Я должен убить тебя.

Вечер наступил незаметно. Клаус возился с документами и каким-то расчётами, когда его внимание привлёк завозившийся возле стеллажа танкист. Немец сначала просто наблюдал за тем, как русский исследует книги. Книг с картинками среди них больше не было, кроме сборника русских сказок, — Ягер читал на редкость занудную литературу, бо́льшую часть из которой занимали книги по игре в шахматы, учебники географии, истории и риторики, учебник французского языка, русско-немецкий и польско-немецкий словари, книги об архитектуре и огромное собрание сочинений Шекспира. Всё шло нормально, пока Ивушкин не взял в руки «Mein Kampf»*, гордо занимающий центральное место на полке. Вот тут Клаус засуетился, подошёл к Коле и вырвал книгу у него из рук, спрятав её за спину, чтобы русский не успел разглядеть название. — Как змеюка в траве, ей-богу, — вздрогнув, когда чужие руки выхватили книгу, произнёс мальчишка. — Нет брать этот книга! — немец, всё ещё обижаясь на недавнее веселье ивана, сдвинул брови на переносице. — Быть запрещено! «Mein Kampf» был совсем новенький и было видно, что его, кажется, открывали очень редко. Однако нацистскую библию Ягер всё равно держал на видном месте, ему по статусу полагалось. И он почему-то совершенно не хотел, чтобы Ивушкин, сейчас поднимающий руки в жесте «сдаюсь», понял, что это за книга. В голове против воли всплыли строки из этой книги, заставив немца как-то иначе посмотреть на лейтенанта, но только лишь на пару мгновений. — Наступать вечер, — Клаус мотнул головой в сторону окна, за которым уже темнело, — как и обещать, идти гулять. Изначально он планировал к Коле надсмотрщиков приставить, но сейчас из-за всплывших в голове неприятных мыслей немец сам захотел немного развеяться. Так что он решил пойти вместе с лейтенантом. Правда, полуголым его отпускать было нельзя. Клаус на некоторое время вышел из кабинета и вернулся уже с обычной одеждой: рубашка и брюки с подтяжками. Правда, Ивушкину они были бы велики, поскольку принадлежали они Клаусу, а он сам был от природы крупнее и шире в плечах, да и Ивушкин был истощён. Но это лучше, чем ничего — лагерная рубашка танкиста всё равно пришла в негодность из-за крови, и Клаус её выкинул. — Надевать и идти, — немец кивнул головой на пару ботинок, как бы намекая на то, чтобы Ивушкин не попёрся опять босиком. Книгу Клаус всё ещё прятал за пазухой. — Я ждать. Я идти с тобой. — Ну хорошо, — кивнул мальчишка и скинул с себя одеяло на кровать, оголяясь по пояс. — Так, может, мне и прилизаться, чтобы прям это, Ja-ja, натюрлих deutsch, или как вас там? — посмеялся он, натягивая чужую рубашку и застёгивая, но не полностью, ведь та висела на нём мешком. И Коля решил, что лучшим вариантом будет подкоротить рукава, поэтому они тут же были свернуты в несколько раз по локоть. Для удобства. Так же юноша поступил и с брюками, сползающими с бёдер. Подмечать то, что у Клауса они широкие, он не стал, но очень хотелось думать об этом без лишней пошлости. И даже интересно стало, как он выглядит без этой формы, как себя вёл, пока не было войны. Всё это казалось невероятно интересным, и белобрысый даже сильно прикусил губу, прогоняя болью ненужные картинки. А затем вновь кинул взгляд на Ягера и похлопал глазами, как дурачок. Брюки пришлось подвернуть не один раз, а так, чтобы оголить щиколотки, до икр, иначе они просто раскатывались от одного неловкого движения. Выглядел Коля как ребёнок в вещах отца. И, кинув на Ягера жалобный взгляд, приподжал губы и недовольно начал надевать предоставленную обувь, оставив подтяжки свисать с бёдер по бокам. Клаус усмехался одними губами, наблюдая за тем, как Ивушкин пытается привести одежду по своему размеру. Доходяга он всё-таки: даже если бы истощённым не был, всё равно мелкий. Ягер себя на его фоне ощущал крупнее и сильнее, чем он был на самом деле. Это было странно, учитывая, что обычно русских всегда представляли как каких-нибудь бородатых полу-медведей, заправляющихся водкой по утрам. Этот русский, то ли бракованным оказался, то ли вовсе русским не был, по крайней мере Ивушкин казался Клаусу слишком милым, наивным и… не то чтобы слабым, скорее уязвимым. Именно эта странная