Я должен убить тебя.

А утро выдалось солнечным, хоть и прохладным. Зато ветра не было. Разлепить глаза у Коли получилось раза со второго, если не с третьего. И ведь так не хотелось вставать. Было тепло, уютно и комфортно настолько, что мальчишка даже подзабыл события прошедшего дня и был очень удивлён и растерян, когда перед глазами оказался человек. Да что там человек, сам Клаус, его муттер, Ягер. — Святая Богородица, ты что тут делаешь? — выдохнул шёпотом мальчишка и в попытке привстать заметил на себе его руку. Причем рука не собиралась душить, бить или как-то навредить. Она обнимала. И в голове сложился пазл с фрагментами всего, что было вчера. Рассвет уже был, но солнце не высоко. Значит, сейчас не больше девяти утра, хорошо. Окинув экипаж взглядом, Коля заметил, что все ещё спят, а значит, можно полежать ещё парочку минут, тем более здесь так тепло. Вывернув голову, белобрысому удалось лечь на бок и рассматривать лицо штандартенфюрера. В крови, гари, но даже таким он привлекал его. Слабо улыбнувшись, мальчишка провёл подушечкой пальца по нижней губе немца, вспоминая, как он вёл себя в лагере. — Поразительно, — усмехался он над собой, на секунду закрывая глаза и нежась в чужих руках, потираясь носом об открытую шею, улыбаясь себе и ведя себя в целом как ребёнок, попавший в руки любящей матери. Ластился и кайфовал от контакта кожи о кожу, что отдавался такими приятными мурашками и теплом одновременно. Но время утекало, а шанс встретить немцев был велик, так как где-то вдали была слышна техника, и Ивушкин был вынужден аккуратно дотронуться до груди Ягера и тихо просить на ухо: — Просыпайся, Клаус. Слышишь? — легонько тормошил его мальчишка. — Давай, развалился тут, вставай, вставай же, тревога! Ягеру снилось что-то смутное и неясное. Как будто он стоит среди других сс-манов и слушает речь Гитлера, но все вокруг отчего-то говорят на русском, а Клаус их не понимает и просит говорить на немецком. А они почему-то смеются и говорят, что он совсем как фриц стал, говорят, что коммунисты так себя не ведут и вообще русский язык великий и могучий, и его весь мир учит. И когда Клаус спрашивает, причём тут коммунизм, если они национал-социалисты, Гитлер поворачивает к нему голову и говорит: — Святая Богородица, что ты тут делаешь?! А вокруг раздаётся гул солдат: — Ты один из нас, Клаус, ты один из нас, коммунистов! Клаус дёргается от такого кошмара, рука его сжимается и нащупывает чей-то худой костлявый бок. Его иван. Его Ивушкин был тут. Или это не Ивушкин? Или это всё сон? Горячий шёпот, а затем и крик Коли плавит ушную раковину. Клаус глухо стонет от боли, прижимает здоровую руку к боку, который, кажется, горит огнём. — Nein. Nein. Ich bin kein Kommunist! (Нет, нет. Я не коммунист!) — бормочет немец, морщит нос, шипит и наконец-то открывает глаза. Смотрит мутно на лейтенанта, облизывает пересохшие губы. Рёбра гудят даже от слабого прикосновения к груди. Немец наконец-то возвращается в реальность и, опираясь на руки, принимает сидячее положение. — Слышать шум, — Клаус поворачивает голову к источнику звука. — Быть погоня. Они быть вызов авиация. Надо искать где прятаться, нас видеть с воздуха. Надо ждать, пока улетать самолёты. Зачем он им это говорит? Зачем пытается помочь? Чёртов предатель Родины… Но ведь ему назад нельзя вернуться. Его ждёт трибунал. «В задницу фюрера, — думает Ягер. — Главное, чтоб Ивушкина никто не смог поймать». А ради такого можно и предателем побыть. К тому же его тоже бомбардировкой накроет, с остальными иванами. Он просто пытается выжить