Я должен убить тебя.

Аня была рядом, смотрела за переживаниями Коли и, наверняка желая помочь, старалась приободрить его какими-то мелкими фразами, но мальчишка отмахнулся от неё, словно от назойливой мухи, что неприятно задело её: — Ань, не лезь. Спасибо за заботу, но не нужно, не трогай меня. Никто не мог залезть ему в душу и пытаться разобраться. Никто не мог сочувствовать ему в этой ситуации. Никто, кроме Ягера, которого Коля так отчаянно ждал и наблюдал за тем, что творится за дверью. Руку ему пришлось резать и складывать осколки плечевой кости так, чтобы они все встали на места. Печень мужчина себе действительно отбил, как оказалось, когда ударился боком о нагревшийся лобовой броневой лист, и сломал рёбра. Его лёгким повезло — их не задело, а вот печень своё получила. Повезло, что не случилось разрыва и не повредились крупные сосуды и желчные протоки, иначе он бы помер в первый же день. А хуже ему стало от того, что во время падения с Ивушкиным на землю осколок ребра всё-таки порвал несколько мелких сосудов, от чего началось небольшое внутреннее кровотечение. Но, в общем и целом, Клаусу повезло. Его подлатали, зашили, стянули рёбра тугой повязкой, загипсовали плечо и отправили в послеоперационную палату, предварительно пустив по вене морфий. Вышел хирург и на чешском сказал, что пациент, скорее всего, не помрёт, что вообще немцу повезло, вовремя его доставили, а то ещё бы пара часов — и ему, как говорится, капут. Потом он поинтересовался, кто они и откуда, ответила Анна на немецком. Чех язык знал и сказал, что они могут не бояться. Город ещё находился под немецкой оккупацией но, благодаря победам СССР и наступлению красной армии, немцы массово отступали и им вообще теперь было не до них. — Всё нормально будет, — Анна успокаивающе перевела слова доктора Ивушкину. — Он сказал, что город под оккупацией, но режим сейчас сильно ослаблен и никто нас не тронет, немцы боятся теперь выступать, сидят тихо и отступать готовятся. Сказал, что угроза для Клауса миновала. Если бы ты его так рано сюда не доставил, он бы умер. Так что ты его второй раз спас. Облегчённо выдохнув, Коля бросил короткое «данке» и врачу, и девушке. Жестами объяснив, что ему тоже не помешала бы помощь докторов, мальчишка с врачом удалились в перевязочную, где от его кожи чуть ли не отрывали окровавленные бинты. Швы, что почти срослись, расходились по новой, но Ивушкин этого не заметил, был слишком занят немцем. И сейчас, терпя жуткую боль, он выдержал всё зашивание и новую перевязку. Он не кричал, нет, не мог себе позволить крики, когда Клауса не было рядом, когда его теперь не смогут отпустить без косых взглядов. Раньше это было проще. Стоило штандартенфюреру кинуть взгляд холодных глаз на кого-то из докторов — и те мгновенно отворачивались. Отправили Колю то ли в какую-то палату, то ли в коридор, сам он не понял, так как немецкий говор не был ему понятен вообще. Но это не помешало ему проскользнуть в палату Ягера, где тот лежал раздетый чуть ли не догола после операции, и Коле удалось найти место рядом. Натянув одеяло на плечи Клауса, мальчишка слабо улыбнулся и сел на край койки, не чувствуя боли, ведь пущенный по венам наркотик ослаблял ту жуткую боль, от которой искры из глаз начинали сыпаться. Так он и просидел до следующего утра, засыпая временами. — Коля, Коленька, — за дверью раздался тихий шёпот девушки. Мальчишка лишь недовольно промычал и на ватных ногах добрался до выхода из палаты, потирая сонные глаза. И стоило ему выйти за дверь, как он был прижат к холодной стене, на что тут же отозвался болезненным стоном. — Мыколка, ты чего это удумал, м? — чуть ли не рычал Савельич, а за его спиной Коля заметил виноватый взгляд Аньки и лежащего в бинтах Волчка. Значит, уходить собираются… — Стёп… я вас вывел, дай и мне уйти. Его на расстрел, а ты знаешь, что он сделал для меня? Глаза Коли в этот момент говорили больше, чем это было возможно передать словами. И мехвод