Я должен убить тебя.

Клаус проснулся неожиданно. Вздрогнув и резко вдохнув через нос, мужчина потёр глаза, приподнял брови, свёл их вместе и снова потрогал лоб Ивушкина — жар вернулся. А действие морфия с наступлением утра начинало прекращаться. Значит, боль скоро разбудит раненого и вернёт его в суровую реальность. Аккуратно сдвинув одеяло со спины танкиста, Ягер на секунду замер, проходясь взглядом по оголённой спине. Поскольку Коля ворочался всю ночь, бинты на его туловище окрасились в красный, кровавый цвет. Их нужно было сменить. Ягер долго думал, что сделать сначала: сменить повязки или показать Коле, что его друзья живы. В итоге он решил, что лейтенант будет спокойнее терпеть боль, если убедится, что команда цела и невредима. Долго поспать не удалось, ведь чья-то рука, — Коля знал, чья, — прикоснулась к плечу. — Коля, — немец аккуратно потрепал русского по плечу, надеясь, что морфий еще действует. Открывать глаза не хотелось — боязнь новой череды пыток никак не отпускала. Однако нужно было что-то делать, иначе тебя поднимут, как и всегда, холодным ведром воды. Приподжав губы, Коля приоткрыл сперва один, затем другой глаз и проморгался, сгоняя сонливость. На выдохе повернул голову к нацисту и замер. Казалось, даже сердце перестало биться. — Что тебе нужно? — хрипло произнёс Ивушкин, сводя брови из-за головной боли. Да и ответа слышать не хотелось. Не хотелось даже смотреть на Ягера, но он смотрел. Прямо в глаза, ожидая либо очередной подачки, либо удара. — Нужно менять повязки, — Клаус кивнул головой на окровавленные бинты, — и лекарства. Немец взял со стола шприц, наполнил его антибиотиком и положил обратно на стол. Видимо, морфий еще действовал, раз танкист лежал относительно спокойно. Было бы неплохо сменить повязки прямо сейчас, пока Ивушкин слабо ощущал боль в теле. Но Клаус понимал, что моральная боль должна была быть сильнее для танкиста, а значит, устранить её нужно было в первую очередь. — Морфий действует, но эффект нет долгий. Я не мочь колоть его часто, он вызывать привыкание. Тебье придется терпеть, — фриц с сожалением вздохнул. — Но я знать, что быть радостный для тебья. — Не хочу знать, — тихо произнёс Ивушкин, морщась при перевороте на спину. Мужчина вздохнул, молча кивнул и, на всякий случай проверив, крепко ли Коля привязан к кровати, вышел из кабинета. Вернулся он через двадцать минут и не один. В комнату вошла Анна. Она была совершенно цела и здорова, не считая мертвенной бледности лица и красных от слёз глаз. Девушка сразу же кинулась к раненому, весьма неосторожно схватив его за руки. — Коля! Коленька, мы живы! Слышишь меня, — она взяла лицо мальчишки в руки, крепко сжимая его, несмотря на болезненный стон мученика, — живы. Он вынудил меня писать те слова, он сказал, что должен наказать тебя, иначе расстреляет! Ребята все живы, нас не трогали! Мы так боялись за тебя! При виде девушки у Коли всё словно рухнуло внутри и вновь отстроилось. Он старался не слушать всё то, о чем ему говорила Аня, он только обнимал её, игнорируя боль, и жмурился, всё ещё не веря в происходящее. Коля тихо шептал о том, чтобы бежали без него, если тот не встанет на ноги в ближайшие полторы недели, просил держаться и ремонтировать боевую машину на совесть. Клаус деликатно вышел за дверь кабинета, позволяя танкисту остаться наедине с девушкой, принесшей хорошие известия. Пока Анна ревела возле танкиста, Ягер напряженно думал, что ему предстоит снова отдирать бинты от ран. Может, стоило бы оставить переводчицу здесь, чтобы она следила за раненым? Ивушкину наверняка будет спокойнее, что его лечит не враг, которого он ненавидит, а соотечественница, очевидно, испытывающая к нему симпатию. Возможно, это поспособствует быстрому выздоровлению. Проблема была только в том, что мужчине не хотелось оставлять Колю с кем-то, кроме себя самого. Он чувствовал вину за то, что сделал, и ему хотелось, чтобы танкист вновь увидел, что Клаус к нему добр.

