Я должен убить тебя.

Показушно с улыбкой отдав честь встречным, Коля вжался в спинку сиденья, желая максимально спрятаться от чужих глаз. Фигура Клауса удалялась, и мальчишка мог только мысленно перекрестить его и надеяться на удачу. Во всяком случае, если он заподозрит, что в штабе паника или какая-то шумиха, тут же двинет на поиски своего фрица. — Молчу, сижу тихо, словно помер, — шептал себе под нос Коля, слегка сползая с кресла вниз, к педалям. Вокруг носились фигуры, но не торопились. Всё шло тихо, размеренно, и Ивушкин отметил для себя, что тут все слишком строго, слишком правильно. Лишний раз ни чихнёшь, ни пукнешь. Вот у них не так было. Конечно, в строгости и порядке красные не уступали, однако отношение было другое. Ко всему отношение. К подчинённым, к коллегам, к людям в целом. — Suchen Sie jemanden? (Вы кого-то ищете?) — раздалось за стеклом. Коля даже не вздрогнул, хотя очень хотелось, медленно скосился в сторону издаваемого какие-то звуки часового. И чего ему надо? — Sir, geht es Ihnen gut? (Сэр, вы в порядке?) Гут. Красноармеец понял слово гут. Однако отвечать не спешил, молился, чтобы Ягер пошевелил своей задницей и пришел на помощь. Но нельзя было паниковать, нельзя молчать. Коля что-то покрутил руками у ушей, потом у губ, мол не ферштейн: не слышу, не говорю. А поднеся руку к стеклу, свёл указательный и большой пальцы в знаке «все окей» и кривовато улыбнулся.

***

Тилике оказался в штабе. Клаусу очень-очень повезло. Разговаривали они не слишком долго, хотя Хайн сразу начал задавать кучу вопросов, в особенности, заметив, что его штандартенфюрер изрядно пострадал и немного поломался. Однако Ягер довольно быстро прервал его, предложив выйти из штаба в более укромное место. Уже на улице он объяснил Хайну, что поймать беглецов не смог, и теперь по возвращении обратно в Германию его ждёт трибунал с возможным приговором к расстрелу. Тилике стал причитать, говорить, что, может, всё не будет так плохо и суд учтёт былые заслуги Клауса. Однако в итоге они оба пришли к выводу, что для Ягера единственный шанс не умереть — бежать. Поскольку Тилике на самом деле был ему очень многим обязан, а также очень его уважал, то он согласился Клаусу помочь. Возвращаясь к машине, Клаус на минуту застыл от испуга: какой-то хрен отирался возле машины. А ведь внутри сидел иван. Коршуном метнувшись к незнакомому солдату, Ягер грубовато, приказным тоном процедил: — Wonach suchen Sie in einem Offiziersauto? (Что вы ищете в офицерской машине?) — Standartenführer? (Штандартенфюрер?) — солдат вытянулся по стойке смирно и отсалютовал поднятой к солнцу вытянутой рукой. — Entschuldigung! Ich dachte, dein Fahrer brauche Hilfe. (Простите! Я думал, твоему водителю нужна помощь.) — Wenn er Hilfe brauchte, wäre er nicht hier, (Если бы ему нужна была помощь, его бы здесь не было) — Клаус добавил в голос ледяного недовольства, и солдат, извинившись, опустил голову вниз. — Du kannst frei sein. (Свободен.) — Jawohl! (Слушаюсь!) Ягер открыл дверцу автомобиля и мотнул головой, чтобы Ивушкин, весь бледный, вылазил наружу. Вид у немца был довольный, во взгляде читалось облегчение. — Он не успевать догадываться, что ты быть рюсский? — мальчишка в ответ мотает головой и выходит из машины, цепляясь за руку Ягера, как за спасительный круг. — Я найти Хайна и договариватсья с ним. У нас появляться нет угнанный, а свой автомобиль. Хайн помогать вернуть документы и сделать так, что меня признать погибший. Коля молча кивнул и посмотрел на Ягера, развернувшись к тому всем корпусом. — Что ты ему сказал? — мальчишка кивнул в сторону удаляющемуся солдату. — Не говорить ничего важное, — Клаус покачал головой, радуясь тому, что хотя бы кто-то из них двоих владел языками, иначе они бы просто друг друга не понимали. Осмотревшись и не найдя ничего и никого рядом, мальчишка потянулся к Ягеру