сжалился, отпустил его плечи и не без отвращения отпрянул. — И знати не хо́чу, — зло шикнул усатый, и мальчишка сглотнул, опустив глаза в пол, но тут же их поднял, неверяще смотря на мужчину, когда тот продолжил: — Береги себя и фрыца своего. Война скоро закончится, Мыкола, не умри до победы. Ещё пару секунд они оба смотрят друг друга в глаза. Коля благодарит, а Степан Савельич просит об осторожности. Молча. И, на секунду прижавшись лбом ко лбу соотечественника, оба отстраняются и расходятся слишком уж торопливо. Этой ночью Коле удалось заснуть только под утро. В сознание Клаус пришёл только на следующий день, кое-как разлепил глаза, не соображая где находится. Капельница с растворённым морфием медленно пускала наркотик по сосудам, поэтому боли не было. Только жуткая слабость и заторможенность: Ягер не понимал, где он и что с ним. Сломанная рука была надёжно зафиксирована, а здоровая — привязана, чтобы под действием наркотика в случае бреда он не пытался встать. Хотя он всё равно бы не смог, но это было предосторожностью. Клаус поморгал, повертел глазами. Потом повернул голову вбок и увидел до боли знакомую фигуру, пристроившуюся на краю койки. Ну, это чудо-юдо Клаус узнает, даже если в бреду при смерти будет. Ивушкин вообще любил, видимо, появляться перед ним с утра пораньше. Или сейчас не утро? Вроде темно вокруг. И Коля вроде бы дремлет, полусидя, закрыв глаза и свесив голову на грудь. Вот же тупица. И так спина больная, так он ещё согнулся весь. Несмотря на затуманенное сознание, Клаус разлепляет пересохшие губы и старается говорить повелительно: — Ивущькин, нет сон в положении сидеть, нет резкие движения, быть лежать и не мешать работать, — Ягер всё же бредит слегка. Но курочка-наседка в нём, видимо, неубиваемая, раз она кудахчет даже в такие моменты. Немцу кажется, что, вот, он абсолютно здоров, просто встать почему-то не может. А вот Ивушкин, несмышлёный иван, должен быть осторожнее! — Ивущькин, я говорить спать, ты не мочь не слушать. Голос у него совсем слабый, а рукой толкнуть Николая он не может. Пытается словами разбудить и дать указания, ведь куда же этот глупый иван без советов Ягера? Правильно, никуда. Сквозь дремоту мальчишка слышит голос Ягера, а когда до него доходит смысл, он чуть ли не смеётся, но предотвращает это осознание того, что у немца бред. И чего ему не спится? Вечер, почти ночь, а он глаза разлепил. Он кладёт руку на лоб Клауса и облизывает губы. Коля сглатывает, сонно потирает глаза и всё ещё под действием наркотика, неловко и еле контролируя свои силы, чтобы не упасть, смачивает полотенце в холодной воде и кладёт его на горячий лоб немца. — Уже ложусь, Herr, — шепчет Ивушкин и поправляет одеяло на плечах Клауса. Совсем как он сам, когда плохо было Коле. — Успеется ещё поработать, засыпай, — он промакивает пересохшие губы фрица влажной марлей и осматривает обмякшее тело. — Может, пить? Клаус что-то бормотать продолжает, морщится. Хочет помотать головой или встать, но даже двинуться не может. Странное и пугающее чувство. Успокаивает только Ивушкин рядом. Клаусу кажется, что ему с утра на построение, ему кажется, что они в его кабинете и Ивушкин опять непослушно встал с кровати, хотя ему нельзя, и мешает Ягеру работать! Палата вокруг плывёт. Ягер облизывает губы, когда их касается влажная марля, и кивает головой: пить он действительно хочет. — Ивущькин опять быть непослушный, — продолжает бормотать Клаус, явно начиная нервничать. — Быть хуже, расходиться швы! Ивущькин быть глюпый и сидеть, хотя надо быть спать лёжа! Немец с укором смотрит на танкиста, даже ворочаться начинает. Привязанной рукой дёргает, хочет её высвободить, чтобы ивана за шкирку схватить и отправить в кровать. Иголка с капельницей может вот-вот вылететь из вены, но Клаус этого не понимает: он всё ещё в своём кабинете и наглый юнец опять ведёт себя, как вздумается. — Ивущькин, быть послушный и ложиться, иначе ты не идти на улица и не получать