и этого недотёпу спасти. Уж кто, как не Ивушкин, нуждается в защите? Клаус-то наверняка это знает. — Экипаж, подъем! — резко для Ягера кричит Коля, заметно повзрослев прямо на глазах немца. Клаус видел в этом сорванце ребёнка, нуждающегося во внимании и вечно влипающего в проблемы, но сейчас мужчина может смело сказать: в моменты опасности Коля показывает с лучшей стороны и уже не кажется тем беззащитным мальчиком. — Тревога! Стёпа, подбираете Волчка, Анька, туши огонь. Все притихли и ушли в кусты переждать авиаразведку! — заканчивает указания Ивушкин и дёргает на себя немца за свободную руку, чтобы тот встал. — Ах ты ж собака фашистская! — ругается Василёнок, подняв голову к небу. Но уже через пару секунд Ионов, кряхтя, оттаскивает пострадавшего Волчонка в заросли кустов под деревом, а Степан тормошит девушку за плечо, чтобы та поднималась. Вчера они хорошо посидели, душевно. Анька даже песни кое-какие знала, вот и спелись с мехводом. Ещё минута — и указания выполнены, а над головой звучат моторы вражеских самолётов. Благо, Коля успел повалить немца в кусты, правда, сам упал не очень удачно, но это не беда, переживёт, а царапины на руках затянутся. Сжимая от напряжения бедра Клауса своими коленками, белобрысый чуть ли не лежал на Ягере, поставив локти в землю по бокам от его головы, чтобы не упасть и не задеть его руку и рёбра. Сам дышал шумно, загнанно, словно фашисты прямо возле кустов, а дыхание прёт со страху. Тело покрывалось мурашками, Коля практически в губы Клаусу дышал, боясь лишний раз пошевелиться, чтобы не выдать своё расположение. — Только без глупостей, Ягер, крикнешь — не побоюсь, шею сверну, — прошептал Ивушкин в губы немца и чуть отвернул голову в сторону, чтобы не покраснеть от столь близкого контакта, существование которого он осознал только что. Клаус не то чтобы закричать, он даже вдохнуть не может. Кости во всём теле хрустят, и немец просто отключается от резкой вспышки боли. Потом приходит в себя. Самолеты жужжат над головой, Ивушкин дышит прямо в губы. Клаус на минуту думает о том, что это его бы сильно смутило, но от боли он реагирует вяло, только голову вбок поворачивает, в противоположную от Коли сторону. Ощущая своё учащение сердцебиения, хочет этого засранца с себя скинуть, но не может. Пытается, здоровой рукой вцепляется в его бедро так цепко, чтобы столкнуть, но скорее больше к себе прижимает, вызывая у Ивушкина какой-то звук: то ли он крякнул, то ли мыкнул — непонятно, но довольным не остался. — Слезь, — шипит немец, — расселся тут! Зло смотрит в глаза ивана. Упирается здоровой рукой ему в грудь, снова пытаясь отпихнуть. Дышать невозможно из-за сломанных ребер и тяжести Коли, раньше казавшегося лёгким. Ягер задыхается, надрывно кашляет, дёргается, ёрзает на земле. Эти минуты кажутся ему вечностью. Ивушкин так близко и момент такой неподходящий. Обидно даже. И сделать ничего не может, и недоверие вызывает. Клаус бы их не выдал, он бы и себя под бомбы подставил. Хотя понять недоверие ивана можно, Ягер бы сам себе не верил. — Слезь, — глухо шипит он снова, чуть приподнимая голову и почти касаясь губами шеи младшего лейтенанта. Ивушкин шипит, прося немца замолчать, сам слезает очень осторожно, сползая на бок, но всё ещё оставляя ногу на немце от невозможности её деть куда-то ещё. Клаус вдыхает воздух полной грудью, рёбра скрипят, и он опять отключается. Витает где-то в темноте минуты две, и только шершавая ладонь лейтенанта на щеке приводит его в себя, заставляя поморщиться. Мальчишка губами шепчет «тише-тише-тише» и жмурится, когда