Я должен убить тебя.

Коля понимал, что тому будет скорее противно даже от этих слов. Они же не считаются за людей, они же хуже животных. А кто рядом с таким ляжет? Но Ягер облизывает губы и даже забывает дышать. Тело реагирует на это прикосновение совершенно неправильно, отзывается волной тепла и скручивается где-то внутри, и это очень сильно Клауса пугает. Грудь танкиста вздымается часто, Клаус ощущает выпирающие кости, биение сердца и шершавые бинты. Неожиданно Клаус представляет, что живот у русского, должно быть, мягкий и такой же горячий. Становится ещё более неловко от этой мысли. — Болеть? Мочь давать морфий только ночью, — немец неловко отводит глаза в сторону и облегчённо вздыхает, когда танкист наконец-то отпускает его руку. Правда, отнимать её от горячей кожи не хочется, но Клаус совершает над собой усилие. — Придётся терпеть до ночь. На улице уже темнело, и терпеть Коле оставалось не так уж долго. На предложение лечь рядом Клаус никак не отреагировал, сделав вид, что не понял и не услышал. Потому что это было ещё более странно. Вместо этого он намочил в воде полотенце и положил его на горячий лоб раненого. — Нет уходить, — немец отрицательно покачал головой, — тебе может быть хуже. Быть здесь, чтобы помочь. Я работать, а ты спать, ещё много дела. Если чего-то нужно, тогда говорить мне. Я быть здесь. Ягер поднялся и снова вернулся на рабочее место. Оставалась ещё куча дел, которые он, правда, бессовестно проспал головой на столе, всё-таки не выдержав двух бессонных ночей. Даже Тилике, снова вошедший в его кабинет, решил штандартенфюрера не будить и так же тихо удалился. А Коля ловил на себе непонимающий взгляд немецких глаз, который с каждым новым приходом приобретал понимающие черты. Проснулся Клаус через три часа, когда окончательно стемнело. Тихо выругался и подошёл к Ивушкину, немного злясь на собственный организм, посмевший уснуть так не вовремя. — Сейчас уколоть морфий, Ивущькин. Как чувствовать? Ягер взял в руки шприц и наполнил его наркотиком. Он осторожно взял русского за руку и стал искать вену на сгибе локтя. В полутьме найти вену было сложно. Нацист вздохнул, включил свет, сразу же ударивший по глазам. — Хотеть пить? Чего-то нуждаться? Чего-то приносить? — мужчина пожмурился, потёр болящие глаза. Ягер ввёл иглу под кожу и пустил морфий по вене. Ивушкин сможет поспать, и Клаус тоже, на кресле, которое манило его сонный организм и выглядело вполне себе уютно. Особенно если ещё китель постелить. И подушку принести. ‌ Ставить уколы немец, по мнению Коли, совсем не умел, потому что ужасно неприятные ощущения и искусанные от этого губы подтверждали его теорию. — Холодно, — всё шептал мальчишка, как в бреду, выдыхая через приоткрытые губы, — холодно, холодно, холодно… Всё тело дрожало, требовало тепла, а на щеках расцветал нездоровый румянец, который ничуть не волновал Колю. Перехватив руку немца, Ивушкин смотрел жалостливо, моляще, так, что тот шприц откинул на металлический поднос с характерным звуком. Сейчас мужчина казался невероятно тёплым, и мальчишка не видел ничего плохого в том, что он ляжет рядом, как это делали многие советские солдаты в особо холодные времена. — Пожалуйста, — просил Коля, — пожалуйста, пожалуйста, холодно, — совсем не разбирал своих слов, не связывал в предложения. Не было сил и трезвости сознания. Медленно спустившись ладонью к пальцам Клауса, Ивушкин слабо потянул за них и даже прохныкал что-то, как ребёнок малый. Степан Савельич бы ему сейчас таких затрещин понадавал. Клаус не сразу