уязвимость пробуждала в Ягере чувство ответственности и желание опекать танкиста. — Haut und Knochen. Und zwei Augen. Und zwei Grübchen auf den Wangen. (Кожа и кости. И два глаза. И две ямочки на щеках.) — Из всего, что ты там пробурчал, я понял только «цвай», — недовольно поморщился Коля и чуть прищурился, не понимая, в какое предложение можно вставить эту цифру, да ещё и несколько раз. Клаус с улыбкой хмыкнул, положил «Mein Kampf» на стол и открыл дверь, кивнув Ивушкину, чтобы следовал за ним. Из штаба их выпустили, когда они прошли несколько контрольно-пропускных пунктов. Абсолютно все с интересом смотрели на Колю, и большинство ещё с презрением, как на собаку или ещё какое-то животное, которое непонятно по каким причинам удостоилось носить немецкую одежду и шагать рядом с убер-человеком. — Ивущькин, ты быть чистая кровь рюсский? — внезапно спросил Ягер, всё ещё вспоминая строки из «Mein Kampf». Они вышли за пределы штаба и теперь не спеша шли вдоль ограды. Клаус то и дело здоровался с попадающимися ему на пути офицерами и конвоирами с овчарками, вскидывая руку от сердца к солнцу. — Или в сосудах быть смешанный кровь? Идти по лагерю совсем не хотелось, Коля то и дело ловил на себе взгляды этих немецких рож противных и корчился им в ответ. Сочувственно пожимал плечами на взгляды заключённых и вздыхал на каждом шагу, чувствуя себя последней сволочью. Но неожиданный вопрос Клауса вызвал едва слышимый смешок. — Сосудах, — улыбался он и потирал затылок. — Наверное, русский. Мне кажется, чистокровный. Мама никогда не говорила об этом, — он действительно не знал, что ответить, ведь его самого это интересовало. — А что, не похож? Почему ты спрашиваешь? — Не похож, — Клаус покачал головой. — Быть славянский тип, это понятно, форма череп и нос, но скорее западный… компонент. Нет восточный. Но быть чистокровный — это хорошо. Я тоже быть чистокровный. Вообще-то, в расологии Ягер не особенно профессионально разбирался, но теорию он знал примерно, ему было положено знать. Как прискорбно это ни было для него, но к нордам его отнести было нельзя. Правда, карьере в СС это не помешало, но Ягеру всё равно иногда было грустно на фоне своих нордичных соотечественников, гордо отсвечивающих светлыми волосами, узкими лицами и идеальными прямыми носами. Особенно он свои уши не любил, которые немного торчали, и слишком широкий, словно приплюснутый нос. У Ивушкина нос был тоже не нордичный, но хотя бы не плоский, и зато волосы светлые. И лицо уже, чем у Клауса. И уши не торчали, как с некоторой нацистской завистью отметил Клаус. Проклятый «Mein Kampf» снова разбудил в немце нациста, уже было задремавшего под воздействием Коли. Долго идти не пришлось, ведь Ивушкин заприметил это место из окна кабинета штандартенфюрера. Только оттуда была видна крона раскидистого дуба, что рос близ поля. И именно туда Коле приспичило потащить Ягера, сжав его ладонь своими длинными пальцами. — Идём-ка. — Куда ты потащить меня! — Ягер недовольно скривился, однако пошёл, делая вид, что как будто бы сам захотел. Очень уж нелепо смотрелось то, как тощий узник тащит за собой сс-мана за руку, а тот послушно идёт. Хорошо, что уже темно и их почти никто не видел, — Клаус специально вечер для прогулки выбрал. — Туда, туда! Ты только глянь, — восхищённо протянул Коля, стараясь как можно быстрее добраться до огромного дерева. А как только цель была достигнута, белобрысый картинно выпучил глаза, обводя руками в воздухе всю красоту этого места. Вдали раскинулось поле, усеянное пшеницей, а до него, прямо возле дуба, была большая поляна с мягкой травой. — Красотааа, — улыбался Ивушкин и медленно пошагал в сторону дерева, забыв про руку нациста. Это место действительно поражало Колю, и отсюда вечером было видно ещё розовое небо у горизонта, а на небе с темнотой постепенно стали проглядываться звёзды. Захотелось пробежаться между колосьев пшеницы, залезть на дерево и просто поваляться на траве, но в силу своих возможностей и боли от ударов по всему телу, танкист мог себе позволить только последнее. Недолго думая, мальчишка устроился под деревом, прильнул к тому спиной и растянул губы в улыбке. — Волшебно… эй, фриц, подь сюды, — он