самолёт пролетает прямо над головой, а где-то в лесу слышится немецкий говор. И на секунду Коля был готов читать молитву в благодарность за густую крону дерева и кустов, даже руку на загривок Ягера положил, скрывая его под листвой и своим плечом стараясь прижаться к тому как можно ближе. — Потерпи, потерпи, до госпиталя всего парочка километров, потерпи, — как в бреду шепчет белобрысый, всё ещё держа ладонь на загривке Клауса, успокаивающе то ли гладя, то ли поцарапывая короткими ногтями кожу. Рука эта успокаивает и возвращает в реальность. Становится немного легче, боль отрезвляет, и мир вокруг приобретает болезненно чёткие контуры, становясь очень контрастным. Тело ещё как будто бы хранит фантомное чувство сидящего сверху ивана и тепла его дыхания на губах. Странное ощущение и вроде не к месту, но всё равно оно не проходит. Гул стихает, голоса вроде тоже затихли, а из кустов вдали раздается облегченный выдох и щебетание Ярцевой. Да Коля и сам выдыхает, откидывается на спину и долго смотрит в небо, не веря, что удалось остаться незамеченными. — Все в порядке? Коленька, ты как? — беспокойство девушки всегда было приятно Ивушкину, но не сейчас, когда под ним лежит бывший враг. Бывший… Коля отмахивается от Ярцевой и та, недовольно поморщившись, возвращается к экипажу, зная, что нужна помощь. — Ты живой? — тихо спрашивает младший лейтенант, ткнув рукой куда-то в область живота или бедра штандартенфюрера. — Ich bin kein Verräter. Ich schwöre.Ich hatte keine Wahl. Entschuldigung, mein Führer, (Я не предатель. Клянусь. У меня не было выбора. Простите, мой фюрер.) — бредово бормочет Ягер, потом упирается рукой в землю и подтягивается, принимая сидячее положение. Тупо смотрит куда-то вбок, что-то соображает, щурит глаза, чтобы сбить этот резкий контраст. Все цвета кажутся яркими, немец переводит взгляд на Ивушкина. — Щас как дам по моське, фюрера он мне тут вспоминает, — приподнимает для удара руку Коля и морщится, — разбалакался, блять. Упоминание немецкого диктатора было обидно для русского, и он даже задумывается, не зря ли он спас шкуру немца, но это быстро проходит, когда Клаус просит помощи одним взглядом. Клаус втягивает голову в плечи, когда Ивушкин хочет его ударить. Он не понимает точную причину, как и то, что именно сказал Коля из-за жаргонных слов, но он догадывается, что это как-то связано с тем, что он по-немецки говорил только что. — Они улетать? Надо вставать и идти дальше, и как можно быстрее, пока ещё кто-то не появился. Ягер кладёт руку на бок, тот болит ещё сильнее. Немец облизывается, стирает с глаз пыль и виновато смотрит на Колю. — Улетели, — фыркает тот и помогает немцу подняться. Отдав приказ двигаться тихо и прямо, Коля приобнимает Ягера и идёт позади всех, не торопя фрица. Так идти ещё около часа. Может, больше. — Ну, а ты… почему ты не убил меня, когда я сбежал? Когда я был в танке. Когда я разбил твою роту и тебя. Почему ты не убил меня на дуэли? — спрашивает младший лейтенант. Его действительно интересует это, и пусть в глубине души он знает ответ, но желание послушать немца и хоть немного отвлечь его от боли было выше. Клаус понуро бредёт следом за экипажем, грустно вспоминая свою любимую и теперь надолго ставшую далёкой Германию и фюрера, которого пока что ещё уважал, как вождя, и считал отцом нации. Хоть мысли эти подвергались сомнениям каждый раз, но ещё были сильны внутри Клауса. Ему было паршиво понимать, что он так сильно мог подставить своих соратников. Он рад, что Ивушкин его не торопит, так как с каждой минутой идти становится