понял, что от него требуется. Он только с нарастающей тревогой смотрел на хнычущего Колю и пытался понять, чего тот хочет. Ещё одно одеяло? Всё-таки жаропонижающее уколоть? Что? Что? Как он может помочь? — Спокойно, спокойно, — Клаус вздрагивает, не знает, куда глаза деть, и всё же сталкивается с Ивушкиным взглядом. А тот смотрит умоляюще и болезненно, видно, что ему плохо и что он в бреду. Оставлять его одного точно было нельзя, он снова начал бы ворочаться и мог бы навредить себе. Поэтому Ягер, смутно догадываясь, что должен сделать, кивнул головой и снял китель. Оставшись в рубашке и штанах, он неловко умостился рядом с танкистом и так же неловко обнял раненого поперёк туловища. Оказываться с Колей под одним одеялом он не хотел, но в конце концов сам начал мёрзнуть, так что тоже накрылся, наплевав на приличия. В конце концов, он и с Вольфом в обнимку спал, когда они были в условиях ужасной русской зимы. Сейчас, конечно, он не в окопах, но раз уж это единственный действенный способ не дать Ивушкину свалиться с кровати, то Ягер готов потерпеть. Пускай внутри всё и дрожит и напрягается от такого соседства. — Спать, Ивущкин. Будить, если быть хуже, я быть тут. Сам Ягер уснул почти сразу. Просто вырубился и всё, закрыв глаза и едва только коснувшись подушки. Рука на туловище лейтенанта расслабилась. И если сначала он лежал максимально далеко от Коли, стараясь не соприкасаться с ним, то, уснув, потерял надо собой контроль, пробормотал что-то по немецки, смешно наморщил нос и поближе придвинулся к Ивушкину, прижимаясь к его спине грудью. Рука плавно переместилась на забинтованный живот, и Ягер обнял танкиста, как какую-нибудь мягкую игрушку. Во сне он помнил, что русский его, кажется, убить хотел. Но тело его оцепенело, и Ягер так и остался спать рядом. Хотя изначально он планировал уйти, дождавшись, пока танкист уснёт. Непростительная оплошность. Рукав чужой рубашки неприятно натирал бок, и Коля, лежавший спиной к немцу, аккуратно расстегнул пуговицу на рукаве и закатал его, чтобы не мешался. Клаус оказался очень теплым и без проблем делился своими теплом, забирая холод Ивушкина. Заснуть не удавалось ещё несколько минут, пока нацист сопел ему на ухо. — Ненавижу себя за это, — одними губами шептал Коля, прижимаясь к Ягеру в противовес чувствам. Тихое сопение успокаивало, убаюкивало. Так что, постепенно согреваясь, Коля позволил себе прижаться израненной спиной к груди немца так, чтобы максимально обеспечить себе безопасность на время сна, чтобы ничего не кровило. Ивушкин спал тихо, не издав ни единого стона, не шелохнувшись за всю ночь, приобнимая руку мужчины. Первая ночь без кошмаров. Но на утро он об этом и не вспомнит. Непростительная оплошность. Утро пришло слишком быстро, давая о себе знать. Играло первыми лучами с волосами мальчишки, с его носом, наставляя морщиться, случайно утыкаясь затылком в чужой нос. А вот для Клауса оно было кошмарным. Во-первых из-за того, что спал в одежде, он натёр себе шею воротником рубашки. Во-вторых, он отлежал правую руку, так как Ивушкин, прижимаясь к нему всю ночь, отдавил её своим плечом. Ну и в-третьих и в самых важных, Ивушкин! Ивушкин, вашу ж мутер! Клаус проснулся с ним в одной кровати в обнимку так, будто они срослись за ночь! Рука его чуть дрогнула и ощутила мягкий, как Ягер и предполагал, тёплый и чуть впалый живот, ощутимый даже под повязками. По спине побежали мурашки, и где-то в животе снова завязался тугой узел. Нос зачесался от ивановского затылка, нагло упирающегося в лицо штандартенфюрера. Коля