Я должен убить тебя.

Спать Коля совсем не мог. И дело было даже не в израненном теле, не в кровоточащих и ноющих ранах, что вызывали искры из глаз при любом соприкосновении с плоскостями. Дело в душевном неблагополучии. Каждую ночь к юноше приходили новые и новые кошмары с ужасными сценами убийства его близких, сценами собственной смерти. Оглушающие взрывы снарядов совсем рядом заставляли едва лежащего на боку солдата вскакивать посреди ночи, покрываясь холодным липким потом, кричать, плакать и дрожащими пальцами ощупывать каменные стены камеры, убеждаясь в том, что это просто сон, просто сон, и ничего этого нет. Он не видит смерть, он не умер. Бывали и ночи, когда, прихрамывая на одну особо раненную ногу, Ивушкин ходил всю ночь по камере. Закидывал голову к потолку, заливаясь слезами безысходности, стыда и беспомощности. Не смог, не спас, отпустил. Никого больше нет. Никого. — Дай мне ещё один шанс, — кричал он в пустоту. — Дай мне убить его и сбежать! — молил Бога. А когда фразы заканчивались, он позволял себе просто кричать в пустоту, да так громко, пока голос не пропадал, пока сторожилы не врывались и не отключали его прикладом по голове. Чувство тревоги не давало немцу покоя, оно еще прерывалось злостью на попытку убийства, поэтому Николая Ягер не навещал шесть дней, полностью оставив танкиста на поруки конвоиров, с удвоенной силой стерегущих его камеру. Шесть дней он боролся с собственными чувствами. Он говорил себе, что и так поступил милосердно, ведь за убийство охранника Ивушкин и вся его команда заслуживали смерти. Но проклятые стоны лейтенанта насмешливо звучали в голове и не давали спать. В конце концов, решив, что за эти дни без медицинской помощи, думая, что его товарищи убиты, и страдая от боли, Ивушкин и так достаточно помучился, Ягер решил его проведать. С колотящимся сердцем он подошёл к камере и, медленно открыв дверь, заглянул внутрь. Немец заявился в камеру как раз в то время, когда Колю терзал очередной ужасный сон. Ивушкин ворочался и сжимал край доски, на которой лежит до побелевших пальцев, цепляя занозы. Кричал и загнанно дышал. — Ивущькин? — позвал Клаус, чувствуя нехорошую дрожь в коленях. А вдруг умер? Шесть дней всё-таки, и много крови… Вспоминая, как тело лейтенанта превращалось в кусок окровавленного мяса, Ягер вдруг подумал, что переборщил. Что если он его убил? — Ивущькин! — позвал немец чуть громче, все не решаясь зайти внутрь. Но громкий голос заставил мальчишку резко вскочить и тут же скорчиться от боли во всем теле, прийти в себя. Ягер застыл в дверях, а русский лишь чаще задышал и присобрал брови на переносице, словно жмурится от занесённой для удара руки. Весь вид немца говорил о новых пытках, а в голове на секунду зажглась лампочка «опасность». Судорожно втянув воздух сквозь зубы, русский собирает все силы в кулак и отползает в дальний угол камеры, неудачно свалившись с подвесной доски, и пилит глазами Клауса в дверях. От увиденной картины Ягеру стало плохо, аж голова закружилась. Глаза предательски защипало. Ивушкин выглядел настолько плохо, что немец решил бы, что он мёртв, если бы пленник не стонал и не рыдал во сне. Когда Коля вырвался из сна и свалился с доски, Ягер окончательно сдался терзающей его жалости. Лицо его дрогнуло. Он медленно поднял руки, показывая, что они пустые, а затем так же медленно подошёл к раненому. — Нет пытки, Колья, — успокаивающим голосом сказал Клаус. — Не подходи ко мне, фашист, — шептал Коля, — не прикасайся, я тебя загрызу, если тронешь! Пленник был слишком слаб, чтобы мочь существенно сопротивляться, так что, расстелив свой китель на подвешенную доску, немец осторожно поднял лейтенанта на руки и уложил на китель вниз животом. Он был совсем легким от истощения и липким от крови. — Нет пытки, не причинять вред, — Клаус попытался приподнять ткань лагерной рубашки, чтобы осмотреть спину, но она намертво прилипла к ранам, и этим действием немец причинял невероятную боль, от которой юноша чуть ли не кричал. Кожа