под видом, что ему нужно всмотреться во что-то позади немца. Как бы случайно мазнув губами по оголённой шее штандартенфюра, Ивушкин улыбается и тихо шепчет на ухо: — Я рад, что всё получилось, — мягко улыбнулся Коля. — Где мы должны с ним встретиться? — прошептал он, мельком проводя кончиком носа по шрамированной щеке, поддерживая, говоря, что вон он я, здесь, рядом. Пожалуй, Ивушкин был единственным, что двигало Клаусом сейчас, — этот безумный план, Ягер бы на него никогда не пошёл. Всё только благодаря Ивушкину и ради Ивушкина, потому что Клаусу было бы проще сдаться. По коже пробежали мурашки, когда он почувствовал, как шеи касаются чужие губы, всё же Ивушкин каким-то образом умудрялся и дальше Клауса смущать. И это несмотря на то, что Ягер вроде бы как пытался быть главным, иногда иван был слишком нахальным и хитрым, и тут немецкая прямота и сдержанность Клауса ничто не могли крыть и явно проигрывали этим качествам лейтенанта. — Мы ехать по главная дорога обратно к наш штаб. Но на территория не въезжать. Я встретиться с Хайн вне территории штаб, чтобы забрать документы. А дальше мы мочь ехать вглубь Großes deutsches Reich (Большая Немецкая Империя) и пересекать граница Frankreich. (Франция) Клаус вывел Ивушкина вглубь стоянки, где стояла другая машина, от которой Клаус получил ключи у Хайна. — Ты вести вот эта машина. Мы выезжать из город немедленно. — Клаус достал карту, которую также взял у Хайна и, разложив перед Колей, когда они сели внутрь салона, стал показывать: — Вот здесь мы остановка ночь. Утро опять ехать. Завтра вечер уже быть на территория штаб, понимайт? Немец вопросительно уставился на ивана, вскинув брови. — Так точно, — усмехнулся мальчишка, внимательно следя за указаниями Клауса. — Весь день едем, ночь ждём в этом…э.здании, гостинице, вот. А потом снова едем. Долго, но я согласен, — кивнул он и, пробежав глазами по карте, быстро свернул её и кинул на колени штандартенфюрера. Мотор у этой машины рычал что надо, Коля нарадоваться не мог, что сидит за рулём этой детки. Кожаный руль, блестящие зеркала, да ещё и немецкое командование под боком. Восторг, одним словом. Ехать пришлось действительно долго. Но он нашёл выход: юноша постоянно подпевал немецкому радио, не зная слов, и уворачивался от ярких лучей солнца, подставляя под них чужое лицо. Звонко и заразительно смеялся, ероша свои волосы и запуская руку в уже отросшие волосы Ягера. — Неужели ты не знаешь слов? — смеялся Ивушкин, барабаня руками по рулю в такт музыке. Ему было весело с Клаусом. С ним было действительно легко, уютно и комфортно. Сейчас уже не чувствовалась та дурная связь, что была раньше. Сейчас Коля расслаблялся и вёл себя, как ребёнок. Улыбался, лез к мужчине за мелкими поцелуями, куда попадётся, забывая о дороге, и пританцовывал, подхватив руку Ягера. И всё-таки Ивушкин, видимо, был уникальным в своём роде, иначе Клаус просто никогда бы не поверил, что СССР целиком состоит из таких вот детей, которые умудряются каким-то способом поглощать все силы армий Вермахта, а потом вот так вот весело смеяться. Ну не может такого быть. Ивушкин точно какой-то ненормальный, особенный он. — Ты тоже не знать слов, но тебе это нет мешает, ja? — Клаус дёргает уголком губ, качает головой, но остаётся серьёзным. Хотя быть серьёзным трудно, когда рядом вот такой вот иван, который смешно коверкает немецкие слова, подпевая песням. Клаус даже не выдерживает и пару раз усмехается, укоризненно качая головой. Русский вызывает у него какой-то диссонанс. Что-то не сходится в его ребяческом образе, в этой щекочущей сердце нежности и постоянным попытками приласкаться к нему, к Клаусу. Ну он же, мать его, тот самый танкист, который всю его роту угробил в 41-м! И это его в семи концлагерях не могли раскрыть?! Это он, что ли?! Он же на балалайке, с водкой в зубах и ушанкой на голове