спал, так что не мог видеть, как лицо немца приобрело багровый оттенок от стыда. Клаус, стараясь двигаться невесомо, осторожно вылез из-под одеяла, критически осмотрел свою измятую форму и постарался успокоиться. Может, Коля от бреда ничего не вспомнит? Тогда можно будет сделать вид, что спал он в кресле. Ему было стыдно за свою реакцию на тело лейтенанта и за то, что он нарушал субординацию, слишком сильно сблизившись с пленником. К тому же, он подвергал себя риску: Коля мог убить его, тем же шприцем, воткнутым в горло. Ягер про покушение ещё не забыл и понимал, что поворачиваться к русскому спиной нельзя. Клаус почти минуту задумчиво рассматривал спящего танкиста. Несмотря на впалые щёки, синяки под глазами и следы от побоев, выглядел юнец умиротворённо, морфий ещё действовал. И спал он без кошмаров, иначе Ягер бы проснулся, так как он всегда очень чутко спал и дико бесился, если кто-то шумел и будил его, потому что обратно уснуть не получалось и Клаус потом ходил сонный. Немец, стараясь ступать на носки ботинок, вышел из кабинета и отправился переодеваться. Вернулся он уже более посвежевший, гладко выбритый и заправившийся кофе. Подошёл к Коле и, тихо кашлянув, позвал: — Ивущькин проснуться? Менять повязки, пока действовать морфий. Недовольно поморщившись от такого непривычно громкого голоса для сонного юноши, Коля заметил, что тепло рядом пропало, и невольно поежился, кинув взгляд сперва на место позади себя, а затем и на самого штандартенфюрера. «Помнит, сволочь», — думает Клаус, и уши у него краснеют. — Наверное, давно не спишь, раз посвежевший такой, — тянет Коля и аккуратно переворачивается на живот, оголяя спину. — Делай, что нужно, — выдыхает и вновь прикрывает глаза, придвигаясь к ещё не остывшему месту Клауса и прижимаясь к нему плечами, согревая их. А перед глазами лицо штандартенфюрера, что приобрело мягкий румянец, который распространился даже на уши. Неужели его так беспокоит их сон? Или он злится из-за этого? В любом случае, такая реакция вызывает только улыбку, спрятанную в подушку. Клаус садится рядом с Ивушкиным и начинает снимать бинты. Кожа под ними всё еще воспалённая, но отёк вроде бы стал меньше и жара нет. Ягер снова аккуратными мягкими движениями втирает противовоспалительную мазь в кожу. Перевязки давались Коле тяжело, каждая из них казалась сущим адом, но пока гной из ран не выступал, мальчишка был благодарен судьбе. Он терпел, когда бинты отлипали от засохшей крови на ране, слышал беспокойство в неизвестных Ивушкину словах и мельком выглядывал на штандартенфюрера, который сейчас мог позволить себе слишком многое. И немец неожиданно вдруг думает о том, что танкист всё-таки поправится. Когда? Клаус грустно думает, что скоро, неделя-полторы, и это его вдруг расстраивает так, что ему аж стыдно за свой эгоизм становится. Он вдруг со всей ясностью понимает, что не хочет никуда лейтенанта отпускать: истерзанный и больной Ивушкин нравился ему куда больше, он был уязвим и слаб и искал в Клаусе защиту, защиту в том, кто направляет на тебя дуло нагана. К тому же, Ягер мог его абсолютно контролировать. Кому, если не Клаусу, было знать, что для Ивушкина хорошо? Они были максимально близко теперь, и это была заслуга больного состояния Ивушкина, и это было отличным поводом оттянуть бой с курсантами. Хотя немец уже твердо решил, что запретит им бить на поражение. Но ему все равно не хотелось, чтобы Николай уходил из этого кабинета. Пускай даже при этом он будет страдать. Так даже лучше — тогда он точно никуда не денется, а