***

Когда фигура немца показалась в дверях, мальчишка резко замолк и кивнул переводчице, чтобы та шла и не беспокоилась о нём: справится, выдержит, вытерпит. И путь на свободу зубами прогрызать будет. — Ви заканчивать? — немец заглянул в кабинет и с некоторым недовольством посмотрел на переводчицу: слишком уж сильно она тревожила Ивушкина, которому нужен был покой. О том, что рядом с Клаусом быть в покое Коля точно не может, немец старался не думать. Девушка поверила, успокаивающе погладила по голове мальчишку и направилась к выходу из помещения, оставляя Колю справляться со своими мыслями самого. Клаус проводил уходящую девушку взглядом, в котором читалось явное облегчение. Ему было неприятно наблюдать за тем, как радостно русский отреагировал на появление Ярцевой. Затем нацист кинул быстрый взгляд на Ивушкина. Ничего говорить не стал, молча подошёл к тумбочке, взял шприц, наполненный лекарством. Быстро отыскал вену на руке Коли и ввёл антибиотик в кровоток, прижимая ладонью его руку за запястье к матрасу. — Быть больно, — Ягер говорил тихо, старательно игнорируя взгляд лейтенанта, — теперь нет движение. Понимайт? Немец убрал повязки, держащие Ивушкина у кровати и, просунув руки под спину, помог танкисту принять сидячее положение. Он стал постепенно смачивать бинты водой и отделять их от торса, обнажая красную вздутую кожу и швы, которые, к счастью, не разошлись за ночь. Через мучительные полчаса, когда все бинты были сняты, Ягер выдохнул и чуть отстранился. Снятые с кожи бинты позволяли приятно обдувать кожу ветерком и тем самым облегчили боль. Однако каждое прикосновение руки нациста к коже неприятно больно жгло, заставляя вцепиться в подушку, сжатую руками, зубами, и приглушённо стонать, напрягаясь всем телом. Вся спина и живот, а также плечи младшего лейтенанта были красными и отёкшими. Клаус осторожно надавил пальцем на один рубец. Гноя не было, пока что. Возможно, антибиотики помогут предотвратить развитие инфекции. — Не дави, — чуть ли не прорычал Ивушкин, прогибаясь в спине во избежания неприятного контакта. Стерев кровь, Ягер вытащил из тумбочки противовоспалительную мазь. Клаус выдавил её на свои руки и стал осторожно втирать в кожу вокруг швов. Он отметил, что Ивушкин до ужаса костляв, видимо, всю эту неделю он ничего не ел, отчего и похудел до состояния критического. — Если чувствовать хуже, говорить мне, ja? Мочь стать хуже. Все воспаление. Это нет gut. Клаус всё ещё на Ивушкина не смотрел. Он вообще каким-то пришибленным стал. Размотал свежий бинт и начал обматывать торс, что-то бормоча себе под нос на немецком. Когда перевязка была закончена, Ягер помог мальчишке опуститься на подушку, подложив ещё одну под спину так, чтобы танкист принял полулежащее положение. — Дышать глубже, чтобы нет воспаление, — Клаус кивнул головой на грудь раненого, имея в виду возможный застой кислорода в лёгких и развитие пневмонии. Надо было, наверное, что-то поесть ему принести. Клаус не знал что, поэтому решил посоветоваться с доктором. Ему совсем не хотелось, чтобы Ивушкин получил заворот кишок. — Нет привязывать, — Ягер показал на крепитель, который на ночь фиксировал Ивушкина на кровати, — но ты нет двигаться, иначе быть хуже. Я скоро вернуться. Ja? Поморщившись и кивнув на слова немца, Коля прижался к подушкам так плотно, чтобы утонуть в их мягкости и наконец-то расслабиться. — Ja, — эхом тихо отозвался мальчишка, когда немец подходил к двери. Клаус вышел из кабинета, оставив Ивушкина наедине с самим собой. И кабинет вдруг наполнился пустотой и тишиной. Даже непривычно. Но спокойно. Ягера не было относительно долго, и за это время Коля успел обдумать всё то, что с ним произошло, как жизнь покидала. То бьют, то жалеют, то бьют, то снова жалеют. Ещё одного такого повтора он явно не вынесет и на начале начнёт умолять Бога о своей смерти. Приподнявшись с подушек, Ивушкин решил разузнать, сможет ли он сбежать отсюда и как высоко находится кабинет. Спустив босые ноги на холодный деревянный пол, юноша, опираясь руками на любые предметы, чтобы не упасть, подобрался к окну и распахнул его настежь, перегибаясь через него только головой и плечами. Как же хорош свежий воздух. Всю жизнь бы так стоял. Даже бежать перехотелось. Прикрыв глаза и оперевшись плечом о стенку, Коля, с высунутой из окна головой, просто дышал полной грудью, наверное, впервые за столь долгий срок. Вернулся Клаус с тарелкой обыкновенного куриного бульона. Единственное, что, по