Я должен убить тебя.

Немца с силой тянут на себя, крепче сжимая ладонь, впиваясь в кожу пальцами. По телу снова проходит волна боли, когда Ягер падает с танка прямо на лейтенанта; в глазах темнеет, он воет от боли и теряет сознание. «Пантера» с жутким грохотом и скрежетом падает в воду, топя последний шанс Ягера уйти из игры достойно. Теперь он попал в руки врагов, совсем как Коля недавно. Они поменялись местами. — Ты понял, — прошептал мальчишка, наконец-то прижимая к себе раненого немца за плечи и затылок, — ты не бил в цель, — шептал он и глупо улыбался, сместив ладонь на загривок немца. Долго лежать было нельзя: мехвод подгонял и бранился, чтобы Ивушкин сбросил его с моста, да и кончал с этим. — Мыкола, ты шо творишь?! Скинь обратно у уоду, пока гад не очухался! — Василёнок недоумевает. Но тот лишь шипел на него и хлопал Ягера по щекам, скинув его с себя на спину. — Отцепись, Стёпа, отцепись, тебе говорят! Привести в сознание не удалось, но приложить его к борту танка так, чтобы тот не упал, получилось. — Ну же, очнись, — просил Коля, забирая у немца оружие и откидывая его в сторону. Глубоко вздохнув, Ивушкин прижался плечом к плечу фрица, садясь рядом и откидывая голову назад. Вот и поборолись. — Ничего, фриц, не переживай, мы придумаем, что с тобой делать, — усмехнулся мальчишка, опустив руку на колено Клауса. — Данке, — тихо закончил он и закрыл глаза. Сознание медленно возвращается. Клаус разлепляет глаза и пытается оценить свое состояние. Рука не слушается, Ягер пробует ей пошевелить и шипит — сломана. «Хорошо, что не правая», — думает немец. Ребра тоже болят при вдохе, значит, тоже сломаны. И бок болит, что с ним, интересно? Неудачно он в танке ударился во время тарана. Ягер пробует пошевелить ногами и с облегчением понимает, что они не повреждены. Это хорошо. Идти он может. Вот только куда? До ушей доносится голос Василёнка. Немец кривится, прижимает сломанную руку к груди и поворачивает голову в сторону Ивушкина. «Влип», — думает Клаус. Мелькает мысль застрелиться, но оружие у него отняли, как и следовало ожидать. Безоружный и переломанный весь. Незавидное положение. Зачем его русский спас? Клаус напряжённо смотрит на грозного Василёнка, потом на Колю. Взгляд у немца настороженный. — Зачем делать так, Ивущькин? — хрипло спрашивает он. — Мыкола, оно по-русски шпарит! — удивляется белорус, явно желающий от немца избавиться. Враг ли ему Ивушкин? Нет, он точно знает, что этот мальчишка не предаст его даже после всего того, что было. Но все остальные — да. Что будет? Клаусу страшно, но виду он не подает, на Ивушкина смотрит вопросительно. — Живой, — выдыхает Коля и даже пытается выдавить из себя улыбку, но выходит кривовато. — Шпарит-шпарит, Степан. Ивушкин кладёт руку на шею немца и слабо оглаживает, ударяясь затылком о броню. — Сражаюсь, Клаус, сражаюсь, — наконец отвечает русский и поднимается на ноги, облегчённо потирая переносицу и стирая со лба запёкшуюся кровь. — Вставай, нельзя нам здесь оставаться, немцы ещё приедут на шум. Уходить надо. Поднявшись на ноги, русский отдает приказ покинуть машину и выгрузить раненых. Про немца лишь отмахивается, мол, пригодится, информацией владеет. А сам помогает Ягеру подняться на ноги. Помогает не упасть и идти, заботливо придерживая за бок. — Ты дал шанс на жизнь. Возврат комплимента, — шепчет белобрысый отговорки, сам не веря им, и держит шаг, ровняясь с экипажем, что идет в направлении незнакомому городку вдали. Всё-таки им нужна медицинская помощь. Клаус идёт. Старается дышать редко и неглубоко, чтобы ребра