должен на медведе скакать по суровой зиме! Как этот доходяга, этот глупенький и такой уязвимый Ивушкин мог выживать на своей дикой родине? Ему же в цивилизацию надо, под солнце, на пляж куда-нибудь — неожиданно понимает Ягер и вдруг осознаёт, что они не зря в Америку хотят бежать. — Я больше любить классика, — отвечает Ягер, — Смотреть на дорога, Ивущькин, ещё одно столкновение — и meine Leber (моя печень) точно нет выживать. Немец всё-таки тоже расслабляется, хотя и совсем немного. Он напряжённо смотрит на веселящегося Ивушкина, вспоминает, как его полуживого впервые увидел в камере. Вспоминает злое и полное боли «ненавижу тебя» и злые слёзы на глазах. Он вспоминает снова эту плеть в своих руках и вопли в операционной. Он смотрит на Ивушкина, а потом протягивает руку и гладит его по макушке, пропуская светлые торчащие пряди через пальцы. — In dieser Nacht habe ich dich halb zu Tode geschlagen. Ich hätte dich fast umgebracht. Und du bist so freundlich und sanft wie die Sonne. Ich bin nur ein Monster. (В ту ночь я избил тебя до полусмерти. Я чуть не убил тебя. И ты такой же добрый и нежный, как солнце. Я просто монстр.) Он поджимает губы, целует ластящегося ивана почти невесомо. Старается быть сдержанным и солидным, потому что хоть кто-то из них должен оставаться взрослым. Пускай Ивушкин в детство поиграет, ему можно, он заслужил, Клаус должен его защищать теперь, после всего, что сделал. Губы штандартенфюрера были мягкие и такие желанные, что при поцелуе, коротком, но очень важном для мальчишки, он не упустил возможности укусить мужчину за нижнюю губу. — Ивущькин! Смотреть дорога! Мы врезаться и быть авария! Понимайт? Солнце уже начинает опускаться за горизонт, скоро должен показаться городок, где можно будет переночевать. Клаус внимательно смотрит вперёд, чтобы не пропустить знак поворота. — Ивущькин, поворачивать правая сторона, мы приезжать на ночь. Коля свернул в нужном направлении, остановился у гостиницы, но прежде чем выйти, глубоко вздохнул и повернул голову к немцу. Он знал, почему тот считает себя монстром, понимал, почему именно сейчас он подумал об этом, и от этого становилось как-то не по себе, словно все плохие чувства втянули его в ледяные колючие объятия. — Никогда не ставь в одно предложение слова, которые я знаю, — прошептал мальчишка и слабо погладил Клауса по щеке. — Идём, я возьму номер какой-нибудь. Он хлопнул себя по коленям и поспешил покинуть машину. Ключи убрал в нагрудный кармашек и мельком глянув на Ягера, направился с ним к зданию гостиницы. — Я тут не ферштейн, не шпрехаю по-вашему, поэтому давай сам как-то, — слабо улыбнулся Ивушкин и мазнул пальцами по пальцам Клауса. — Идём. Клаус внимательно заглянул в глаза Ивушкина, как будто что-то важное в них искал. Встретился со светлыми радужками, изучающе заглянул в расширившийся зрачок и встретил там своё отражение. Лицо его дрогнуло на мгновение, когда сухая тёплая ладонь коснулась щеки, губы тоже дрогнули. — Ich werde nicht, (Я не буду) — ответил Ягер, уже вслед Ивушкину, который, словно танк, запёрся внутрь гостиницы, шумя и топая. К тому месту, где только что его по лицу гладила рука лейтенанта, Ягер прижал ладонью здоровой руки и скривился от отвращения, нащупав шрамы. Ну точно монстр. Раньше он как-то не замечал этого, пока на живом контрасте не смог сравнить себя с иваном. Идеология нацизма ещё пока что была внутри него, однако фундамент её то и дело трещал, вызывая у штандартенфюрера головную боль. — Wir brauchen ein Zimmer für eine Nacht, (Нам нужен номер на одну ночь)— сказал немец, подойдя к стойке. — Ein Zimmer für zwei oder getrennt? (Комната на двоих или отдельно?) — спросила девушка, приветливо улыбаясь. Клаус думал, наверное, минуты две, потом он покосился на Ивушкина, стоящего рядом и ковыряющего носком своего ботинка пол, глупо улыбаясь при этом, и со