словам доктора, точно не навредило бы желудочно-кишечному тракту танкиста. Когда он вошёл внутрь, сначала на кровать не посмотрел — тарелку на тумбочку поставил. И хорошо, потому что иначе она бы у него из рук выпала бы и разбилась. Клаус понимал, что оставлять раненого в одиночестве после всего перенесённого им опасно. Но он не думал, что каких-то полтора часа окажутся фатальными. Коля стоял возле распахнутого окна и собирался покончить с собой! Именно так Ягер трактовал действия юнца, неосторожно высунувшего голову в окно. И снова бинты на его спине окрасились кровью — ходить ему было пока что нельзя. Ягер молчал минуту, не зная, как себя вести. Сначала он хотел завести с суицидником разговор, чтобы убедить его пожить ещё чуть-чуть, но потом решил, что Коля скорее наоборот в окно прыгнет, если увидит, что его заметили. Поэтому, действуя наверняка, немец тихонько подкрался к Николаю сзади и плотно обхватил руками за торс, со всей силы потянул на себя, громко ругаясь на немецком. — Verrückt! Was machst du?! (Сумасшедший! Ты что творишь?)— от волнения, обуявшего Ягера, все русские слова он моментально позабыл. Он крепко удерживал Ивушкина, не давая ему даже двинуться. — Ich habe dir gesagt, dich nicht zu bewegen! Du tust dir weh! (Я же говорил тебе не двигаться! Тебе же больно!) — Ты сказал дышать — я дышу! — закричал Коля, плотно прижатый оголённой спиной к немцу. — Пусти, пусти! — невольно начал повышать он голос на последнем слове, протягивая его так, словно переходит на писк. Рука поперёк торса ослабла, и Коля даже живот втянул, отчего-то кожа в этом месте горела. И та ненависть вновь приобретала другой оттенок, который именно после их последней доброй встречи нужно было душить. Ягер быстро подскочил к окну и громко захлопнул его так, что аж стёкла зазвенели. Вид у Клауса был злой, напуганный и одновременно с этим виноватый — он решил, что совсем довёл несчастного ивана, раз тот решил прыгнуть из окна, даже зная, что его друзья живы. Глубоко вздохнув, когда он был отпущен, Коля отошёл к кровати и забрался на нее, оставляя ноги висеть и болтаться в воздухе. Хочется убить и влюбить. Такие противные мысли лезут в голову. И тут Коля недовольно покосился в сторону тарелки. — Имей совесть, ты хотя бы не при мне ешь. Клаус нахмурился: он всё ещё не понимал, что на уме у Ивушкина. Хотя ему было приятно видеть, что танкист немного расслабился и по крайней мере не забивал в угол. Значит, ещё не всё потеряно. Не все мосты сожжены. Или это только оттого, что русский был слишком слаб, чтобы как-то сопротивляться? Хотелось верить, что нет. — Du können das Fenster nicht öffnen! Du können sich erkälten! Du bist zu schwach! (Ты не можешь открывать окно! Ты можешь простудиться! Ты слишком слаб!)— зло выговаривает Клаус, однако тон понижает — Ивушкин не в том состоянии, чтобы ругаться на него. Громкая немецкая речь дала команду «марш» стае мурашек на теле Коли, отчего тот поежился и закрыл глаза, прижимаясь к стене. Вспомнив, что он говорит по-немецки, Клаус вздохнул и, открыв словарь, стал переводить: — Нет открытие окно. Мочь простужаться. Слабый иммунитет. Инфекции, понимайт? — Клаус ткнул пальцем в начавшие окрашиваться кровью бинты и наставительно продолжил: — Нет ходить. Нет резкие движения. Швы расходиться. Снова менять повязки. Клаус взял тарелку со стола и поставил перед Ивушкиным. — Ты есть. Потом менять повязки. Потом спать. Понимайт? Звук посуды о деревянную поверхность заставил обратить на себя внимание. Слабо кивнув немцу, Ивушкин придвинул ближе и даже немного съел из тарелки, как говорят, поклевал малёха, да улетел. И так, съев чуть больше трети из всей тарелки, Ивушкин отодвинулся к подушкам и уставился на Клауса, всё ещё не желая находиться слишком близко к нему. — Я наелся, — тихо сказал мальчишка и отвёл глаза, словно его ругать сейчас будут. — Я не буду спать. Клаус кивнул головой. Ивушкин, конечно, мало поел, но хотя бы столько, — это уже хорошо. Когда он сказал, что не будет спать, Ягер хотел возразить, но тоже не стал. Устанет (а произойдёт это быстро) — уснёт. Давить сейчас на Ивушкина не стоило, это могло ухудшить его и без того не самое завидное положение. Клаус снова, с воистину драконовским терпением, поменял повязки. Потом потрогал лоб раненого — температуры вроде бы пока что не было. Антибиотик ему колоть было рано. Решив, что пока он сделал всё, что требовалось, Ягер собрался поработать наконец. Он снова накрыл лейтенанта