Я должен убить тебя.

Злость никуда не ушла. Клаус был от природы вспыльчивым, и гнев его иногда не знал предела, что и предстояло ощутить на себе несчастному узнику, совершившему главную ошибку: он не убил Клауса в тот день. И если Клаус мог быть бесконечно добрым по отношению к Коле, то теперь он был так же бесконечно жесток. Войдя с утра в камеру, он обошел бессознательное тело, пнул его носком сапога в бок и приказал конвоиру привести русского в сознание и оттащить в пыточную камеру. Ягер собирался выполнить своё обещание и превратить жизнь лейтенанта в ад. Но перед глазами всё ещё стояли те детские чистые глаза, что смеялись, когда немец проигрывал в шахматы. И те уже такие взрослые заплаканные, когда жизнь Клауса висела на волоске. Почувствовав ноты жалости внутри по отношению к избитому врагу, Клаус приказал заткнуть рот пленного тряпкой, кляпом, чтобы не слышать воплей и тех слов, которые русский может ему сказать и тем самым усилить внутри него жалость. Конвоир приказ выполнил. Он облил Колю ледяной водой из ведра, на что услышал сдавленный стон от мальчишки со сломанными рёбрами. Подхватил под руки, как мешок с костями, и оттащил в пыточную, где снова подвесил на цепи, отчего кости очень больно сместились, вырывая из Ивушкина вскрик. Снова знакомая ему камера, знакомый запах, который Коля мечтал забыть. Вновь ночные кошмары настигнут его, не давая поспать и двух часов. Ягер стоял возле стола и рассматривал плети, выбирая наиболее подходящую. На Ивушкина он не смотрел, морально готовя себя к предстоящей экзекуции. Русский должен был заплатить за то, что сделал. Клаус особенно злился на то, что убивать лейтенанта всё равно не хотелось. И втройне он злился на слабо сдавливающее чувство жалости внутри и голос подсознания, который вопил о том, что Ягер поступает неправильно. Холодный пот вперемешку с водой, вылитой на него с утра пораньше, становится ещё отвратительней, когда лагерная рубашка начинает липнуть к телу. Оковы давят на запястья, оставляя после себя красные отметины и содранную кожу. От осознания того, что в таком состоянии он мало на что способен, становится противно на душе. Как он мог так подвести свою команду? Как мог не пустить пулю в лоб этой фашистской морде? Без возможности говорить и пошевелить хоть одной мышцой от усталости, Коля лишь встречает глазами человека, что устроил всё это, и вновь закрывает их. Не смог смотреть на него. Только не на Клауса. Ноги предательски подкашиваются, забирая последнюю опору, и мальчишка, издав болезненный стон, повисает на цепях, словно рыба сушёная, коей он себя и чувствует. Ягер действительно будет мстить за это? Действительно собирается убить его за любовь? Скривив и приподжав губы, Ивушкин поднимает на штандартенфюрера глаза и смотрит прямо в его, словно старается разглядеть, что спрятано за льдом. И вновь Коля хочет сказать о своём страхе. Только на этот раз молчит. Стерпит. Молча ждёт удара. — Твои друзья быть умирать, рюсский. Холодный взгляд и ухмылка. Удар по спине оставляет кровавую полосу, снимая кожу и выворачивая мясо. Клаус бьёт сильно, от души лупит плетью тощую спину, вымещая в этом действии все свои эмоции. — Я приказать расстрел их, и они умирать. Ты убил своих друзей, рюсский. Наглая ложь, но знать об этом танкисту не обязательно. Пусть мучается. Клаус собирался избить пленника не только физически, но и морально, чтобы причинить побольше страданий. В глаза Коле он старался не смотреть. Там в муках умирала надежда, утекала со слезами по щекам. Весть о убитых друзьях, всех, кто был Коле дорог, окутала мальчишку густой пеленой тумана, абстрагируя от жестокого мира. Жестокого нациста. В такие моменты Клаусом овладевала жалость, и вместо того, чтоб избить пленника, хотелось пожалеть. Но нельзя, Ягер не может простить такое, тем более, что о попытке убийства знают уже все.        Если бы Коля мог сказать ему о том, как сильно он презирает его породу, он бы задвинул целый монолог. — Ты неблагодарная свинья, и твои друзья платить за это, — Клаус говорит заранее заученные слова, и от этого они кажутся совсем бездушными и холодными. Еще удар, и еще, и еще. Спина танкиста становится открытой раной. Клаус целится и в ноги, и в руки, а потом и в живот. Как он смеет называть русских свиньями, когда сам не далеко от лужи ушёл, когда считает, что в праве выбирать, кому жить, а кому умереть? И от этого хотелось плюнуть немцу в лицо, потакая долгу перед Родиной и пренебрегая глупой влюбленности. — И та рюсский девочонка тоже мертва. Она больше не переводить слова, не родить дети и не выйти на свадьба! Пришлось Анну сильно припугнуть, чтобы она эту речь для Ягера написала, но он пообещал ей, что Колю не убьют, если она все сделает верно, и пообещал перепроверить текст по словарям на случай, если она напишет что-то не то. Пусть Ивушкин помучается. Танковый бой придется перенести, но Клаусу не жалко, он хочет, чтобы для всех это было уроком: никто не смеет покушаться на жизнь немецкого офицера. — Они умирать мучительно! Как и ты! Я быть добрый к тебе, а ты меня убивать! Все вы, рюсские, животные! Стоны, которые даже тряпка во рту не могла приглушить, после каждого удара, казалось, слышали все в этом лагере. По щекам текли слёзы, а по телу кровь, пропитывая собой оставшуюся одежду. Казалось, большего унижения и не найти, если бы не то, что сказал немец, посмев дотронуться руками до лица, посмев смотреть в глаза. А Коля посмотрел в ответ, смаргивая накопившуюся в уголках влагу красными глазами. Посмотрел так, словно не истекает кровью, а все его близкие живы. С ненавистной преданностью. Клаус бьёт еще минут пять, потом откладывает плеть в сторону, хватает танкиста за подбородок и смотрит в глаза: — Я тебья ненавижу, рюсский. Выплёвывает это, прожигает взглядом, но всё равно касается не жёстко, почти нежно. Поджимает губы и отпускает. «Я тоже тебя ненавижу, Николаус. Я так сильно тебя ненавижу.» Без попыток вырваться, без попыток прекратить пытку — Ивушкин просто терпел все, что ему приготовил этот человек. «Когда я сбегу отсюда, я обязательно убью тебя». От взгляда пленника стало плохо, жалость внутри снова зашевелилась, сдавила внутренности и прервала дыхание. Слёзы на щеках Ивушкина действовали отрезвляюще. От взгляда Ивушкина становилось не по себе. Ягер, зло сплюнув под ноги, отпрянул от лейтенанта назад. — Ты сам виноват, — словно самому себе сказал нацист. — Я мог бы убивать тебья. Он снова приказал оттащить растерзанного танкиста в камеру. Клаус долго мыл руки, остервенело их намыливая, словно пытался смыть несуществующую кровь. Потом он сжёг шахматную доску. Потом с головой окунулся в работу, стараясь не думать о том, как там пленник, в этой тесной камере.