похлопал рукой по месту рядом и поднял глаза на Ягера. — Ты опять говорить непонятный слова! Что быть «подь сюды»? Я говорить только на немецкий, если du говорить непонятно! Понимайт? Ивушкин выглядел до странного беззаботным, как будто бы он не в концлагере находился, а на свободе. Хотя, может, он и правда сейчас чувствовал свободу, глядя на самый обыкновенный дуб и поле, которые Ягер даже не заметил бы и уж точно не посчитал бы прекрасными или хотя бы просто красивыми. — Волшебство? — Клаус вскинул брови, по сказкам значение этого слова он понял прекрасно. — Где ты считать здесь волшебство? Немец поджал губы. Ивушкин лёг на холодную землю, и Ягер снова подумал, что танкист мог простыть. Отгоняя от себя эти мысли, он подошёл и неловко уселся рядом, согнув ноги в коленях. Ложиться Ягер не собирался уж точно. Хотя он на восточном фронте всяко делал: и в грязи ползал, и спал в грязи, но в мирной жизни он оставался помешанным на том, чтобы всё было чисто, и одежда в том числе — пачкать спину, облачённую в форменный китель, об траву не хотелось. — А ты глянь туда, — Коля заметил, что немец не особо хочет валяться, как и он, поэтому просто взял его пальцами за подбородок и наклонил голову того так, чтобы было видно то, что видел он, с нужного угла. Перед глазами было тёмное небо, а на нем мальчишка смог разглядеть несколько созвездий, коими и хотел поделиться с немцем. — Вот это волшебство, — прошептал он и убрал руку от лица Клауса, улыбаясь ночному пейзажу. Опять он возмущается, веселя солдата, но это не проблема, юноша объяснит. — Это значит «иди сюда, ко мне», — поясняет он и складывает руки на груди, перебирая между пальцев сорванный колосок тонкой травки. Клаус помолчал, напряжённо поёрзал и спросил: — Ивущькин, что ты думать о нация как о смысле? Что это быть для тебя? — Не ёрзай. Этот немец слишком шебутной, хоть и выглядит статно. — Ну… так-то сложно сказать, что я думаю об этом. Просто кучка людей со своими традициями, языком, территорией. Братья, считай. Однако, это бесполезная штука, если ты не можешь общаться с точно такими же людьми, у которых свои порядки. Не дело это — чужой народ на свой лад переделывать, — особо трагичным и тихим голосом произнес мальчишка последнюю фразу, глянув на фрица. — Вот вас мама в детстве не учила, что нужно жить дружно? Нас учила, мы и жили. Пока вы не пришли, — пожал плечами белокурый, — а теперь мы вас победим, а вы уйдёте ни с чем, — усмехнулся парень и, сорвав пару травинок под боком, кинул их в Клауса, тут же заливаясь смехом. — Ты убит, — гордо пояснил он. — Братья? — Клаус вскинул брови, поморщился, когда травинки попали в лицо, потёр кончик носа. Всё-таки Ивушкин наивным был до ужаса. Это у них интересно особенность такая национальная или Ивушкин такой один? — Я убит, — эхом ответил Ягер, задумчиво посмотрел на зажигающиеся звёзды, а потом вдруг сказал: — Человек быть волк другому человек. Мы не мочь быть дружно. Германская нация отдельно, еврейская отдельно, у всех свой интерес и все драться за место под солнцем. Так быть с начала появления человека. И так быть всегда. Одна нация строить и быть развитие, а другая быть только разрушение и низкий ум. Разве нет? Клаус повернул голову и посмотрел на Ивушкина. Было видно, что он всерьёз думает над словами лейтенанта и, судя по всему, никак не может понять их. Взять в толк, может ли Николай так размышлять на полном серьёзе. Он даже снова его лоб трогает, чтобы проверить нет ли жара. Клаус слишком циничный, чтобы воспринять этот детский бред, который сейчас втирает ему Коля с невинным видом. Но собственные чувства к ивану в то же время ломают идеологические установки внутри, и Ягер ощущает развитие внутреннего конфликта. — Ивущькин, а ты заводить семья? Чтобы отдать долг нации. Frau und Kinder. У тебя быть девущька? — Долг нации? У меня нет долга… нет, Клаус. Нет, мы ничего никому не должны. Мы любим свою Родину, а она любит нас. Мы не нации что-то должны. Мы себе должны. Защищать то, что ты любишь, — разве не это то, почему мы все сражаемся и даём отпор? Это не долг, это состояние души, — мелко улыбается младший лейтенант и прикрывает глаза, подставляя лицо лёгкому ветерку. — Нет у