Ивушкина на ощупь была очень горячей: видимо, раны от инфекции воспалились. Это было чревато смертью. — Нет шевелиться, я звать доктор. Клаус встал и вышел из камеры. Минуты без немца казались слишком быстрыми, такими, что Ивушкину не хватало их на успокоение, поэтому он просто молился, чтобы встать на ноги и сбежать через незакрытую дверь. Но все попытки оказались тщетными. Слишком слаб, слишком уязвим. Вернулся Ягер через десять минут вместе с врачом. Белый халат подошёл к Ивушкину, начал осматривать, а потом что-то встревоженно на немецком начал говорить Клаусу. Ягер, радуясь, что не додумался прийти проведать танкиста еще позже, обеспокоенно посмотрел на лейтенанта и закивал головой. Тогда доктор что-то сказал сторожам, и через несколько минут они принесли носилки, сгрузили на них Ивушкина и понесли его в лагерный лазарет. Штандартенфюрер шёл рядом и все это время неотрывно смотрел на истерзанного танкиста. Запах лекарств ударил в нос, отрезвляя, и Коля понял, где находится. Понял, что здесь ему помогут только по велению Ягера, но ненависть к немцу была так велика, что на добрые слова он мог и не рассчитывать. — Ты сам быть виноват. Я не мочь не наказать тебя, понимайт? Во взгляде его больше не было злости, только беспокойство и сожаление. Доктор удивленно косился на Клауса, когда слышал, как тот по-русски разговаривает с раненым, а тот лишь отводит глаза и что-то шипит. Перед самой дверью в операционную, где должны были наложить швы и повязки на раны, Ивушкин взял себя в руки и, на пару сантиметров приподняв голову, посмотрел прямо в глаза немцу, тихо произнёс: — Я тебя ненавижу… И тут же скрылся с врачом в дверях, куда доступ штандартенфюреру был закрыт. В глазах блестели слезы, но Ивушкин отчаянно их игнорировал и даже закрыл глаза, молча терпя, пока того перекладывали с носилок на кушетку. Но последующие действия срывались вперемешку с криками и болезненными стонами Коли. Ему даже палку в зубы впихнули, но и она не приглушала боль. Ягер сидел возле операционной всё время, пока врачи возились с Ивушкиным. Каждый стон и вскрик словно ударом плети бил по мозгам, заставляя Клауса вздрагивать и напряженно стискивать пальцами ткань пропитанного кровью кителя, который немец теперь сжимал в руках. Когда его, всего забинтованного, наконец вынесли из операционной, Клаус побледнел, однако сохранил относительно спокойное выражение лица: Коля был со скрещенными на груди руками, на боку и весь скрюченный пополам, словно он укрывался от снарядов. Побит, унижен и сломлен. «Починят, — думал раненый, — мы ещё поборемся.» Оставлять в лазарете для концлагерных заключенных его было точно нельзя — он мог подхватить какую-нибудь инфекцию, да и за заключенными тут особо никто не следил, их сюда умирать приносили. А значит, на нормальный уход рассчитывать Коле не приходилось. Здесь врачам даже лекарств нормальных не давали. В госпиталь для немцев его бы тоже не взяли — Клаус не мог так себя подставлять, он и так должен был Ивушкина расстрелять. И так уже перешёптывания среди его сослуживцев ходили. — Отнесите его в мой кабинет, — несколько грубовато велит Клаус санитарам. Они послушно кивнули. В кабинете Клауса, в небольшом закутке, где стояла нормальная кровать, раненого уложили на неё. Когда санитары ушли, Клаус осторожно пропихнул подушку под спину Ивушкина, чтобы смягчить соприкосновение с матрасом, на что тот выдал шипение и скулеж. — Все пройти, Ивущкин. Больше нет пытки, — сказал Клаус, сомневаясь, что танкист его слышит. Смотреть на то, как лейтенант мучается от боли, было невыносимо. Ягер осторожно привязал его к кровати, чтоб не двигался и не бередил швы, а затем отправился в немецкий госпиталь. Там он взял ампулы с морфием, жаропонижающее и антибиотики. Коля заполнял мысли буквально всегда. Своими криками, своими наивными глазами, которые Клаус помнил. Заполнял их собой. И немец не давал себе отчёт, что им владеет, почему он это делает и как потом избавиться от этого. Поэтому он молча