сложнее. Бок уже начинает болеть сильнее, чем сломанные кости, и это Клауса, который по отношению к своему здоровью всегда был мнительным, пугает. В глазах темнеет, и он постоянно спотыкается, не падая только благодаря тому, что его поддерживает танкист. — Не убивать? — Клаус тормозит, однако с радостью хватается за тему для разговора, это помогает отвлечься и не потерять сознание. — Ты… быть… хороший солдат. Я уважать это и не хотеть губить талант, — нагло врёт Ягер. — Ты разбивать меня быть в одиночестве, а я быть в большинстве. Но ты всё равно побеждать дважды. И потом ты сбегать семь раз из лагерь и восемь раз удачно. И не говорить имя и звание. Поэтому я решить, что ты заслуживать жить. Из-за копоти и крови на его теле не видно, что он снова покраснел. Ему неловко от вопроса, который задал Ивушкин. Он же не может тут правду сказать. Это было бы стыдно для него и очень унизительно. — Я избить тебя, но ты потом всё равно нет злоба. Ты быть добрый, Ивущькин. В дуэли я не мочь убивать тебя, потому что ты быть добрый ein Kind. (Словно ребёнок) — Клаус, это война. Тут либо ты, либо тебя. Естественный отбор, выживает сильнейший. А ты не похож на самоубийцу, — не отстаёт Коля. — Дело ведь не в таланте. — Усмехается и слабо улыбается, видя на горизонте очертания города. — Заслужить жить, — тут же хмурится солдат, переводя взгляд на Ягера. — Клаус, каждый на этом свете заслуживает жить. Даже ты, убийца и богохульник. Даже все твои палачи, что убивают людей каждый час. Но вопрос в том, какой жизни вы достойны. Посягая на чужую территорию и убивая невинных. Это жестоко, это ужасно, и каждому из вас должна быть предначертана жизнь с расплатой за грехи. Вот только сейчас всё иначе, — вздыхает мальчишка и потирает глаза, сдерживая зевок. Идти ещё совсем немного, а врагов вокруг не видно и можно спокойно добраться до госпиталя и сдать немца чехам. Коля смотрит на немца и не понимает, почему вдруг решил, что не может забрать его с собой, от чехов, куда-нибудь далеко. Или на фронт. — Какой же ты дурак, — признаётся Коля и на секунду закрывает глаза, тыкаясь носом в чужое плечо. — Человек быть человеку волк, — бормочет Ягер, сильнее вцепляясь здоровой рукой в чужое плечо, ноги в очередной раз подкашиваются. Клаус притихает, когда слышит слова Ивушкина. Он вроде бы такие простые христианские истины говорит, но Ягеру так больно от них. Что-то звенит в его голове, нацистский орёл сталкивается с церковным крестом. Его не этому учили. Его учили, что есть только своя нация и чужие, его учили, что хорошим можно быть только служа своей нации. И сейчас он чувствует себя плохим, потому что предал Рейх, но в то же время доброта, с которой к нему относится Ивушкин, да и экипаж в целом, пробуждают что-то болезненное внутри, и это что-то вступает противоречия с заданными установками. — Не все заслуживать жить, Ивущькин, — тихо говорит Клаус. — Вы побеждать нас и мочь убивать. Как естественный отбор. Это быть справедливо. Все быть отвечать за свои поступки, это быть настоящая сила. Не только совершать, но и отвечать. Он вот боялся отвечать, это правда. Хотел умереть. Боялся отвечать перед своими и чужими, так как, получается, виноват был и перед теми, и перед другими. Клаус Ягер себя за это ненавидит. Всегда нужно выбирать одну сторону, или ты предашь обе. Клаус вовсе не считает, что он заслуживает жить, но он в руках Ивушкина, и русский сам решает, а спорить Ягер не смеет. — Почему я быть дурак? — не понимает Клаус, шипит, снова спотыкается. На какое-то время он останавливается и тяжело