шахматы! — Тише-тише-тише, — шепчет мальчишка и прижимает руки немца к кровати своими, заглядывая тому в глаза, — Клаус, посмотри на меня. Слышишь? Смотри на меня. Когда удаётся утихомирить руки Ягера, Коля аккуратно поправляет пластырь с иглой и успокаивающе гладит мужчину по щеке. — Я даю тебе пить и ложусь спать, хорошо? Слышишь меня? Ты попьешь, и я буду лежать, — шепчет он, но руку немца, прижатую к матрасу, не отпускает. Достав с полки кружку, Ивушкин наполняет её водой из графина и аккуратно приподнимает голову Ягера, придерживая её за затылок. А когда тот выпивает целый стакан, ставит её на место и снова садится рядом, положив свою руку на руку немца. — Всё, я ложусь, хорошо? — он старается говорить мягче, тише, пока тот бредит и пытается себе навредить. Ягер ещё мечется какое-то время, не отрываясь смотрит на Ивушкина. Волнуется за него, переживает, думает, что Ивушкин себе хуже делает, вспоминает в бреду, как бил его в пыточной и ещё сильнее волнуется из-за этого. — Ложиться, ja? Сил у него не остаётся совсем, и он снова замирает, дыша тяжело и часто из-за сдавливающей повязки на рёбрах. Перестаёт дёргаться. Закрывает глаза и проваливается в сон, успев только пробормотать: — Ивущькин спать, ja ja, я быть следить за тобой. Всё быть gut. Он обессиленно выдыхает и поворачивает голову чуть вбок, продолжая хмуриться. Глаза его двигаются под закрытыми веками, ресницы дрожат. И Коля наконец-то спокойно выдыхает, целует горячий лоб немца, оправдываясь проверкой температуры, и ложится рядом, чтобы тот не паниковал. Потом немец ещё пару раз просыпается и проверяет, где Ивушкин и лёг ли он спать. Потом приходит медсестра, чтобы сделать перевязку. Жестами просит Ивушкина помочь Ягера подержать, чтобы он не дёргался. Потом она уходит и наступает утро. — Ивущькин спать… — бормочет Клаус в полусне. — Слушать, что я говорить… всё быть gut. Ивущькин… Николай. Ивущькин, глюпый иван. Быть спать… Практически всю ночь Коля следит за Ягером, протирает его лицо влажным полотенцем, стирая пот, ладонями старается высушить кожу, стирая руками влажные дорожки, чтобы он не замёрз, и бесконечное количество раз поправляет на нём одеяло, ведь тот во сне ёрзает, бурчит и бредит, отчего Ивушкин совсем выдыхается. Это было тяжело. Не столько физически, сколько морально. Под утро, когда их не должны были навещать ещё часов пять точно, Коля позволил себе лечь рядом с мужчиной, утыкаясь носом в перебинтованный бок и не отпуская его руки. — Спи-спи, — шептал мальчишка, проваливаясь в сон, при этом умудрялся успокаивающе гладить чужую руку, — обязательно зови, если что-то нужно. Клаус снова несколько раз просыпается, но теперь он уже спокоен — Ивушкин рядом лежит. Значит, всё нормально, лейтенант его послушался и лёг спать. Это Ягера успокаивает. Он, правда, хочет Колю потрепать по голове или просто обнять, но рука с капельницей привязана, а сломанная рука зафиксирована. Поэтому Клаус только слегка шевелит пальцами и обхватывает пальцы Ивушкина, переплетая их. Рука Николая, как будто тоже морфий. От неё идёт успокоение, тревоги проходят, туман в голове нарастает, и Клаус не знает, то ли это на него морфий действует, то ли Ивушкин. То ли они вместе. Но он проваливается в темноту до вечера. Потом снова приходит медсестра. У него подскакивает температура, и его ещё каким-то лекарством обкалывают. Нормально становится только через пару дней, когда концентрацию морфия в крови снижают. Боль возвращается, сильная и мучительная, но это всё равно лучше, чем туман. Клаус лучше уж потерпит. Он впервые за эти пять дней мыслит более менее ясно и осознаёт себя. Он вертит головой, осматривает палату, потом свою загипсованную руку, потом переводит глаза в бок и натыкается взглядом на Ивушкина. Что он тут делает? Почему такой замученный вид у него? Что вообще произошло? — Колья? — зовёт Ягер. — Это быть ты или у меня быть галлюцинации? Что быть происходить? Я не помнить ничего, после авиация в небе.

