Я должен убить тебя.

Сначала Коля бледнеет, потом краснеет и чуть ли не сознание теряет, когда слышит голос Ягера. Вытаращив на него глаза, всё, что он может — это ловить ртом воздух, открывая и закрывая его, словно рыба. — Ну точно капут, — чуть ли не задыхается мальчишка и смотрит на Клауса, не в силах оторвать взгляд. Хлопает глазами и не понимает, как раньше не заметил, что тот не спит. Так ещё и глаза свои невозможные хитро щурит. Шумно сглотнув, Ивушкин поджимает губы. Побеждён. Он неловко почёсывает шею, стараясь найти себе хоть какое-то оправдание и понять, к чему в глазах фрица играет такая задорная искорка. — Сдаюсь?.. — то ли утверждая, то ли спрашивая произносит мальчишка, приподнимая руки вверх, к немцу ладонями. Клаус смотрит на него, улыбается. И хитрые искры в глазах смешиваются с нотами облегчения и радости: хоть на каком-то фронте ему повезло. Ведь он в глубине души боялся, что Ивушкин не такой, что он нормальный, и если Ягер сделает первый шаг, то отпугнёт его, и русский уйдёт. Но теперь он сам сделал шаг вперёд, и Клаусу уж точно больше не о чём переживать — «Москва» покорилась. Ягер может праздновать парад победы. — Я думать, что рюсские нет сдаваться, — немец продолжает улыбаться. Потом он делает задумчивое лицо, словно размышляет, что делать с побеждённым, поворачивает голову вбок, смотрит на руку: капельницу медсестра убрала, заменив простыми уколами морфия. Ну, уж с одной рукой Ягер точно теперь непобедим. — Тогда подписывать капитуляция, ja, mein Lieblings-Feind? (да, мой любимый враг?) — он протягивает здоровую руку, кладёт её на затылок Ивушкина, ерошит волосы. — Отрицать не станешь, коли попался, — вздыхает русский и замирает, когда чужая рука ложится на макушку. Потом сам чуть приподнимается, игнорируя боль в рёбрах, притягивает этой же рукой лейтенанта к себе за затылок и целует. Только не так смазано и поверхностно, а чётко и глубоко, скорее даже дисциплинированно, по-военному, изучающе, впервые пробуя чужие губы на вкус — они шершавые и приятные. Клаусу нравится, он давно хотел узнать, как целуются русские, если у них такие холодные зимы в стране. Вроде бы ничего необычного, всего лишь касание, но сейчас, когда это чувствуется впервые после странного и тем временем пугающего признания, это действие вызывает неописуемые эмоции. Только почему-то Коля забывает, что хочет просить, чтобы Ягер не переходил на немецкий, потому что мальчишка не ферштейн, и возмутиться, что хрен ему, а не капитуляция. Мальчишка упирается ладонями в койку, чтобы не упасть, замирает. Сперва он опешил, побоялся что-то делать, да и вообще шевелиться. Но потом до него стал доходить смысл случившейся ситуации, а кровь наполнилась адреналином. И пускай зимы у русских были действительно холодными, целовались они жарко, пылко, взахлёб. Уже смелее переложив ладонь на шею Клауса, Ивушкин склонился ближе к нему, выцеловывая губы так, словно те были единственными источником кислорода. Обхватывал чужие губы своими, вжимался ими в губы фрица и прикусывал их, желая пометить Ягера ещё и припухшими губами, при этом смешно сопя. Темперамент у них, видимо, разный был в этом плане. Ивушкин из суровой русской зимы оказался при этом жарким, как июньское лето раскалённой пустыни, — он целовался неумело, как отметил Клаус, но так эмоционально и искренне, что казалось, будто он каждый день этим занимался. Ягер даже ощутил, как по коже ток пробежал, словно русский источал энергию. Клаус мерзляк, мороз впервые увидевший на восточном фронте, был сдержанным и целовал он долго и при этом жестковато, так, словно Ивушкина в капкан пытался загнать и не выпускать оттуда. Словно в снег его окунал — настойчиво, вроде бы с удовольствием, но при этом строго, не терпя попыток отстраниться или перехватить инициативу. Они пару раз стукнулись зубами. Пару раз Клаус вздрагивал от боли в сломанной руке, когда по привычке пытался задействовать и её тоже. Ему казалось, что момент этот длился целую вечность. Ивушкин под конец совсем озверел и стал кусаться, Ягеру даже показалось, что русский всё-таки решил выполнить своё обещание и загрызть мужчину, если не сожрать. Он усмехнулся прямо в