вздохом ответил: — Zimmer eins für zwei. (Номер на двоих.) — Das Abendessen ins Zimmer bringen? Oder gehst du runter? (Принести ужин или вы спуститесь?) — Bring bitte ins Zimmer. (Принесите, пожалуйста) Расплатившись с ней марками, которые ему также одолжил Хайн, Ягер кивнул Николаю, чтобы тот следовал за ним, и получив ключи от номера, стал подниматься вверх по лестнице, на второй этаж. Немецкая речь, казалось бы, уже должна быть привычной для мальчишки, но не сейчас. Было некомфортно в чужой форме, в чужой стране. Однако даже из дурацкой речи он взял какие-то слова, которые он знает, которым учили в школе. «Айн, цвай, полицай», — напевал у себя в голове Коля каждый раз, как слышал знакомые цифры, поэтому и улыбался. До номера поднялись быстро и даже без приключений, что очень понравилось красноармейцу. Выхватив из чужих рук ключ, Ивушкин открыл дверь в номер и заулыбался. Это было намного лучше, чем больничная койка. Даже радио было. — Видал? Технологии, — мальчишка вознёс палец к потолку, показывая этим жестом всю серьёзность обычного радио в номере. Дверь он, конечно, закрыл за собой и Клаусом, даже подпереть не забыл. Кровать оказалась большой, хоть вчетвером ложись, поэтому Коля проигнорировал факт второй. Он быстренько снял с себя ненавистную форму, вернее, только китель, и медленно приблизился к Ягеру. Глубоко вздохнув, русский молча прижался лбом к его груди, немного наклонившись. Сейчас ему нужна была его поддержка, его понимание. Он сам был очень нужен Коле. — Я так устал. — Я тоже. Клаус обнял Ивушкина здоровой рукой и уткнулся губами в его затылок, закрыв глаза. Ужасно хотелось спать, рука и ребра противно болели из-за дневной нагрузки, а неприятные мысли не давали покоя. Так в обнимку они простояли минут пять, слушая, как тикают большие настенные часы, потом Ягер все-таки отошел от Ивушкина и слабо улыбнулся, глядя на лейтенанта. — Помогать мне снимать китель? — немец кивнул головой на загипсованную руку, как бы объясняя, что сам вывернуться из сего предмета гардероба не сможет. Голос у него был сонный, но все же более спокойный — присутствие Николая рядом немного утешало. Кем бы там Ягер ни был, каким бы монстром он не являлся, но Коля все еще был рядом, и это давало надежду на лучшее. — Скоро сюда приносить еда, а потом спать, ja? ‌ — Ja, — улыбнулся ему юноша и опустил глаза на одежду Клауса. Пуговицы легко поддавались, и Коля отметил, что сшито оно было получше советских. Особенно мальчишку пугали рубахи с огромным швом на спине. Ему тогда никто не сказал, что шов там не случайно, не сказали, что те рубашки с трупов. А Коля стоял и смотрел, как в такие одеваются товарищи, от недостатка обмундирования. Поэтому сейчас он не смел жаловаться на форму врагов. — Целый день не кушали, у тебя бывало такое? У меня частенько, — слабо улыбнулся мальчишка. — Раньше ведь, пока меня командиром в танк не взяли, я в пехоте был, иногда паёк привозил. А в окопах не до еды было, понимаешь? Ну да, ты ведь тоже тот ещё вояка, — выдохнул Ивушкин и вновь прижался к груди Ягера, только сейчас уже наполовину оголённой. — Прости, у меня что-то голова разболелась, столько всего произошло, что у меня не усваивается. Китель был аккуратно повешен на спинку стула, а рубашка и вовсе снята. Не дело это — сейчас её мять. Сам Коля раздеваться не спешил. Он хотел принять еду в приличном виде, а потом уже отдохнуть. — А вот и паёк прибыл, — усмехнулся мальчишка и приоткрыл дверь, перехватывая у девушки поднос с едой. Поднос был поставлен на стол, что был в комнате, а дверь вновь заперта. Придвинув к столу первые попавшиеся стулья, Коля заботливо подтолкнул к одному из них Клауса, усаживая, и сам сел напротив, расставив посуду. — Врач говорил, что гипс можно будет снимать через пару-тройку дней, а вот с рёбрами придется подождать, — пожал плечами белокурый и опустил