***

Мучительные дни в бреду и тумане закончились, и Коля был этому несказанно рад. Больше не приходилось каждые две минуты поправлять иглу, обтирать лицо и грудь Ягера. Не приходилось шептать ему на ухо успокоительные слова и так сильно уставать. — Тише-тише, — шепчет он, когда чужой голос выводит его из мыслей. Наконец-то пришел в себя. Но отпускать его руку всё ещё нежелательно. — Всё хорошо, отдыхай, мы в тылу. Приходилось придвигаться ближе, класть свободную руку на уже не такой горячий лоб и с облегчением выдыхать, понимая, что всё плохое уже позади. Ивушкин прижался губами к коже на лбу Клауса, перепроверяя и придерживая того свободной рукой за щеку, чтобы голова не упала в другую сторону. Клаус прикрыл глаза, когда ощутил кожей шершавую ладонь. Его успокаивало только то, что Ивушкин был тут, под боком, даже боль не казалась такой сильной. Он был беспомощен, находился в незнакомом месте, по сути в плену у красноармейцев, и впереди его ждала неизвестность, а позади собственные войска, которые казнили бы его за совершенную ошибку. Но пока рядом был Ивушкин, всё это меркло и не пугало так сильно, как могло бы. Ему вообще было плевать, где находиться, лишь бы в этом «где-то» находился Коля. Тогда пускай хоть весь мир рухнет. — Жара нет, бреда тоже, — облегчённо говорил он, подавляя зевок. — Живой. Я тебе потом всё расскажу, — обещает мальчишка и кладёт голову на своё место, на матрас возле бока Ягера, тут же пряча в него нос. — Я сейчас малёха отдохну…— зевок не сдерживается, и Коля чуть ли не прижимается губами к горячей коже на теле Клауса, — и расскажу тебе. — Всё быть gut, — бормочет Клаус, — Коля быть спать. Руку с капельницей в вене отвязали, когда он перестал метаться в бреду, поэтому она получила относительную возможность к подвижности, чем Клаус и воспользовался, обняв танкиста, устроившегося под боком. Пускай спит. Он, видимо, рядом всё это время был и устал сильно. Клаус волнуется, как обычно, но пока он может осязать Николая рядом, не будет пытаться встать. Ягер может его контролировать, пока он рядом, рядом и Коля, а это главное, значит, глупый иван точно никуда не вляпается, Клаус за этим проследит. — Ивущькин спать, — Клаус тоже закрывает глаза, он ещё быстро устает и поэтому почти всё время спит. — Потом рассказывать, когда быть спать. Что будет дальше? Ягер не знает. Только надеется, что с Ивушкиным они разойдутся ещё не скоро и что их пути пока что будут идти параллельно, чтобы они могли видеть друг друга. — Я сплю, сплю, не переживай, всё хорошо, — шептал мальчишка и прижимался к немцу плотнее, отдавшись чужой руке. На время Коля действительно уснул, а проснувшись, даже не понял, сколько времени. Ему снился дом, мама и широкие просторы родных полей. И на лице была улыбка, Ивушкин был счастлив. Но большее счастье доставлял тот, кто даже в состоянии несостояния охраняет его сон. Открыв глаза только со второго раза, мальчишка смотрит на немца и улыбается. Этот сильный статный мужчина выглядит слишком беззащитным и спокойным, что Коля невольно ползет выше, к Ягеру, и прижимается губами к его плечу. Кожа горячая, но жара нет. Коля рад, что немец чувствует себя лучше и уже может спокойно осознавать ситуацию. А пока он не способен дать отпор и сопротивляться, мальчишка решил позабавиться, поиграть с больным. — Спишь? — шепчет он и улыбается, ведя подушечкой пальца по груди нациста. Тихо усмехаясь, Ивушкин оглаживает большим пальцем нижнюю губу Клауса и улыбается. — А мне не спится, — продолжает шептать и несколькими пальцами проводит по шрамированной щеке Ягера. — Никогда бы не поверил, если бы мне сказали в сорок первом, что буду лежать в одной кровати с тем, чью роту разгромил. Мужчина сквозь сон чувствует чьи-то прикосновения, они отдают теплом и кажутся совершенно