знает немецкий язык. — Я вижу ваше удивление. Но не волнуйтесь, — в этот момент в его глазах сверкнул яростный огонь, а в лице что-то переменилось. — Через меня проходили сотни нацистских крыс, подобных вам. Не вы первый, не вы последний в этом списке. И я буду только рад пополнять его. Поэтому я с удовольствием поскорее закрою твое дело, Ягер. После он поднялся со своего стула и вновь подошел к окну, закурив трубку. — Я больше чем уверен, что спрашивать бесполезно, но сделаю это ради приличия: ты готов предоставить нам запрашиваемую информацию? Ягер лишь вновь усмехнулся, словно подтверждая слова полковника. — Я не удивлен, — почти шепотом сказал он. — Игнатьев! В кабинет вошел высокий среднего телосложения гладковыбритый капитан Игнатьев. — Забери нашего дорого гостя. К его приему уже все готово? — Так точно, товарищ полковник. — Хорошо. 2 рядовых вошли в кабинет следом за капитаном Игнатьевым, Ягер лишь тяжко вздохнул. — Если поменяешь свое решение — обращайся в любое время, — сказал полковник уже напоследок, когда Клауса вывели из кабинета. Первый удар пришелся плетью по спине — вполне ожидаемый прием. Ягер старался настроить себя морально, показать выносливость, но сил не осталось, все иссякло. Оставалось лишь жалобно кричать, срывая голос до хрипоты с каждым новым ударом. Однако советские военные были куда милосерднее немцев. Они не позволяли себе простых издевательств для поднятия настроения, они выполняли работу. Наверное, в тот ужасный момент, когда раны на его спине кровоточили, тело ломилось и дрожало от судорог, он понял, окажись он в гестапо, с него уже содрали бы 3 шкуры и ставили на нем эксперименты в Бухенвальде или Дахау. Очередной удар пришелся в уже открытую рану: Ягер окончательно рухнул на пол. Однако за все время штандартенфюрер не проронил ни слова. Истерзанный он смотрел вслед удаляющимся солдатам и не мог понять, почему те не стали мучить его дальше. — Warum? — шёпотом на грани истерики прорычал он. — Warum seid ihr abgefahren? Каждый следующий день был похож на другой: его пытали, но так ничего и не добились. Клаус Ягер был хорошим солдатом, наверное, ещё и потому, что не цеплялся за жизнь. Однако умереть не получалось. Организм был на удивление вынослив, а когда состояние становилось критичным, к нему присылали доктора. Сегодняшний день не стал исключением. Клаус лежал на дощатых нарах и сквозь полуприкрытые глаза смотрел в потолок. Сверху на него капала холодная грязная вода. Он ловил ее губами — жажда была сильна. Шевелиться он почти не мог — каждое движение отдавалось болью. Задвижка в камеру лязгнула. Клаус ожидал, что сейчас увидит худощавого высокого мужчину в халате с тихим голосом и тускло-голубыми глазами, в которых почти всегда можно было видеть сочувствие. Это удивляло Ягера. — Знайте, я не одобряю то, что с вами делают, — сказал однажды он. Клаус тогда подумал, что все русские врачи уж слишком милосердны или ему чудовищно везло. Он не любил думать об этом: на ум неизбежно приходила Берта. Берта... Женские руки касались его шеи в районе артерии на предмет пульса. Руки холодные. Клаус вздрогнул, развернулся и от неожиданности открыл глаза. Девушка, стоящая перед ним, испуганно охнула и отшатнулась.

***

Берта шла по узкому коридору московского госпиталя, периодически она заглядывала в разные палаты, интересовалась о самочувствии у солдат, иногда помечала что-то в записной книжке и проходила дальше. Ей нужно было в конец коридора. Последние несколько дней были загруженными: они с отцом ночевали в его кабинете, как и полуторогодовалый ребёнок. Девушка открыла дверь в помещение и увидела, что Вишневский одной рукой качает зыбку, другой пишет какую-то историю больного. Мужчина поднял голову и нежно улыбнулся дочери. — Я уложил Сашу. Поспи — завтра тебе нужно будет съездить в подразделение НКВД, у меня плановая операция. Вишневская кивнула и начала медленно расправлять постель. Она уже почти легла, когда из кровати донесся писк. Девушка взяла сына на руки и положила рядом с собой на подушку. Мальчик внимательно посмотрел на мать и затих. Берта устало улыбнулась и покрутила обручальное кольцо на пальце. У него были невероятно голубые глаза, как у отца. Её сын вообще был невероятно похож на Клауса. — Кто его отец? — строго спросил Александр Васильевич, когда впервые взял внука на руки. — Офицер, пропал без вести в Севастополе, — сухо ответила Вишневская. Мужчина кивнул и, бросив короткий взгляд на руку дочери с простым серебряным кольцом, продолжил. — Мне жаль. Отец никогда её не ругал. Не задавал лишних вопросов в отличие от многих других людей, желающих узнать, кто именно был отцом ребёнка. Офицер. Повторяла Берта и ни у кого даже мысли не возникало, что это немец. Нет, ей не было стыдно. Берта любила Клауса, ещё больше любила своего сына, она не жалела ни о чем, но и зла в виде людского презрения своему сыну не хотела. Отчасти она была благодарна Клаусу, что у него хватило сил её отпустить. Пару месяцев у партизан, ещё пару работа практически на передовой в военном госпитале, пока знакомый отца почти силой увёз её в Москву. Там в большой больнице работал Александр Васильевич, который едва не получил удар в их первую встречу. В декабре 1941 на дочь пришла похоронка. Тогда доктор и поседел. Незаметно для себя девушка уснула. Ребёнка в кроватку чуть позже перекладывал Вишневский. Утром она встала, покормила сына и перед выходом начала перебирать аптечку, которую должна была взять с собой для военного. Морфин, бинты, антисептик. Девушка нахмурилась. С момента возвращения в Москву она старалась максимально отстраниться от насилия, которого так много было на фронте, но надо было помочь отцу. Берта села в машину и уже через полчаса стояла перед полковником, знакомым её отца, который объяснял Вишневской то, что от неё требуется привести пленного в состояние, когда он осознает себя, и минимизировать самые серьёзные повреждения. Девушка кивнула и пошла за молодым солдатом, который проводил её до двери в камеру и закрыл дверь. Сырое, грязное помещение. Берта вздрогнула, но, все же пересилив себя, подошла ближе, чтобы рассмотреть лучше: что скрывало грязное одело, которым был накрыт человек. Он лежал лицом к стене, подобрав под себя ноги и, кажется, вообще не дышал. Первое, что требовалось сделать - проверить пульс. Берта положила два пальца в район шеи. Человек дёрнулся и повернул голову. Вишневская охнула и отшатнулась, не желая верить своим глазам. — Клаус... — хрипло прошептала она.