дышит, пытаясь вернуть ясность координации. — Я делать что-то не так и стать дурак? — он тяжело опирается на лейтенанта и заглядывает ему в глаза, повернув голову в бок. На секунду Коля замирает, заглядывая в глаза мужчины, а затем, выдыхая, прижимается лбом к его лбу. А Клаус задаёт себе единственный вопрос: почему именно этот мальчишка? Какой-то дрыщ нечёсанный, а всё равно родной такой… — Да просто так, я сам решил, что ты дурак, — в нём вновь просыпается мальчишество и ребячьи забавы, отчего в глазах загорается искорка. — Нам осталась сотня метров. И если ты не справишься с ними, я тебя загрызу, — улыбается младший лейтенант и слабо похлопывает немца по щеке. Слишком близко, раньше такого не было, и организм, понятно, реагирует на это весьма предсказуемо: щекочущим чувством в животе и покалыванием в кончиках пальцев от волнения. Такая реакция не была привычна, но перестала смущать Колю на десятой секунде. И он наконец-то был счастлив, ведь после посещения лазарета у них будет возможность побыть наедине. Поговорить в более спокойной обстановке и просто посмотреть друг другу в глаза. А сейчас Ивушкин просто чуть подаётся вперёд и проводит кончиком носа по щеке Ягера, а потом сразу же отстраняется и продолжает путь, как ни в чём не бывало. — Я постараться идти, — Ягер кашляет, сгибается пополам, но потом всё-таки принимает вертикально положение. — Всё быть gut, ja? В общем, тут и так всё понятно было. Клаус уже мог не сомневаться, потому что поведение Ивушкина говорило само за себя, и было странно понимать, что это, кажется, взаимно. Ягер ещё пытается как-то сопротивляться, но смысла уже нет, он проиграл. И не только на войне. — Ich habe dich nicht aus demselben Grund getötet, weil du mich nicht getötet hast, (Я не убивал тебя по той же причине, по которой ты не убил меня.) — тихо говорит Клаус, жмуря глаза и вспоминая обрывки слов Ивушкина в тот день, когда он пришёл, желая убить мужчину. — Du kennst die Wahrheit, aber ich kann es nicht laut sagen. (Ты знаешь правду, но я не могу сказать это вслух.) Он не особенно верит в хороший исход этих чувств, их никогда не примут и не поймут. Но перед смертью они хотя бы смогут подышать кислородом. Всё равно всё рухнуло, у Клауса точно, его жизнь закончена. Смысла нет, он всё потерял. Только Ивушкин, его голос и его руки удерживают немца от бездны отчаяния. Как единственное, что вызывает отклик в сердце. То, что хочется защищать и ради чего хочется жить. — Их, мих — нихрена не понял, — усмехается Коля, но одергивает себя, видя, что немцу нехорошо, что тот говорит серьезно или отчаянно, но понять смысл его слов не получается, как бы солдат ни пытался. Всё, что он смог уловить — это «я», «ты» и «не». Уже войдя в город, Ягер всё-таки не выдерживает и оседает на землю, тут же вызывая недовольство у Коли: — Куды? — возмущается он. — Сюды… — из последних сил выдаёт немец запомнившееся с их первой прогулки слово и мягко улыбаясь мальчишке, зная, что, скорее всего, он делает это в последний раз, и теряет сознание, проваливаясь в темноту. Потеря сознания немца очень испугала Колю, и тот начал бить ладонями по его щекам прямо на пороге больницы, что-то шепча себе под нос и сжимая скулы, пока экипаж спешил за врачом. И врачи успели, подхватили Ягера на носилках, и поспешили сразу в операционную, не дожидаясь, пока ему станет хуже. Ивушкин остался у входа. Ему туда было нельзя. Однако никто не осмелился запретить ему стоять у маленького окошка в двери и следить через него за процессом, пока спасают его немца. Его Клауса Ягера.