набрал лекарств и двинул обратно. Без этих лекарств Ивушкин, скорее всего, долго не протянет. Вернувшись, Клаус набрал морфий в шприц, осторожно взял раненого за руку и ввел лекарство в вену, успокаивающе поглаживая Ивушкина по запястью. Морфий должен был снять боль и позволить пленнику наконец-то уснуть. — Убить меня хочешь, да? — еле слышно шептал Коля, когда холодная игла проникла под кожу. Казалось, что слезы теперь не сходят с его глаз никогда, оставаясь на них блеском. Сил вырываться больше не было, и рука заметно обмякла. Сглотнув, Коля отвернул от немца голову в другую сторону и закрыл глаза. Нельзя быть слабым, нельзя позволить себе после стольких тяжёлых лет сдаться. — Колья спать, — Клаус разложил лекарства на тумбочке и посмотрел на танкиста. — Завтра ты увидеть что-то важное до тебья, я обещать. Ты в безопасности. — Надеюсь, это будет моя смерть, — кидает мальчишка и поджимает губы, пряча лицо в подушке. Это мои ошибки. А за ошибки платят. Клаус нахмурился, молча слушая едва слышный хриплый шепот танкиста. Снова половину слов не понял. Промолчал, ничего не сказав. Потрогал лоб — горячий. Тогда Ягер ему еще и жаропонижающее вколол, решив со следующего утра начать давать антибиотики. Он укрыл уснувшего танкиста одеялом и некоторое время задумчиво смотрел на осунувшееся лицо, искаженное отпечатком боли. Клаус не был исполнен оптимизма, со слов врачей всё оказалось хуже, чем он предполагал. Состояние лейтенанта осложнялось полученным сотрясением мозга, когда Клаус пнул его по голове, и истощением, которое значительно ослабляло иммунитет. Угроза нагноения ран и возникновения сепсиса была очень велика. Клаус надеялся, что все обойдется. Действия наркотика позволило Ивушкину уснуть. Но сон был второй пыткой в жизни Коли, и он не мог прекратить свои мучения, как бы ни хотел. Сейчас же перед глазами стоял образ Ягера. Его злые глаза, едкие фразы и боль. Сон вновь заставлял страдать. Корчиться от боли и судорожно хватать ртом воздух. Но затем все снова затихало. Спокойствие было редким, но таким желанным для солдата. Ненадолго иллюзия подругой стала. Крик экипажа и девушки раздаются эхом в голове красноармейца. Залпы выстрелов и кровь, вытекающая из дыр в теле. А в глазах каждого из них Ивушкин видит страх, ненависть, безысходность и своё отражение. Отчаянный крик мальчишки вновь заполняет комнату штандартенфюрера. Он ворочается, сжимает кулаки и выгибается, словно не ощущает боли в спине. — Нет! Нет! — вырывается у него. — Пожалуйста, остановитесь! Этой ночью пойти в свою комнату спать немец так и не решился. Оставлять одного мечущегося в бреду танкиста было страшно. А уснуть от криков юнца никак не получалось, поэтому Ягер всю ночь проторчал рядом с кроватью раненого, постоянно поправляя сползающее одеяло. Он понимал, какие кошмары мучают Колю, и даже хотел привести его команду сюда прямо ночью, не дожидаясь завтра, но тогда пришлось бы оставить Ивушкина одного, а потом будить его, чтобы он мог увидеть, что с его друзьями все в порядке. Этого Клаус сделать не мог — Ивушкину нужно было поспать обязательно. Поэтому штандартенфюрер решил дождаться утра. Он не знал, как успокоить Ивушкина. Сначала начал гладить рукой по взмокшим от холодного пота волосам, потом попытался словами успокоить, но немецкая речь только усугубила нервное состояние Коли. Он, похоже, боялся именно Клауса, что не могло не печалить немца. Было неприятно чувствовать себя палачом, и Клаус уже сто раз успел пожалеть о содеянном. — Пожалуйста.. пожалуйста.. пожалуйста, — шептал мальчишка, жмуря глаза во сне. Это действовало на фрица ужасно. Давило на мозг со всех сторон и хотелось заткнуть уши, но он не мог. Он считал своим долгом сидеть здесь. Тогда Клаус взял в руки русско-немецкий словарь и стал читать оттуда слова, надеясь, что звуки родной речи, пускай и сказанной с акцентом, Ивушкина успокоят. Он читал почти два часа, потом уснул, оставив словарик зажатым в опущенной руке, а голову подле тела красноармейца.