Клаус о нём позаботится. Мелькает даже мысль перестать давать ивану антибиотик, чтобы замедлить выздоровление, но нацист гонит эту мысль прочь. Так нельзя. Нельзя быть такой сволочью. — Как чувствовать? — спрашивает Клаус, обматывая торс бинтом. Он снова колет лекарство. Потом приносит еду, снова бульон — пока что Ивушкину нельзя больше ничего. — Нормально, почти не болит, — выдохнул Коля, — а может, это всё ещё действует морфий… Он избегает смотреть на Колю. Привязанность к пленнику его пугает, так нельзя. Клаус решает привести Анну и доверить присмотр за раненым ей. Чтобы самому не привязываться еще больше. — Я приводить твоя фрау Анна. Она быть здесь, а я уходить работать, ja? Понимать? Немец заметно преобразился после сна. Темных кругов под глазами больше нет, носом не клюёт, да и вообще, даже ходит вон как резво. — Не приводи, я один полежу. Посплю ещё, ты работай, — отрезал Коля и перевернулся на спину, немного скривившись. Наркотик перестает действовать. — Нет Анна? — удивляется Клаус, удивляется он искренне, не понимая, почему иван отказывается от компании соотечественницы. Хотя Ягера это радует, он уверен, что переводчица всё равно бестолковая и нормально позаботиться о раненом не сможет. Накосячит еще. Устроившись на месте Ягера, Ивушкин просунул голову между подушек и чуть скосился в сторону немца, мотнув головой. — Ты выспался? Лучше себя чувствуешь? — вдруг поинтересовался мальчишка и посмотрел своему личному недодоктору в глаза. Николай с поразительной бестактностью интересуется тем, насколько хорошо Клаус выспался, чем вгоняет его в ещё большую краску. Звучит это так, будто русский издевается, хотя вид у него слишком искренний и невинный. — Я-то? — Клаус изо всех сил старается не выказывать смущения и оставаться хладнокровным, но получается у него плохо, особенно когда танкист ему в глаза заглядывает, и кивает. — Всё gut. Немец неловко переминается с ноги на ногу. Оставлять Ивушкина одного страшновато, мало ли, что он задумает. Вдруг ему плохо станет? Или понадобится что-то? Но работу оставить Ягер не может. — Тогда я уходить, а ты.. ты спать, и нет вставать — немец покосился на танкиста в последний раз, получше накрыл его одеялом и вышел из кабинета, убедившись, что все важные документы заперты в сейфе. На всякий случай. Его не было часа четыре. Дел было много, Клаус даже отвлёкся от владеющих им эмоций касаемо Николая. Своей непосредственностью танкист сбивал Ягера с толку. Почему он… тянется к нему? Спрашивает, выспался ли, не хочет оставаться с кем-то другим. Он ведь Клауса убить пытался и теперь, наверное, тоже хочет. Они же враги. Так почему? Где логика? Клаус не понимал, видимо, это и было загадочной русской душой. Может, у них, у русских, так принято? Может, это норма для них? Другая культура всё же… Надо будет почитать что-то про их традиции, чтобы знать наверняка. Вернувшись в кабинет, Клаус снова решил проведать Ивушкина, подходя к закутку, где лежал раненый. — Ивущкин, как чувствовать? Так и провалявшись всё это время, сейчас Коля чувствовал себя гусеницей, которая уместилась в своем коконе. Было жарко, нечем дышать, но он сидел до последнего, пока не придёт Ягер. И только тогда он тихо прохрипел тому: — Открой окно. И вжался в подушки, пряча между ними уши. Хотелось пить и есть, и пока Клаус не пришёл, мальчишка даже не думал начинать. Немец послушно открыл окно, предварительно подоткнув одеяло под Ивушкина, чтобы того не дай Бог не продуло. Свежий прохладный воздух ворвался в комнату. Подождав, пока