безобидными. Хотя Клаус чувствует свою уязвимость, и его должно напрягать, что кто-то дотрагивается до него. Но конкретно эти прикосновения не пугают, а скорее наоборот, они дают ощущение, что он не один, что кому-то на него не всё равно. Клаусу это кажется странным, ведь он всегда был одиночкой. Но он просто принимает это как должное, чуть сжимает руку на плече Ивушкина, морщится от боли, бормочет что-то, замолкает. Губа его чуть дёргается, когда по ней проводят пальцем, шрамы на лице тоже дёргаются. Он сквозь плен сна слышит что-то про сорок первый год, хотя остальные слова не понимает, так как из-за сна русскую речь не воспринимает. — Ивущькин? — хрипло бормочет немец, наконец-то просыпаясь. Смотрит на ивана с недоумением — очень уж близко он забрался к нему. Хотя Ягер не против, только боится, что кто-то может это увидеть. Он рассеянно смотрит на лицо танкиста. — Чего ты говорить? Я не слышать. Быть что-то важное? Язык у него заплетается, всё-таки русские слова вообще трудно выговаривать, а уж сейчас и подавно. Но Клаус старается. Услышь он двусмысленную фразу про одну кровать, наверное, как рак бы покраснел. Но он не слышал, поэтому наивно заглядывает в глаза своего ивана и вопросительно вскидывает брови. — Быть gut сон? — он хмурится, нащупывая на тощей спине бинты под задравшейся рубашкой. — Я говорить быть осторожный. Опять быть непослушный иван и портить спину. Ай-яй-яй. — Клаус смешно произносит последние слова, явно копируя кого-то. Видимо, он их где-то подслушал и теперь применил на практике. — Где мы находиться? Пробуждение выглядит очень милым, вызывая у Коли столько чувств, что он еле сдерживает улыбку, а после этого «Ай-яй-яй» с немецким акцентом он едва не смеётся. — Лазарет, — шепчет мальчишка и привстаёт, когда рука немца дотрагивается до повязок на спине. — Мы в госпитале. Все ещё посмеиваясь с его смешной русской ругани с немецким акцентом, Коля садится к стенке спиной и осматривает тело раненого. В госпитале. Здравствуйте, дошли всё-таки. Клаус не помнит как, но это и неважно. Он наблюдает за тем, как Ивушкин садится к стене, сам хочет тоже встать, хотя бы просто полу-сесть. И пытается это сделать, но тут же глухо стонет от боли, бледнеет и опускает голову обратно на подушку. Морфия в крови стало меньше, и чувствительность вернулась. Ягер надеется, что он тут не надолго, он надеется, что скоро придёт в норму. — Пить? Есть? Врач сказал, что тебе уже можно. Осмотрев Клауса, Ивушкин поправляет на его руке пластырь и прикладывает на удивление ледяную руку ко лбу. — Жара нет. Жить будешь. — Пить, — просит Клаус. Разглядывает потолок, щурит глаза, когда ледяная рука опускается на лоб — приятное ощущение, как будто дышать легче становится. — Ты замерзать, — констатирует факт Клаус. — Рука быть холод, как зима. Немец слегка мотает головой и здоровой рукой теребит край одеяла, намекая Ивушкину, чтобы тот укрылся. — Ты и так быть кашель. И потом ещё убегать в переплывание реки, — Клаус снова облизывается. — Бессовестный иван, мочь опять заболевать, как будто это делать специально, чтобы мне назло. — Немного, — отмахивается Коля, когда Клаус говорит о холоде рук. Но кружку с водой подносит к его губам, вновь придерживая голову за затылок. Пропускать сквозь пальцы отросшие волосы на затылке немца удивительно приятно, и Коля с наслаждением это делает, пока тот пьёт. А поставив стакан на тумбу, мальчишка забирается на койку к немцу и садится у стенки, рядом с ним, перекинув ноги через его бёдра так, что те свисали с больничной койки. — Назло сделал, не мог я без свободы. Русскому человеку вообще очень тяжело без свободы. Это ломает, — тихо говорит солдат и, вздохнув, кладёт ладонь на лоб Ягера, когда вспоминает о его довольном выражении лица при последнем таком действии.