меня никого, кроме мамы. Да и её… — Коля осекается и поджимает губы, отворачивая лицо от штандартенфюрера, чтобы не показывать лишних эмоций. — Нация — это самое главное, — Клаус смотрит на Ивушкина с недоумением, не понимая, как он может говорить такие крамольные вещи. — Gleiches Blut gehört in ein gemeinsames Reich. (Такая же кровь принадлежит к общему царству.) Разве ты бороться не за существование ваша нация? Иначе вы умирать и быть побеждены. Или умирать мы, если вы побеждать. Это быть просто и понятно. Он внимательнее смотрит на Ивушкина, когда тот что-то говорит про мать. Лейтенант отворачивается и этим как раз и показывает абсолютно все свои эмоции, так что Ягер сразу же понимает, что с ней, видно, что-то случилось, и что, видно, Ивушкин к ней был привязан. И это тоже его не удивляет — такое непосредственное и наивное существо совершенно точно должно было воспитываться женщиной. Он вздыхает и направляет взгляд вдаль, чтобы хоть как-то отвлечь себя от мыслей о доме. — Киндер... я сам ещё киндер, — горько усмехается Ивушкин и жмётся головой к стволу, на этот раз повернув её к Клаусу. — А у тебя есть кто-нибудь? — Ja, тут ты быть правый, ты правда быть как Kinder, уничтожающий танковую роту, — Ягер усмехается и качает головой. — Когда-то у меня быть много кто, но теперь не быть никто, Ивущкин. Но быть один не плохо, я иметь время, чтобы служить нации. Пошли, уже быть много времени, тебе пора повязки менять. Он поднялся с земли и потянул танкиста за собой. Время было позднее, и Клаус хотел уже спать. Нужно было ещё повозиться с Ивушкиным и уложить спать его, как бы смешно это не звучало. — А мне не хочется обратно, — вздохнул мальчишка, но поддался немцу, вставая. — Давай я сбегу, а ты скажешь, что пристрелил меня, м? — предлагает Коля, но идёт к зданию, противореча своим же словам. Идти оставалось немного, но ноги уже ныли, и Коля, действительно, как ребёнок, бессовестно вис на руке мужчины, мол подожди, не успеваю. И тогда Ивушкин придумал гениальный, по его мнению, план. Немного отстав от немца, он приметил, что тот не смотрит в его сторону, и, топнув ногой, резко сел на землю, крикнув при этом. — Ногу подвернул, идти не могу! — причитал он, театрально приложив кисть ко лбу и стараясь выдать все свои способности в актерском мастерстве. — Придётся тебе меня на руках нести, — как можно огорчённее произнёс он, не вставая с земли. Трюк сработал на ура. Клаус испуганно обернулся, уставился на Ивушкина. Подскочил к нему. — Быть плохо? Что? Болеть? Кровь? — немец бесцеремонно задрал рубашку, рассматривая бинты, но они вроде были сухими. Это было сделано так неожиданно, что Коля аж ахнул и хотел было ударить по рукам, но вовремя вспомнил о своем образе. Ягер не сразу понял из слов Ивушкина, что тот ногу подвернул, только спустя мгновение, когда увидел, как танкист держится за ногу. — Ein unglaublicher idiot! (Невероятный идиот!) Тут ровная земля, как ты упасть?! — немец попытался поставить танкиста на ноги, но услышав, как тот завывает от боли, шумно вздохнул и безнадёжно осмотрелся по сторонам. Не считая конвоиров с овчарками возле ворот, территория была пуста. В штабе тоже должно было быть безлюдно. — Как ты разбивать моя рота под Москва, если падать на ровном место?! Oh Mein Gott (О мой Бог), я не понимать! — Ягер поджал губы, подхватил Ивушкина на руки, отметив, что тяжелее он не стал, и отправился в штаб. Ивушкин облегчённо выдохнул и в голове отплясывал чечётку за свою маленькую победу. И он старался изо всех сил не болтать ногами, чтобы не выдавать себя. Чтобы никто его не заметил, вошёл немец через чёрный вход, от которого у него были ключи. Подниматься на четвёртый этаж с ношей было не очень легко, но добрались они до кабинета никем не замеченными. Уже в кабинете Клаус опустил Ивушкина на кровать, подождал, пока тот разуется, стянет его одежду, и спросил: — Где болеть? Вид у немца был какой-то смирившийся, словно он уже понял, что до тех пор, пока танкист находится рядом, Ягер так и будет попадать в эти нелепые ситуации. Он с паническим ужасом понимал, что их с Ивушкиным «отношения» сильно напоминают то, если бы Ивушкин был девушкой. Правда, тогда никто бы за их