пленник поест, немец проверил повязки — крови на них не было, это радовало. — Что сейчас? Мне надоело лежать тут целыми днями, уже тошнит, — пожаловался Коля и чуть привстал, чтобы потянуться за стаканом с водой. — Понимать, быть скука, — Клаус кивнул головой, — но ты быть еще слабый и нет нагрузка. Заметив, что лейтенант потянулся за водой, Ягер подал ему стакан. Он понимал, что лежать целыми днями в кровати должно быть мучительно, поэтому, немного подумав, предложил: — Ходить немного по коридору? Улицу пока нельзя, быть инфекция иммунитет. И еще мочь приносить рюсский книга. — У тебя шахматы всё ещё есть? — вздохнул мальчишка и принял положение сидя, решив, что лежать больше нет сил. Осмотрев кабинет, Ивушкин нашёл на столе немца чистую бумагу и тут же указал на неё взглядом, мол дай хоть порисую чего-нибудь. — Да, и книжка. Было бы неплохо, — согласился юноша и потёр шею, на которой постепенно заживали синяки. Здесь было невероятно скучно. И всё, словно в дне сурка, повторялось. Сон, перевязка, еда, вода, перевязка, сон. Одной забавой было выводить немца на эмоции. И это было весьма удачным увлечением, потому что прятать их он при Коле не умел. Особенно при Коле. — А в коридоре-то нет инфекций? — Все мыть с хлор, — не без гордости сказал Ягер, любивший стерильную чистоту. — Инфекции нет. — Хлорка — это хорошо, — отозвался Коля и проследил за действиями немца, улыбаясь. Он, снова смутившись, встал с кровати и подошёл к столу, взяв бумагу, карандаш, ластик. Потом полез в стеллаж с книгами. И тут немец вдруг совсем пунцовым сделался. Он долго копался в книгах и извлек из потайного угла потрепанный том русских сказок. Внутри книги были сделаны многочисленные пометки на немецком. Книга была витиевато на русском языке, правда, печатными буквами, подписана именем Клауса Ягера. Было видно, что её часто открывают, так как она была заботливо подклеена скотчем. — Шахмат чуть потом, нет доска… Быть поломка, — вздыхает мужчина, помня, как сжёг её в надежде забыть русского предателя. — Выходить коридор? Я работать за рабочий стол. А ты мочь выйти. Клаус, все еще пунцовый, протянул Коле бумагу, карандаш с ластиком и книгу. Неловко ему, видимо, было из-за книги, с обложки которой, как назло, широко улыбался Колобок. Он только надеялся, что книгу Ивушкин никак не прокомментирует. Эта книга была его любимой и бережно охраняемой от других тайной. — Но не ходить долго. Чуть-чуть только. Понимайт? — Клаус старался на Колю не смотреть, он чувствовал себя не в своей тарелке. Книга? Русская? У немца-то? Удивительное явление, и если бы Коле кто-то сказал такое о Клаусе раньше, он бы никогда не поверил, однако сейчас он всё видел своими глазами. — Хорошая книжонка, у меня похожая в детстве была, — усмехнулся мальчишка и кинул взгляд на покрасневшего нациста, что рассмешило его ещё больше, но виду он не подал, только улыбнулся пошире и тихо прошептал «gut-gut». — Это не быть моя книга, — сказал Ягер, цветом сравнявшись с советским флагом, хотя подпись на книге противоречила сказанному. Кое-как выползая из кровати, Коля отметил, что выйти в свет в одних только штанах, которые из-за большого размера то и дело сползают то с одной стороны бедра, то с другой, он не может. И не скрывая свою растерянность от немца, он всё же нашел выход и замотался в одеяло, как в кокон. — Не боишься, что я сбегу? — загадочно улыбнулся Ивушкин и вынырнул за дверь, не обратив внимания на кивок немца. Босиком. Ягер растерянно проводил Колю взглядом и принялся снова работать с документами.