не болели. При каждом шаге в руку отдаёт острой болью, но Клаус сжимает зубы и изо всех сил терпит, не издавая ни звука. Он вообще пытается быть тише воды и ниже травы, так как боится русских спровоцировать. Будет их раздражать — и они его пристрелят. Хотя это было бы не плохо — советского плена Клаус боится, как огня. И он вообще боится. Жмётся к Ивушкину, старается не отстать. Ивушкин пока что единственный, кто может его защитить от расправы. Самое обидное, что он даже убежать не может, точнее, может, но ему некуда. Свои его не примут. Назад пути нет, впереди неизвестность. Коля хотя бы мыслями о побеге жил, у Ягера нет и этого, в голове обречённость. Идут они долго, дороги оказываются слишком ветвистыми, и Клаус бы спокойно реагировал на обстоятельства и ситуации вокруг, если бы не Анна, то и дело сующая свой нос к Ивушкину. Вопросы о его самочувствии через каждые пять шагов, невинные глазки и томные вздохи, когда Коля ей мило отвечает, практически не обращая внимание на Ягера, когда тот сильнее сжимает рукой его одежду и старается быть ближе. В итоге усатый, который его в воду скинуть предлагал, говорит, что пора привал устроить. Усатый Клауса пугает, смотрит он кровожадно. Поэтому немец отходит подальше и садится под дерево, держась от иванов в стороне. Смотрит он так же настороженно, старается Колю не выпускать из виду, чтобы если что, позвать на помощь, а девушку взглядом прожигает: не нравится ему, что она к мальчишке его лезет. И не то чтобы злит, скорее завидно. Рукой немец старается не двигать, она уже онемела и затекла, но Клаус старается не шевелиться, чтобы кости не сместились. К нему подходит переводчица. Она Ягера не пугает, но немного раздражает своим существованием, но это пройдёт. Она кажется доброй и говорит с ним на немецком, рассказывая какую-то ерунду, видно, желая успокоить перепуганного немца. Доброе существо. Клаусу жаль, что он целился в нее из пистолета, но если бы он всё-таки выстрелил, ну… не жалел бы потом. А Коля, придвинувшись ближе к костру, наконец-то согрелся и даже оттаял, но смотреть в сторону немца не желал. Оказалось, что экипаж советский грабанул город на предмет еды, и сейчас запах печёной картошки приятно заполнял лёгкие. — Хочешь есть? — Ивушкин повернулся в сторону Ягера и старался говорить мягче, без грубости, хоть и был зол, что немец полез за экипажем. — Анька, дай-ка нам побалакать, — попросил русский и встал со своего места, направляясь к ним. Девушка мгновенно ретировалась; Коля взял две картошины, сел на землю, напротив Клауса, сразу же скрещивая ноги перед собой, и протянул немцу еду. — Как себя чувствуешь? Больно? Клаус с сожалением проводил переводчицу взглядом. Он чувствовал, что Ивушкин сердится на него, и это напрягало. Ведь сейчас он полностью зависел от милости лейтенанта, совсем как тот когда-то. А поскольку переводчица была единственной, кто был настроен вполне мирно, и к тому же знала немецкий, то Ягер не хотел, чтобы она уходила. — Быть чувствовать нормально, — Клаус посмотрел на еду и его передёрнуло, к горлу подступила тошнота, видимо, в танке его знатно перетряхнуло. — Не хотеть, — он отрицательно качает головой, косится на мехвода, замечает, что тот на него тоже смотрит. Клаус немного наклоняется в бок, чтобы спрятаться за Ивушкиным. Под взглядом усатого ему неуютно. А ну вдруг он ночью Ягера пристукнуть попытается? Он хочет попросить Колю не уходить ночью, но не решается. Пытается сделать вдох поглубже — и не может. Облокачивается спиной на дерево и закрывает глаза. Бок у него обожжён оказался