***

Ягер немного молчит, потом спрашивает неожиданно: — Ивущькин, а ты любить и уважать своего вождя, Сталина? — Ну, я его уважаю, — кивает и заползает под одеяло, как и хотел мужчина. Слушается, не может по-другому. — И буду до тех пор, пока он не сделает что-то аморальное, плохое по моим меркам. Странные разговоры, Ивушкин не знает, куда они приведут, и смотрит на Ягера с непониманием, словно ищет ответ в глазах. — Ты снова бредишь? Клаус глотает воду, она разлепляет ссохшуюся глотку и немного освежает. Рука танкиста приятно поглаживает затылок, отчего мужчина тоже жмурится, позволяя себе эту слабость. Он вообще становится более «человечным» из-за своего болезненного состояния, теряя над собой контроль. Привычная маска холодного камня на его лице трескается, он пока что не в состоянии её поддерживать, и поэтому из него то и дело прорываются эмоции. И он позволяет себе ухватиться за ладонь Ивушкина, когда она ложится на лоб, и снова по-кошачьи зажмуриться, на мгновение забыв от боли, терзающей его тело. — Ты бежать восемь раз, — Клаус хрипло усмехается, — ты быть рюсский, как это выражаться у вас… — он хмурится, пытаясь подобрать нужные слова, — на много частей, когда полностью? Он имеет в виду «на сто процентов», но этого выражения на русском не знает. Вздыхает и переводит глаза на загипсованную руку. Потом вовсе глаза закрывает, от усталости. На вопрос Ивушкина бормочет что-то невнятное, а потом отвечает более понятно: — Нет бредить. Просто спрашивать. Немец замолкает. Ему неудобно пояснять причину вопроса: он снова подумал о клятве верности своему фюреру. Как бы то ни было, но для него усач всё ещё оставался отцом нации и примером для подражания. Хотя он и сомневался в этом с каждым разом всё сильнее. Ведь русские оказались вовсе не тупыми злобными чудовищами, какими их рисовала пропаганда Геббельса. Они оказались… Он оказался тёплым, добрым, сильным, красивым, интересным, милым и бесконечно притягательным. И если раньше Клаус мог думать, что это исключение, то познакомившись с экипажем Коли поближе, понял, что Ивушкин не исключение. — Я… это быть неважно. Но… тебя же учили любить вождя, Ивущькин? Как ты смочь менять своё отношение к нему? Что для этого должно быть происходить? Немец всё ещё сжимает ладонь танкиста, начинает перебирать его длинные костлявые пальцы с закрытыми глазами. Коля тихо смеётся на упоминание немца о его маленьких забегах, которые он помнит детально и вряд ли теперь забудет. — Любить вождя? — переспрашивает и утыкается носом в чужое плечо. — Да, нас учат его любить. Но как и любая власть, он подвергается критике и может быть свергнут с «престола». Русские не глупый народ, если ему прикажут идти против тех, кто угрожает Родине — он пойдет. Если дадут указ идти против мирных, ради захвата территории, ради забавы, — Ивушкин вздохнул и помотал головой, — никто не хочет войны. Война — синоним смерти, если не точное определение. Что он может сказать ещё? Сам не знает. Хочется доказать немцу, что служить Гитлеру — плохо. Что война не нужна. Что каждая нация достойна существовать. Но он просто жмурится и позволяет Ягеру перебирать свои пальцы. Позволяет быть главным и приказывать себе, даже когда тот не в состоянии это делать. И непонятно почему. Необъяснимо. Всегда сильный, независимый и стойкий духом Коля никогда не позволит кому-то командовать им. Не позволит утверждать, что кому-то виднее, что будет лучше для мальчишки. А сейчас беспрекословно укрывается одеялом плотнее и жмётся к немцу, второй рукой пробираясь на его оголённую грудь, чтобы согреть себя и освежить Клауса. — Мыслить критика — это хорошо, — задумчиво говорит Ягер, — это быть разумно. Он слегка поворачивает голову. Щека у него начинает чесаться, поэтому он трётся ею о макушку Ивушкина, чтобы убрать зуд. Выглядит это забавно. Клаусу нравится то, как иван к нему прижимается, ему приятно ощущать чужую руку на груди, она как будто бы боль забирает. Становится легче. Интересно, когда всё-таки вышло так, что они вроде бы как стали… вместе? Вроде бы не было ничего такого между ними, никаких явных действий, которые утвердили бы то, что происходило между ними и дало