***

Завёрнутый в одеяло Коля долго шлялся по коридорам, даже сбегал на этаж ниже и выше, исследовав каждый уголочек. Но в итоге на одном из этажей было найдено прекрасное место, которое Колю заинтересовало мгновенно. Выступ у окна в виде широкого подоконника, на котором и разместился танкист. Укутавшись в одеяло с головой, он наблюдал за движением за стеклом и вздыхал, видя знакомые фигуры. Клаус заработался и не заметил, как прошло двадцать пять минут. Глянув на часы, он испугался, потому что Ивушкина уже давно не было. Так долго ходить ему было нельзя, к тому же Ягер только сейчас понял, что отпустил ивана гулять босиком, а полы в коридорах были ледяные. Этот иван его с ума сведёт, ей-богу! Не мог сказать, что босой идёт?! Ягер же не может за всем уследить! Тихо выругавшись, Клаус встал из-за стола и вышел из кабинета, отправившись на поиски заблудшей овцы. Он нервничал, так как Ивушкина вблизи нигде не наблюдалось. Клаус не боялся, что юнец сбежит, — он был еще слишком слаб, чтобы уйти далеко, к тому же из штаба его никто не выпустил бы. Клаус боялся другого. Вдруг лейтенанту стало плохо? Вдруг он заблудился? Все знали, что этот русский находится под протекторатом штандартенфюрера, но мало ли. Вдруг его кто-то обидит? Остановив проходящего мимо сослуживца, Клаус спросил, не видел ли тот танкиста, завёрнутого в одеяло. Тот удивлённо покачал головой и сказал, что не видел. Тогда Ягер напугался ещё больше. Это было неправильно — его отношение к пленнику явно превышало обычную снисходительность. Он волновался за Ивушкина слишком сильно, хотя не должен был. В конце концов, какое ему дело до русского? Зачем он его так опекает? Клаус не мог ответить на эти вопросы, он быстрым шагом исследовал коридоры на предмет наличия в них знакомой худой фигуры. Проходящие мимо офицеры лишь косо поглядывали на мальчишку. Ягер говорил, что все уже знают о том инциденте, но Ивушкин не думал, что они будут именно так смотреть. Когда за поворотом показалась немецкая фигура, а лицо Ягера выглядело взволнованным, Коля выглянул из-за занавески и даже улыбнулся, думая, что о нём не забыли и даже пришли звать обратно. — Эй, Николяус, я тут! — Почему так долго?! — Клаус налетел на него, как коршун, он старался сдерживать волнение, но у него ничего не получалось. Шпион бы из Клауса хреновый вышел. — Я говорить недолго! Не сидеть возле окно! Холод! Голые ноги — холод! Несмотря на волнение, в голосе немца слышалось облегчение. С Ивушкиным всё было в порядке, он нигде не валялся полудохлый и выглядел вполне нормально. — Быстро идти обратно! — Клаус чертыхнулся и протянул Ивушкину пару шерстяных носков, которые нашёл в одном из уголков кабинета, чтобы босой не шёл. Проходящие мимо офицеры смотрели с еще большим удивлением и плохо скрытым любопытством. Было странно слышать Ягера, говорящего на этом варварском языке. И так все уже шептались насчёт странной снисходительности Клауса к пленному танкиста. Особенно всем было интересно узнать, почему Ивушкин жил в рабочем кабинете штандартенфюрера. Заметив на себе взгляды, немец развернулся и грубо что-то гаркнул любопытствующим. Те сразу отвернулись и поспешили уйти, делая вид, что их и не было тут, и вообще, у них там кот бегонью жрёт, надо пойди под сраку дать. Надев на ноги носки, Коля даже не старался сдерживать смех. Клаус был похож на курочку-наседку, что везде и всюду заботится о своем птенце. — Идти за мной! — Клаус бесцеремонно схватил лейтенанта за предплечье и потащил за собой. — Ягер, ты прям как мамочка, — смеялся он, стараясь успевать за немцем и плотнее кутаться в одеяло. Когда они вошли в кабинет, немец, поджав губы, молча указал рукой на кровать, с укором глядя на Колю. Он злился на собственное волнение и на то, как на них все смотрели. Это начинало переходить границы допустимого, и это пугало. Что скажут люди? Коля решил, что больше волновать фрица не будет и просто посидит здесь. Но