и тоже противно болел. Но ему все равно повезло, ожог был не слишком глубоким. И вообще, он мог себе в этом танке шею сломать. Так что повезло. — Я быть спать, ja? — словно спрашивает разрешения Клаус, сильнее прижимая руку к груди. Мелькает мысль сбежать ночью, но он гонит её от себя прочь. — Ты злишься на меня? Я тебя запер тогда… — тихо спросил Коля, доедая картошку, проигнорировав вопрос немца. Спать не хотелось совсем после всего, что они пережили сегодня. Но Коля пристроился рядом с немцем у дерева и прижался к тому боком. — Давай руку посмотрю? — предложил мальчишка, аккуратно прикоснувшись к руке немца. — Может, зафиксировать? Делать больно не хотелось, наоборот, нужно было уберечь, спрятать от взгляда мехвода, что явно был недоволен ситуацией. — Не переживай, я командир, я не давал команду убить, так что тебя не тронут, — успокаивает русский, заметив опасливый взгляд немца в сторону Степана, и прижимается боком головы к голове Ягера. Клаус мог на что угодно злиться. На то, что Ивушкин убежал. На то, что влюбил фрица в себя. На то, что в танк залез и помешал этим Ягеру стрелять в цель. На то, что спас его, вместо того, чтобы добить. Много на что Клаус мог злиться, но это было неважно. Теперь, когда он в руках Ивушкина, он не в том положении, чтобы показывать злость, недовольство или что-то ещё. Поэтому он только головой качает и говорит: — Nein, я не быть злиться. Клаус хочет задать аналогичный вопрос, но не решается, боится услышать положительный ответ. На вопрос по поводу руки Клаус кивает головой и готовится к боли. Зафиксировать правда нужно, а то срастутся кости не так и снова ломать придется. — Если он убивать быстро, то я быть не против, — честно признается Клаус. Ему стало немного спокойнее от того, что лейтенант сел рядом: так было теплее и мягче, на него можно было облокотиться здоровым боком, а то дерево жестковато было. — Ты оставаться тут? — всё-таки решается спросить немец, стараясь не смотреть в сторону мехвода. — Твои друзья мочь обида на тебя за то, что ты помогать мне. — Они не будут. Они благодарны тебе за то, что я жив, но злятся, что я покалечен, — вздохнул Коля и аккуратно опустил руку немца на свое колено, аккуратно прикладывая к ней ровную, относительно толстую ветку, найденную под деревом. — Держи так. Отпустив его руку, Ивушкин рвёт на себе рукав рубашки, которая всё равно была велика — не жалко. Скрутив его в что-то, напоминающее марлю, мальчишка зафиксировал им руку Ягера, а затем, вернув ее к груди немца, сделал что-то, похожее на кольцо и, зацепив его за шею Клауса, вложил руку на ткань. Ягер морщится, когда Ивушкин фиксирует руку, но терпит и молчит. Не хочет быть обузой, неприятно ему быть в таком уязвимом положении, ему как-то приятнее было наоборот, когда Ивушкин от него зависел. Быть слабее ивана не хотелось — это ухудшало и без того паршивое настроение немца. Он вообще всегда предпочитал быть сильнее и не особо любил, когда кто-то о нем заботился. — Вот так. Теперь хорошо, — улыбнулся юноша и, хлопнув немца по плечу, вернулся к огню, беря в жестяную тарелку пару картофелин и свежие огурцы. Он хорошо поел, но вот Клаус, наверное, нет. Да и экипаж же не звери, покормить обязаны. Коля обязан. Вновь устроившись под боком Ягера, солдат впихнул в его рот длинную дольку порезанного огурца и усмехнулся, когда увидел на лице немца замешательство. — Ешь, а то мне придется это запихнуть в тебя силой, — пригрозил Коля шутя, но глаза сощурил так, будто готов осуществить угрозу. Есть мужчина правда не хочет. Но принимает угрозу Ивушкина