спинами не шептался. Подумаешь, завёл штандартенфюрер себе лагерную девку-любовницу, ничего страшного, тем более, если он не женат. Но Ивушкин был парнем, вот в чём была проблема! И большая проблема была в том, что Клаус себя не контролировал и это поведение «курочки-наседки» получалось само собой, вопреки попыткам вести себя иначе. Он смутно осознавал причину, но боялся признать её и находил миллионы способов оправдаться. — Как чувствовать? Спина? Голова? — Всё gut, Николаус, всё gut, — отозвался мальчишка и, откинув одежду в другой конец кровати, протянул немцу свёрнутую вчетверо бумагу, на которой так старательно выводил его самого, пока тот, загруженный работой, сидел и копошился в бумагах. — Потом посмотришь. Ты это… куда спать? Клаус с недоверием взял свернутую бумажку двумя пальца и спрятал ее во внутренний карман кителя. Он уже понял, что от русского можно было ждать чего угодно: этот иван любил совершать сумасбродные и нахальные поступки. Наверное, поэтому он той зимой роту Клауса и разбил. Коле действительно было интересно, куда на этот раз отправится фриц: за стол, в кресло или снова к нему. Последнего хотелось больше, и Ивушкин даже перестал это отрицать. Штандартенфюрер был теплым, даже горячим, и отползать от такого вовсе не хотелось. Задумавшись над этой непростой ситуацией, юноша решил, что немного наглости ему не помешает. — Я идти в моя комната, Ивущкин. Думаю, я мочь оставлять тебя один, опасность проходить. Ну уж нет! Больше делить постель с иваном он не станет! Ягер отлично помнил реакцию собственного тела на пробуждение с Николаем в одной кровати. Повторять не хотелось, и когда уважительной причины спать рядом с Ивушкиным не было, лечь с ним было бы слишком странно и не правильно. В конце концов, они даже не друзья. — Менять повязки. Ягер стал снимать бинты. На этот раз они уже легче отделялись, так как крови не много было, а Коля даже не пискнул. Клаус снова осторожно надавил на заживающие рубцы. Отёк почти спал и краснота уходила, а значит, воспаление вроде бы тоже уходило и риска нагноения быть не должно было. Это вызвало в Клаусе и облегчение, и вместе с тем разочарование. Иван выздоравливал слишком быстро. — Морфий? Когда? — кривовато улыбнулся он и спустил ноги с кровати, когда был наконец-то отпущен. — А у вас тут есть что-нибудь... помыться? Где? — чуть дёрнул бровями пленник и решил отложить свои «хочу спать с...» на потом. — Морфий, — немец покачал головой, — посмотреть, как быть боль. Если возможность терпимо, то тогда не нужно, иначе ты привыкать. Клаус, услышав про просьбу помыться, сильно задумался. В кабинете не было ванны, были только туалет и раковина. Помыться Ивушкин мог либо в лагерной «бане», больше похожей на склеп, где из шланга била ледяная струя, либо в комнате Клауса, где ванная была. Первый вариант немец исключил, всё-таки Ивушкин ещё болел, к тому же, глядя на его спину, Клаус вспомнил, с каким остервенением он бил пленника, и ему стало неловко. Значит, оставался только вариант с комнатой. Это тоже было нежелательно, ведь Ягер впустил бы ивана в сугубо личное пространство. Но Клаус был помешан на чистоте. Ивушкин спал в его кабинете, на его кровати, и надевал его одежду. А значит, Ивушкин должен был быть чистым. — Идти за мной, — немец вышел из кабинета и подставил Ивушкину плечо, чтобы тот мог на него опереться. Ягер ещё верил в то, что русский правда ногу себе подвернул. А, приобняв немца за шею одной, Коля продолжил играть свою роль и тихо пошагал за ним, давая себе опору. Да и отдых бы не повредил. Комната Клауса была в этом же штабе, но на третьем этаже, прямо под кабинетом. Повозившись с ключами, немец впустил Колю внутрь, включил свет и показал рукой на дверь ведущую в ванную. — Помыться, ja? — Ага, именно туда, — кивнул Ивушкин и, отпустив Клауса, спрятался за дверью, не дождавшись полотенца. Помещение выглядело ухоженным, как и комната Ягера. Здесь приятно пахло какими-то то ли цветами, то ли травой, но сейчас было не до этого. Хотелось наконец помыть отросшие волосы и завалиться в тепло. Ждать, пока Фриц принесет полотенце, Коля не стал, поэтому и разделся быстро, сразу же прячась за шторкой и открывая кран с водой.