вилку в еду, не сводя взгляда с немца. ‌ По оголенному торсу бегут мурашки, когда к нему прижимается лейтенант. Немец в очередной раз треплет ивана по голове, уже привычно. — Нет часто, — Клаус отрицательно качает головой. — Deutsche армия быть gut оснащение. Он, глядя на Колю, почему-то уверен, что тот и в детстве не особо шиковал, — очень уж мелкий вырос. Ивушкин потрепанный, тонкий, и кожа у него бледная, глаза одни на лице сверкают. Клаус лощеный, ухоженный, у него плечи широкие, мышцы под кожей перекатываются, волосы густые, видно, что недостатка ни в чем он не испытывал. Кожа у него здорового оттенка, даже несмотря на пережитые ранения. Клаус поэтому и крупный такой вырос, уверенный в себе и немного высокомерный. Потому что, в отличие от Коли, у него с детства было всё, и даже в армии немецкой всё было лучше и комфортнее. В какой-то степени Ягер был более изнежен и прихотлив, семь концлагерей бы он точно не пережил. — Завтра голова нет болеть, когда ты спать, — Ягер сел напротив и тоже вилку в руки взял. — Гипс снимать, когда быть в Reich и идти к доктор. Заодно проверять твоя спина. Ты все еще выглядеть поломанно. Какое-то время он молчал, разбираясь с едой и ловко орудуя вилкой, в очередной раз радуясь тому, что сломана левая рука, а не правая. Потом налил кофе в чашку, стал наблюдать за иваном с едва заметной улыбкой. — Ивущькин, а у вас быть всегда холод зима? Рюсские мочь мерзнуть? ‌ — Всякая зима бывает: бывает, что на улице всю зиму минус десять градусов, а бывает, под минус пятьдесят. Про Ленинград слыхал, наверное. Ваши же блокаду организовали. Там несладко. Люди насмерть замерзают, — вздохнул Коля и, съев немного из тарелки, отставил её в сторону. Даже аппетит пропал. Думать о всех ужасах войны было совсем некстати, ведь сейчас они как раз бегут от этого. Но душа никогда не забудет пережитого. А сердце всегда будет требовать возвращения на поле боя, сколько бы лет не прошло. Странная особенность, но и с ней нечего поделать. — Я редко зимой мёрз, меня мама всегда одевала, как на северный полюс, да и всех так. Так что свыклись с холодными зимами. Отпив из чашки Клауса, мальчишка усмехнулся своим действиям и ушел за спину немца, к кровати. Там он снял с себя обувь и немецкие штаны, а потом заполз в такую мягкую кровать, от которой всё тело кричало «спасибо». Закутавшись в одеяло, словно в кокон, Коля вновь выполз из кровати и, придвинув стул к Ягеру, уселся рядом, поправляя одеяло на макушке, от которого волосы смешно торчали. — А как у вас зимой? Холодно? ‌ На фразе «под минус пятьдесят» Клаус поперхнулся кофе и долго откашливался, а потом посмотрел на Ивушкина сначала с недоверием, потом с ужасом, а потом даже с жалостью. В те годы, когда он воевал на восточном фронте, было минус двадцать, и солдаты ужасно мерзли и были деморализованы. Ягер и сам всегда мерз, так что Россия у него ассоциировалась с гигантской морозильной камерой. Но минус пятьдесят — это повергло немца в ужас. Он, наверное, представил, каково было бы воевать в такой мороз. Потом смутился, услышав про блокаду Ленинграда, но промолчал. Стало неловко. — У нас быть тепло, если сравнить с вами. Клаус прижался боком к теплому одеялу Ивушкина, а потом и вовсе стянул с ивана половину кокона и тоже укутался так, что они теперь оба в этом одеяле были замотаны. Ягер, как огромный кот, прижался зашитым боком к костлявому боку лейтенанта. Иван был теплый и удобный. Немец отпил кофе и довольно зажмурился. Хотя ему все еще было неудобно и стыдно из-за того, что Коля вспомнил про свою родину, ведь Клаус как бы был захватчиком. Наверное нужно было следить за языком и не заводить такие провокационные темы, чтобы Колю не расстраивать. — Но я все равно мерзнуть, даже если быть дома, в моя родина, — Ягер фыркнул. — И как вы там выживать, холод, медведи, голод, бедные иваны, — Клаус