сейчас, когда немец стал замечать на себе взгляды и реагировать на них, белобрысый понял, что скоро всё это закончится и его вернут в ту камеру, в которой осталось всё то, о чем он мечтал забыть. Ну уж нет. Встанет на ноги — и сразу же сбежит. — Мне нужно двигаться, иначе мышцы атрофируются, — пояснил Коля, зная, что немец все равно не поймёт, но сочтёт за уважительную причину. — И воздух свежий нужен. Может, пойдем куда-нибудь погуляем? Можешь приставить охрану, — тихо предположил солдат, с каждым словом говоря всё тише и тише в силу своей неуверенности и наглости. Клаус раздражённо хмурится. Его злило то, что он всё равно половину слов не понимает, вроде читает эти сказки (очень даже интересные, вообще-то!), вроде бы какие-то слова учит, а толку ноль. Стоит только Ивушкину что-то сократить или сказать слово посложнее, или какое-то слэнговое слово, как смысл предложения становится непонятным. А уж когда иван начинает говорить быстро, так Клаус вообще ни слова разобрать не может. Дурацкие иваны и дурацкий у них язык! Хотя для столь короткого промежутка Клаус делал хорошие успехи: ему вообще языки легко давались, поэтому он и взялся за изучение, воспринимал этот невыносимый язык, как вызов своим способностям. Бонусом к этому шла возможность понимать иванов, и в том числе Ивушкина. — Говорить проще и медленно! — немец кривится. — Не понимать ни один слова! Я говорить по-немецки? Nein! А ты говорить быстро и сложно, как будто я понимать! А я не понимать! Возмущения Николауса не остались без внимания мальчишки, и с каждым новым его негодованием Коля все менее умело сдерживал смех, а после того, как он ещё и краснеет, юноша заливается смехом, чуть ли не пополам сгибаясь. — Тише-тише, тшш, — смеётся он, но старательно, на совесть, зажимает рот руками, смеясь из-за этого ещё сильнее, отчего начинает болеть живот. Ягер снова краснеет. Чувствует себя нелепо, язык заплетается, акцент ужасный. Стоило, наверное, переводчицу привести и здесь же поселить. Особенно ему обидно оттого, что русский смеётся. Клаус и так себя нелепо чувствует, бегая за лейтенантом по всему штабу. А тут он ещё и смеётся! Хорошо хоть про курочку-наседку Клаус не понял, иначе он, наверное, совсем бы обиделся. — Я работать, а ты лежать! Не мешать! Ты говорить «погуляем», значит гулять? Я говорить, что нет улица — быть опасно. — Ягер достаёт трубку, набивает табак. — Если ты быть смирный и слушаться, то вечером идти в улица. Чувствовать боль? — немец кивнул головой на перебинтованный торс Николая и протянул ладонь, привычно касаясь лба. Вроде бы не горячий. Успокоиться удается не сразу, так как немец продолжает пускать гневные речи на русском. — Боль? Нет, нет боль, боль нет, — все ещё посмеиваясь, помахал руками он и ойкнул при неудачном движении в противовес своим словам. — Улица, да. Вечер, хорошо. Мне нравится, я согласен, — покивал он и облегчённо выдохнул, когда рука немца отпустила лобешник, смешно тюкнув по нему, вызывая повторный смешок со стороны «пострадавшего». Сделав три вдоха и три выдоха, Коля наконец послушался мужчину и лёг на живот, притягивая к себе листы бумаги и карандаш, заботливо оставленный «мамочкой». Смех Ивушкина только ещё сильнее разозлил Ягера. Он кинул на русского последний злобный взгляд и демонстративно уселся за свой стол. Весь вечер Ивушкин старательно вырисовывал на бумаге черты, похожие на Ягера, сидевшего за столом. А потом, когда рисовать надоело, он прочитал несколько сказок из оставленной книги. Это быстро наскучило мальчишке, ведь каждую сказку он чуть ли не наизусть знает с детства. Поэтому, недолго думая, он сполз с кровати и, подойдя к тому самому шкафу, из которого Ягер доставал книгу, начал внимательно изучать, какая обложка покрасивее, и в какой из них могут быть картинки. А Ягер молчал, даже взгляд на последнего не кинул, решив, что будет лейтенанта игнорировать — пусть что хочет делает, Клаус ему не нянька!