бы название всему этому: Liebe. (Любовь) Но всё ведь и так было ясно, хотя ни одного слова об этом сказано не было. Они прямо сейчас лежали рядом, и Ивушкин трогательно прижимался к Клаусу, поглаживая его по груди. А Клаус его в ответ обнимает. Ягер должен его поцеловать, вот что. Вот только немного поправится, смелости наберётся, чтобы окончательно свою ориентацию признать и совершит то, что надо. В конце концов он тут главный. Он командует. Ему нравится командовать, нравится, что иван, такой весь непокорный и дикий, рядом с ним становится ручным и послушным, как ребёнок. Это действует как наркотик на Ягера, заставляя его всё сильнее заботиться о лейтенанте, словно он не может предать доверие существа, которое покорилось только ему. Москву он покорить не смог, так хоть одного ивана приручил, а это уже достижение, учитывая, что все они какие-то чокнутые, эти иваны. Сейчас эти мысли, по поводу Москвы и Ивушкина, кажутся ему таким бредом, что он вдруг начинает сдавленно хихикать. Сначала тихо, а потом чуть громче, тут же кривясь и охая от боли в рёбрах. — Ивущькин… а тебе нет казаться, что ми выглядеть очень странно? — Ягер продолжает хихикать с закрытыми глазами. — Если нас сейчас кто-то увидеть? Твой вождь быть очень тобой недоволен. И мой тоже. Со стороны они действительно, наверное, дико смотрятся. Лежат тут в обнимку солдаты вражеских армий, мило беседуют, как какая-то парочка влюблённая. — Ивущькин, — Клаус перестаёт смеяться, — ми всё ещё быть враги? Младший лейтенант лишь улыбается на глупые и неоправданные смешки со стороны немца и прикрывает глаза. Что он может сказать на предположения о недовольстве вождей? Ничего. Он сам недоволен сложившейся ситуации и даже пытался её справить, придя в кабинет к штандартенфюреру с револьвером в руках. Но не смог. Чувства оказались сильнее. И сейчас они берут контроль над здравым смыслом. — Никто сюда не придёт, — уверяет солдат. Одним вопросом дать почву мог только Ягер. Размышлять и спорить с самим собой приходилось долго и мучительно. Почти так же, как и ожидание пыток в лагере. Были они врагами? Да, были. Остаются ли ими до сих пор? Тоже да. — Мы всегда ими будем, Клаус, — неожиданно тихо говорит Коля, и с лица в миг исчезают все эмоции. — Всегда были и всегда будем, даже если ты пойдёшь против своих. Он пытался передать этой фразой гораздо больше, чем думал. Передать то, что он чувствовал, но сформулировать в связный текст не мог. Враждовать им придется всегда. Даже после окончания войны. Тот долг, который он и все немцы будут выплачивать советским людям, никогда не иссякнет. А искупление можно только почувствовать. А пока нести своё тяжёлое бремя и стыдиться. Коля винит Ягера. Винит его в том, что пришёл на чужую землю. Винит в том, что убивал людей. Винит в том, что не убил его тогда, не избавил от мучений. Винит в том, что заставил чувствовать себя последней крысой, предавшей свою Родину, влюбляясь в него. И этого он никогда не простит. — Значит, быть враги, — Клаус кивает головой, принимая такой исход. Ему очень хочется сказать Ивушкину, что он ему не враг, но он молчит, задумчиво рассматривая светловолосую макушку ивана. Он пока ещё не совсем понимает, ещё просто не знает масштаба всего ужаса, который за годы этой войны успела сотворить его нация. О количестве убитых он тоже пока ещё не знает, и шовинизм внутри него, словно щит — спасает от неподъёмного чувства вины. Гораздо легче воспринимать горы трупов, когда ты уверен, что они недолюди. Это потом уже станет известно, потом вся правда по кусочкам всплывёт в виде фотографий, репортажей и свидетельств пострадавших, потом восторжествует гуманность и человечество скажет, что все народы равны. Потом Клаус поймёт, что они правда навсегда враги. Только не Ивушкин Ягеру, а Ягер Ивушкину враг, и самый настоящий. Причём навсегда, сквозь поколения, это уже как память генетическая. Тогда Клаус поймёт. А пока что он просто надеется, что Коля забудет. Сейчас они побудут вместе, потом война завершится, и Коля забудет и всё простит. И тогда они не будут врагами. Клаус мыслит поразительно наивно и однобоко. Он неловко молчит, думает об этом, обо всём, что