покачал головой. — Ты пить водка, Ивущькин? Наверное, она помогать вам выживать в холод, ja? Все иваны пить водка и поэтому не замерзать. ‌ При упоминании медведей Коля не сдержался и засмеялся так громко, что его, вероятно, вся гостиница слышала. — Медведи, водка? Ты ещё балалайку припомни, — смеялся он, упираясь лбом в тёплое плечо немца. Да, Ивушкин знал, что такое говорят о России, но не предполагал, что кто-то действительно в это верит. — Да, у нас есть медведи, но не в городах же. Около деревушек. В лесу. Я встретил как-то раз одного, но мы с другом отправились за грибами, дурные были, молодые очень. На всю голову отмороженные, — мальчишка вновь засмеялся, вспоминая подробности, даже голову назад откинул, стараясь успокоиться и дышать глубже. — Встретили медведя, ну, полезли на дерево, а он-то за нами решил, — картинно удивился он и взглянул на лицо Клауса, стараясь уловить его эмоции через мимику, и даже хихикнул, но продолжил: — Мы от него шишками отбивались, но он ни в какую. А товарищ мой в туалет хотел, — и тут мальчишку прорвало. Откинув голову назад и звонко смеясь, не в силах сказать и слово, он даже за живот взялся, который от смеха заболел. — Слышал когда-нибудь о замёрзшей птице, на которую насрали? — чуть ли не пропищал он. — Так вот, здесь у нас был медведь, на которого насрал товарищ. Представляешь? — он буквально задыхался смехом, кладя свою руку на руку немца. Да и сам Клаус тоже уже не сдерживался, смеясь больше от смеха Ивушкина, чем от самой истории. — Взял и насрал на зверюгу прямо с дерева. Успокоиться получилось только через десяток минут, но и то не до конца. Юноша, прижавшись щекой к чужой груди, всё ещё хихикал себе под нос и старался не свалиться с этого стула. — Я не пью водку. Но пил. Встретился я как-то с украинцем одним. Не знаю, как выжил, но он меня знатно в сорок первом потрепал. Вот тогда я и водку, и самогон попробовал. Он говорил «если мужик не пьёт — либо больной, либо падлюка», ну и как-то так вышло. Да уж, похоже, историй Ивушкин знал очень много, точнее с ним много чего случалось. Клаус даже немного позавидовал. У него детство было скучным и монотонным: учёба, развивающие кружки, идиотская игра на идиотском фортепьяно, которое он ненавидел всю жизнь, и, конечно же расписание дня, куда входила зарядка, сон-час и целых полчаса на игры с друзьями, коих у Ягера с такой «насыщенной» жизнью никогда и не было. В армии стало получше и посвободней, но Клаус уже к тому возрасту социальные навыки растерял и был редким занудой, так что с ним особо никто не общался. Он даже о девушках потрепаться не мог нормально, максимум на что его хватало: уныло предложить поиграть в шахматы, на что его сослуживцы отмахивались и закатывали глаза. Он поэтому и подружился с Тилике, так как тот был таким же занудой и педантом во всём, ещё хуже Ягера. — Интересное у тебя быть детство, Ивущькин очень весело, я понимать, — немец, отсмеявшись, ставит чашку с недопитым кофе на табурет, в голосе у него даже нотки зависти едва уловимые проскальзывают, он невольно вспоминает поганое фортепьяно и стоящую над ним преподавательницу по музыке. — Ты говорить нет медведь, а сам встречать его. Я думать, что иваны медведь приручать. Точное значение слова «насрал» он не знал, но почему-то догадывался, очень уж громко хохотал Коля над этой историей. Дикари они там все или нет, холодно ли там у них, но, по крайней мере, весело уж точно. — Я пить шнапс, но это быть очень редко, но я не болеть, я очень редко употреблять алкоголь, — Клаус, не понимая, что Коля говорит образно, воспринимает его слова всерьёз. — Но что быть такое падлюка? Вас учить в школа пить водка? У вас ведь быть школы в деревня, ja? — Вот у вас учат пить алкоголь в школе? Нет. Так и у нас. Мы ничем не отличаемся от вас, только климатом, — пожимает плечами мальчишка и устраивается