одеялом и, прежде, чем выйти из закутка, строго наказал: — Нет двигаться. Нет вставать. Чувствовать хуже — звать меня. Что-то нуждаться — звать меня. Понимайт? Я быть здесь, за рабочий стол. Я работать, ты лежать. Морфий дать ночь, иначе привыкать. Понимайт? — Понимаю, — выдохнул Коля и кивнул немцу. Ягер уселся за свой стол и принялся перебирать огромную стопку бумаг, скопившуюся за эти два дня, пока он почти не выполнял свои рабочие обязанности. Правда, работалось ему плохо. Во-первых, из-за бессонной ночи Клаус клевал носом, во-вторых, он всё время прислушивался к раненому, боясь, что тот может его позвать, а Клаус не услышит. Два раза к нему заходил с отчётами Тилике и вырывал из сонливости, они о чём-то говорили и смеялись. Три раза Клаус пил кофе. Восемь раз курил трубку. Ещё пару раз засыпал и неприятно стукался затылком о спинку кресла. Один документ он запорол, оставив на нём кляксу. Но в целом работа медленно, но всё же продвигалась. Спать Коле совсем не хотелось, однако голова всё так же болела и словно сдавливала мозг своими стенками. А приходящий Тилике каждый раз раздражал младшего лейтенанта своим голосом, и тот мысленно просил адъютанта заткнуться и уйти. — Клаус, — тихо позвал немца солдат, запихнув голову под подушку, когда они остались одни. Ужасно хотелось пить, а дурная погода за окном давала о себе знать, и холодно было даже под одеялом. Сонный немец выглядел усталым, и Коля уже думал одернуть себя и отправить Ягера спать, но в рот словно песка насыпали, и получалось только хрипло просить о помощи. — Пить, воды, я хочу пить, — зовёт мальчишка, обхватывая свои плечи ладонями. Клаус чуть не проспал зов Ивушкина — он уже удобно устроился головой на столе, подложив под неё руку, и ему даже что-то сниться начало, как хриплое и слабое «Клаус» выдернуло Ягера из объятий Морфея и заставило подпрыгнуть на стуле. Он быстро подошёл к раненому, сонно глазея по сторонам, пытаясь понять, что происходит. На щеке у него отпечатался след от рукава кителя. — Пить? Ja, конечно, пить… Немец налил из графина в стакан воду и, подсунув руку под голову Ивушкина, помог ему приподняться и поднёс стакан к губам, наблюдая за тем, как тот пьёт. — Холод? — спросил Клаус, заметив, как Ивушкин сжался под одеялом. Немец нахмурился, снова положил ладонь на лоб, и сразу понял, почему Ивушкин мёрз. Лоб был горячим. Глаза лейтенанта лихорадочно блестели, щёки горели нездоровым румянцем. — Быть жар, — Ягер покачал головой, и сонливость с него сразу же спала, а вид сделался обеспокоенным. Клаус удалился, а через некоторое время принёс ещё одно тяжёлое одеяло и накрыл им Ивушкина поверх первого, надеясь, что это немного облегчит лихорадочное состояние танкиста и согреет его. Прокряхтев от тяжести второго одеяла, Коля постарался спихнуть его на ноги, но отвлекся на осознание, что рука у немца была холодной. Колоть лекарство Ягер пока не решался — ему было необходимо понять, была ли температура следствием здоровой борьбы организма с воспалением или же это был сигнал начала развития сепсиса, пневмонии или другой инфекции. Последнего немец боялся сильнее всего. Он осторожно сел рядом с танкистом и, внимательно всматриваясь в его глаза, спросил: — Сильно боль? Как чувствовать? Еще пить? Неожиданно для самого себя, Ивушкин взялся за запястье немца и просунул его руку под одеяло, кладя себе на грудь. Это морозило ещё больше, отзывалось мурашками, но жар постепенно спадал, и приходило долгожданное облегчение. — Болит. Нехорошо. Нет, — на выдохе произнёс юноша и осмотрел лицо немца, облизывая губы. Заспанный весь, помятый. — Может, тебе поспать? Ну, куда-нибудь тут, — неловко повёл плечом солдат и, пробежав глазами по помещению, ничего лучшего не нашел, чем предложить лечь рядом с ним, куда-нибудь с краю. — Я могу подвинуться, ты ляжешь. По коже бежит волна мурашек, когда Ивушкин совершает очень странный и неожиданный поступок, совсем как те объятия в кабинете. Клаус вздрагивает, сначала он хочет руку отдёрнуть, но кожа у танкиста горячая, и Ягер замирает, забирая у него тепло, как будто бы у большой грелки. В голову приходит совершенно идиотская мысль о том, что было бы очень удобно обнять Ивушкина целиком — тогда было бы очень тепло, как будто спишь рядом с батареей. Ягер от природы был мерзляк, за это он особенно СССР не любил: там он мёрз и простывал всегда, не помогало даже тёплое обмундирование. — Was machst du mit mir, Ivushkin? (Что же ты делаешь, Ивушкин?)