произошло с ним. Но не жалеет, как ни странно, ему вообще поразительно наплевать, ему главное, чтобы его личный иван никуда не делся. Пускай там ненавидит, обвиняет, но если он всё равно останется рядом, то Ягер всё стерпит, любые обвинения, только головой кивнёт и скажет: «да, ты прав, это совершенная правда». — Но это быть ничего, — говорит Ягер, — быть враги тоже быть интересно, ja? Это всегда держать в тонус. Он начинает проваливаться в сон, рука на плече Коли расслабляется, пальцы разжимаются. И прежде, чем вырубиться, Клаус успевает только пробормотать: — Ты главное не уходить, Ивущькин. Как там у вас говорить? Держать друг близко, а враг ещё ближе? Я точно не помнить… рюсские выражение бывать непонятные. — Когда-нибудь я пристрелю тебя, — шепчет мальчишка и закидывает ногу на чужие бёдра под уже ровное сопение мужчины, — когда-нибудь потом. За недолгое время разговоров сон вновь овладевает телом, и Ивушкин постепенно уходит в царство Морфея. В тягучий плен. Даже не подозревая о том, что под утро медсестра застанет их в таком виде. Девушка ахает, складывая руки на груди. Коля бы понял: не каждый день увидишь раненного немца, обнимающего красноармейца, развалившегося рядом, так ещё ногу через него перекинувшего. — Was machen Sie da?! (Что же вы делаете?!)— последнее, что услышал он, прежде чем понять, почему она кричит, и соскочить с немца и с кровати. — Я просто уснул! — поднял руки вверх Коля, мол, сдаюсь. «Белый халат» ещё долго что-то ворчала, а потом поставила два укола. Сперва мальчишке, затем и мужчине. Боль в спине притуплялась, и Коля не понимал, зачем нужны новые уколы, но, как говорится, врачу виднее. Ещё немного подождав, пока ненужная пара глаз покинет палату, Ивушкин глубоко вздохнул и сел на корточки перед немцем. Хотелось пройтись, проверить, где они, что творится на улице и когда будет возможность сбежать. Да и название города было неплохо бы узнать. Карта, до этого лежащая в тумбе, оказалась в руках. Но белобрысому не было до неё дела. Сейчас Клаус выглядел по-особенному, по-домашнему привлекательно. Колей двигало только сердце, которое велело целовать, но как он может? Неловко поведя плечом, мальчишка склонился над лицом Ягера и даже немного приблизился. Ужасно неудобно, и оставалось только метаться, не зная, как лучше подступиться. Но, мотнув головой, Ивушкин лишь мазнул сухими губами по губам Клауса, несильно прижимаясь к ним, и сглотнул, осознав содеянное. — Ну всё, — как-то отвлечённо и наигранно подавлено кидает юноша, — каюк. — Это быть полный Kaputt, — совершенно неожиданно отвечает Клаус и открывает один хитрый голубой глаз. Всё это время немец не спал, как оказалось. Точнее, он спал, но проснулся от того, что боль в боку усилилась. Поскольку Ивушкин всё ещё был рядом, немец молча терпел с закрытыми глазами, пытаясь не шуметь, чтобы не спугнуть ивана и не разбудить ненароком. А потом пришла медсестра и вслух возмутилась увиденной картиной. Тогда Клаус тоже не решился проснуться, продолжая лежать неподвижно — ему было стыдно и не хотелось, чтобы девушка ещё и на него с укором смотрела. Так что Коле пришлось самому отдуваться. Потом ему поставили укол и боль стала проходить, и Клаус уже было хотел открыть глаза и попытаться принять хотя бы полу-лежачее положение, так как у него сильно затекло всё тело. Но тут он ощутил, как над ним склонился Ивушкин, и немец опять не решился выдать, что не спит. А дальше произошло нечто настолько неожиданное, что Ягер чуть было орать не начал, сердце тут же где-то в горле встало. Поцелуй, конечно, был быстрым и простым, но он был. Все планы Клауса по наступлению на русского тут же дали сбой — Ивушкин первый проявил инициативу, провёл блицкриг, так сказать. Это немца смутило и даже немного расстроило, так как он сам хотел бы понаблюдать за шоком на лице ивана, когда Клаус бы его поцеловал. Но это вызвало и облегчение, ведь это значило, что иван на сто процентов отвечает взаимностью и можно было не бояться его гнева. — Наконец-то ты выдавать себя, рюсский шпион! — немец открывает второй глаз и его губы растягиваются в наглой, хитрой и довольной ухмылке. — Теперь ты быть пойман с поличным!