губы ивана; эта жадность Ивушкина показалась ему забавной и даже милой, как будто иван уже давно этого ждал и наконец получил то, чего хотел. Жаль только, что невдалеке послышались шаги медсестры, Клаус был вынужден прервать поцелуй и слегка отстраниться от лейтенанта, чтобы их не застали в таком положении. Он пристально смотрел на раскрасневшееся лицо Николая, часто дыша, а потом сказал: — Капитуляция быть подписана. Медсестра вошла внутрь, подозрительно посмотрела на Ивушкина, потом на Ягера, и на немецком сказала ему, что настало время перевязки, и то же самое попросила объяснить танкисту, который её не понимал. Мальчишку даже передёрнуло, когда за спиной открылась дверь, а он всё ещё сидел на коленях, впиваясь пальцами в край больничной койки. Приподжав влажные и припухшие алые губы, он сглотнул, слыша немецкую речь, только на этот раз более спокойную. Молча покивав, так и не поняв ни одного слова медсестры, солдат встал на ноги. А взгляд немца говорил сам за себя: нужно помочь. Проморгав некую растерянность, Ивушкин потянул мужчину на себя, стараясь придерживать так, чтобы не было нагрузки на сломанные части тела. — Капитуляция… быть подписана, — эхом отозвался он, пока они шли по коридору в перевязочную. — Ненавижу тебя, — выдохнул Коля и даже упёрся лбом в плечо немца. Было стыдно, было ужасно на душе. Вроде бы вот оно, начало новой жизни, но старая, хватая железной хваткой, никак не может отпустить. Впредь нужно быть сдержаннее и не поддаваться мимолётному порыву и эмоциям. — А печень-то всё-таки лопнула, я думал, ты просто бредил, — чуть погодя добавил Ивушкин и засмеялся. Так искренне и беззаботно. Забавная ситуация, но белобрысый не был уверен, что Клаус, пострадавший, посмеётся с этого. Клаусу тоже было стыдно, но он этот стыд быстро послал куда подальше, слишком уж хорошо ему было целоваться с иваном. Он уже думал, когда можно будет это повторить, пока они шли в перевязочную. Ему не хотелось прерывать их поцелуй. Губы все ещё жгло от укуса, и это было настолько приятно… Ягер был рад возможности пройтись, лежать ему надоело. Правда, идти Клаусу было тяжело, так что он был особенно благодарен Ивушкину за то, что тот был рядом. Когда в перевязочной сняли бинты, Ягер наконец смог увидеть пострадавший бок. Он скривился от отвращения. Весь бок был перешит, кожа на нём приняла лиловый оттенок, и выглядело это жутковато. Через весь живот тянулся послеоперационный шрам, казалось, будто Клауса выпотрошить какой-то мясник пытался. Немец критически наблюдал за тем, как туловище снова бинтуют и скрывают это безобразие из виду. Когда Коля искренне рассмеялся, немец глядя на него тоже заулыбался, правда, смысла выражения он не понял, так как не знал значение этой фразы. Но уточнять он не стал, решил потом, когда медсестры рядом не будет, спросить, о чём шутил танкист. А то говорить на русском при посторонних ему не хотелось. С беспокойством он проследил за тем, как перевязывают Ивушкина, то и дело кидая на медсестру холодные предостерегающие взгляды, когда иван кривился или ёрзал, вынуждая тем самым девушку быть максимально осторожной. Потом пришел доктор и Клауса очень расстроил, предоставив ему целый список запрещённых продуктов, куда входил и алкоголь, во избежание нагрузки на травмированную печень. Потом их наконец-то отпустили. В коридоре любопытный немец наконец-то спросил: — Что значить это выражение «лопнуть печень?» Это быть какой-то анекдот? Я не понимать смысл, но это быть смешно, ja? — Каждый раз, когда ты пил, я желал, чтобы у тебя печень лопнула. Ну, знаешь, как воздушный шарик, — усмехнулся мальчишка, приобнимая Ягера и стараясь аккуратно почесать кожу под своими бинтами. — Такая ирония. — А я тебе желать здоровья, — наигранно-недовольно, однако с улыбкой сказал Клаус, утешительно погладив пострадавший бок, как будто бы успокаивая расстроившуюся печень. Уточнять, куда именно их отпускают, Коля не стал. На свободу хотелось невероятно сильно, да и не мог он больше находиться так долго в одном помещении с Клаусом. Поэтому, когда они зашли в палату, мальчишка слишком уж торопливо начал искать свои и чужие вещи. Из своих ему нужно было найти