всерьёз и даже бледнеет слегка, покорно беря картофелину здоровой рукой. — Чего кривишься-то? Ещё скажи, что не царское это дело — картошку печёную есть, — фыркает мальчишка и по-доброму щурит глаза. — Nein, просто печень быть отбита, — болезненно выдыхает Николаус и смотрит на юнца, стараясь разглядеть его получше и понять, почему тот смеётся. — Лопнула-таки, — охал Ивушкин, даже не стараясь скрыть свой смех. А вот Ягеру не до шуток было, да и не понимал он этой. Он не хотел злить этого безобидного, как казалось сначала, мальчишку, способного очень на многое. Он сам-то отлично помнил, как был с ним жесток в той пыточной камере. И плеть он отлично помнит и понимает, почему экипаж на него злится. — Мне быть жаль, что я причинять тебе тогда травма, — Клаус отводит глаза в сторону. Ему правда жаль. Он ещё тогда пожалел, когда танкиста полуживым увидел после всего этого. — Я терять контроль от страх, когда ты пытаться убить, но не убил меня. Почему ты не убил тогда? Его снова начинает тошнить, так что он откладывает картофелину обратно, немного пугаясь реакции собственного организма на еду. Из-за чего его так мутит? Печень он себе, что ли, действительно отбил… Она как раз располагалась там, где бок болел. Или это от ожога? Ягер не может понять. Но на Ивушкина смотрит извиняющимся взглядом. Огурцы он всё-таки через силу съедает. От них вроде не так плохо. Вспоминать о том времени совсем не хочется, но Коля не молчит, рассказывает. — Я говорил тебе тогда, только ты от страха, наверное, ничего не понял или не услышал, — слабо улыбается младший лейтенант и обнимает себя руками, плотнее подсаживаясь к штандартенфюреру, чтобы согреться. Не понял или услышал? Но что? Что же?! Клаусу хочется встряхнуть Ивушкина и расспросить подробнее, но боль мешает это сделать. Поэтому немец тяжело вздыхает и кидает последний взгляд на экипаж, что, казалось, уже смирился с тем, что их младший товарищ не уснет без чужака под боком. И как такое возможно? — Ты хотеть быть в бой с курсанты, потому что заранее планировать бежать, — Клаус утверждает, а не спрашивает. — Но где вы находить боевой снаряды? Немец копошится и не даёт Коле задремать. А вопросы смешат: как ребёнок, ей-богу. — Ты бы чаще давал пленным танк, не проверив его прежде, — смеётся он. — Да, я планировал побег долго и мог бы сбежать на следующее утро, если бы смог тогда убить тебя. Но я не смогу и теперь. Теперь ты убиваешь меня каждые сутки. Чуть сползая вниз, Ивушкин кладёт голову на плечо фрица и закрывает глаза, наконец-то расслабляясь. — Спи давай, завтра встаём рано. Слова заставляют немца погрузиться в свои мысли и найти смысл в сказанном Колей. Но Николай под боком сопит так успокаивающе, он тёплый и живой; Ягер неловко обнимает его здоровой рукой за плечо, чтобы было не так холодно, и прижимается щекой к лохматой макушке. — Спокойный ночьи, Ивущькин. Теплая рука лишь больше убаюкивала и позволяла почувствовать себя как дома. Спокойным и защищённым. Так Коля и провалился в сон окончательно. Уснуть Клаус не может, боль мешает. Мужчина пребывает в оцепенении, слушает, как мехвод напевает какую-то песню, стрекотание какой-то птицы в лесу. Умирать вроде больше не хочется. Пока Ивушкин рядом, Ягер должен жить, ведь надо за этим недотёпой присматривать кому-то. А кто, как не Клаус, знает, что для лейтенанта лучше. Только под утро он ненадолго впадает в дрёму, всё ещё слушая дыхание спящего танкиста. Видимо, он действительно был влюблён в засранца, раз позволил себе самоубийственный побег с красноармейцами. Маленький демон.