только ботинки и гетры, а вот одежда немца... там было практически всё. Клаусу на свободу тоже хотелось, правда, он был ещё слегка не в состоянии, но оставаться один, без Ивушкина, боялся. Ему казалось, что иван может куда-нибудь убежать, бросить его тут одного на произвол судьбы. Особенно после того, что между ними произошло. — Да где ж, — рычал Ивушкин, когда в очередной полке форма немца не была обнаружена. А когда та была найдена в шкафу, что стоял у стены, Коля даже по лбу себя хлопнул. Ну конечно. Благо, хоть простирали. Кинув на мужчину короткий взгляд, Ивушкин вздохнул. Как его одевать? — Ты ведь теперь не отстанешь? — вздыхает русский, подозревая, что оставить всё, как есть, немец не захочет. Наблюдая за тем, как русский ищет одежду, Клаус слегка напрягся. Однако виду не подал, уселся на кровать, чуть наклонил голову вбок. — А ты хотеть, чтобы я отстать? — спросил немец. Хотел ли Коля, чтобы тот отстал? Да, наверное, хотел. Но в то же время нет. Ему было приятно, что Ягер рядом, что он уделяет внимание и даже проявляет интерес, но противоречие делало своё дело. Вообще-то, Клаус хотел бы уйти, посмотреть, что за город и где они, но неожиданно понял, что это действительно будет проблематично. Да и не очень-то ему хотелось в немецкой форме разгуливать по городу, с загипсованной рукой, сломанными рёбрами и «лопнувшей» печенью. Он, в отличие от Ивушкина, был более благоразумен, когда дело касалось здоровья, и загнуться где-нибудь от того, что ему резко стало хуже из-за нагрузки, вовсе не собирался. Работу хирургов надо уважать, как ни крути. А обратно его тогда лейтенанту тащить придётся, который сам-то доходяга. Поэтому Ягер мотнул головой и сказал: — Я быть спать, Ивущькин, а ты идти гулять. Немного помолчав, заняв место в кровати, он начал давать наставления: — Нет идти далеко, нет холодная вода, нет соваться на территорию deutsch, чтобы тебя не мочь схватывать, нет бегать, нет прыгать, понимайт? В конце концов он мог бы поискать в госпитале других немцев, пока Коли нет. Для этого ходить далеко не надо и форму надевать тоже необязательно. Тем временем мальчишка молча надел гетры и лишь на выходе обернулся. — Я понял, мамочка. Не смею ослушаться, — тихо проговорил Ивушкин и улыбнулся, облизав пересохшие губы. Вид чуть ли не умирающего Ягера неплохо так подействовал на Колю, и тот на выдохе сел рядом с Клаусом на край кровати. — С места не поднимайся, а если встанешь, то не ходи долго. И не напрягай рёбра и руку. Ферштейн? — мальчишка похлопал Ягера по низу живота и слабо улыбнулся. — Бывай. Ивушкин так и не ответил на вопрос немца, а Клаус не стал настаивать. Только посмотрел чуть более пристально. Его рассмешило то, что Коля, явно копируя его, стал давать ему наставления. Это было мило и забавно, и Ягер только насмешливо кивнул головой, дожидаясь, когда лейтенант уйдет. — Ферштейн. Решив, что больше он сидеть не может и пора идти на улицу, мальчишка, преодолев страх и дрожь внутри, смазано и коротко, но мокро поцеловал немца и мгновенно скрылся за дверью. Последний поцелуй дал надежду на то, что Ивушкин ещё вернётся. Только было жаль, что ответить на поцелуй он не успел, — русский сбежал слишком быстро. Хотелось спать, но немец решил, что выспаться ещё успеет, и решил потратить время без Коли более выгодно. Он пошел бродить по госпиталю, и ему удалось найти пару своих соотечественников. Мысль о побеге не давала покоя. Ведь вот они, немцы, а город всё ещё оккупирован, значит, можно убежать к ним. Да, его ждёт трибунал и, быть может, приговор к расстрелу, но в советском плену его ждёт то же самое. Лучше умереть от рук своих. Принять наказание с гордо поднятой головой. Смерть и там, и там. Но с другой стороны Ивушкин. Клаус хотя бы с ним побудет перед тем, как его русские убьют. А если сбежит, то этот поцелуй точно станет последним. Немного поболтав с соотечественниками, Ягер окончательно вымотался. Так что обратно еле дошёл, загибаясь от боли. Хорошо, что пришла медсестра и поставила укол морфия; Клаус расслабился и уснул. У него ещё есть время, чтобы решить: идти к своим или нет. Он ещё подумает, как лучше умереть: на Родине или с тем, кого любишь.