удобнее, прижимаясь щекой к горячему плечу. — В деревне всегда хорошо было, и школы были, только не во всех. Но старались организовать это дело. Падлюка... ну, это просто плохой человек. Время уже подходило к ночи, и пора было ложиться отдыхать. С едой Коля уже давно закончил, а вот с одеждой Ягера нет. — Твоя одежда… — начал Ивушкин, обведя взглядом штаны и ботинки Ягера. А заметив его вопросительный взгляд, мягко улыбнулся. — Она всё ещё на тебе. Давай-ка. Встав из-за стола, мальчишка стянул с Клауса одеяло, шутливо намереваясь даже подраться за него, когда мужчина уж очень хитро посмотрел. Утянув штандартенфюра на кровать и уложив того на спину, Ивушкин склонился над ним, хитро улыбаясь. Он знал, как это выглядело и что мог чувствовать Ягер. И именно поэтому полез. Его забавляла реакция немецкого командира, ему нравилось смотреть, как тот краснеет. — Я помогу тебе, — тихо сказал мальчишка, даже не стараясь скрыть улыбку. Присев перед ногами Клауса, он стянул с того сперва один ботинок, а затем и второй. Но на этом останавливаться не хотелось. Подняв глаза в глаза мужчины, Коля прикусил губу, чтобы хоть немного скрыть своё веселье. Он плавно провёл руками по чужому торсу, якобы поправляя повязку на рёбрах, и спустился ими до пояса штанов Ягера. Когда до немца дошло, что конкретно собрался делать Ивушкин, он не то чтобы покраснел, он аж побагровел, и не ушами, а всем лицом. Особенно выводила его из равновесия хитрая улыбочка на губах ивана, который прекрасно понимал, как именно его действия выглядели со стороны. — Может, нет надо? — безнадёжно спросил штандартенфюрер, обречённо косясь на Ивушкина, однако тот был непреклонен. — Смотри-ка, а штаны у всех одинаковые: что у штандартенфюрера, что у рядового, — картинно усмехнулся мальчишка и облизал губы. — Знаешь, а я думаю, что не все немцы такие ужасные, — тихо продолжил он, медленно стягивая с Ягера штаны. — Некоторые из вас, как ты, например, умеют быть людьми, — шёпотом закончил он и, повесив штаны на стул, к своим, завалился рядом с мужчиной, улыбаясь так, словно и не произошло сейчас ничего такого. Для Клауса, в принципе, не привыкшего к подобного рода играм, это всё было дико и в новинку. И это было с одной стороны, наверное, забавно, но с другой стороны Клаусу очень хотелось схватить Ивушкина за глотку, поцеловать, а потом прижать к кровати и сделать с ним что-нибудь такое… непристойное, чтобы вырвать из этого наглого мальчишки не только смех, но и стоны. И желательно так, чтобы Клаус полностью доминировал, поскольку Ивушкин вообще всем своим видом напрашивался на то, чтобы быть покорённым, зажатым между горячим телом немца и кроватью, и с сильной рукой на шее. А сейчас своей глупой игрой со штанами так и вовсе просил об этом чуть ли не напрямую. И вид у него, облизывающего губы, был такой возбуждающий и наигранно «невинный», что Клаус даже отвернулся, лишь бы только на Николая не смотреть. И мужчина бы непременно сейчас сделал то, чего хотел, вот только ему мешали переломанные рёбра и рука. Поэтому он мысленно пообещал себе наверстать упущенное, как только кости немного придут в норму и он сможет хотя бы садиться и вставать без предосторожностей, а также спать на животе и боках, а не только на спине. Вот тогда они и поиграют с иваном в кошки-мышки. — Значить ты думать, что я не быть падлюка? — спросил Ягер, наконец вернув своему лицу прежний нормальный оттенок. Он повернул голову на бок и посмотрел Ивушкину в глаза. — Ты не падлюка, — уверенно кивнул мальчишка и мягко провёл рукой по щеке Клауса. — Gut, — сказал Ягер, немного помолчал. А потом он придвинулся чуть ближе, слегка приподнялся, опираясь здоровой рукой о кровать, и поцеловал танкиста в губы, как и в прошлый раз: чётко и настойчиво. Только в этот раз дольше, исследуя его, изучая как бы. Неожиданный поцелуй застал Ивушкина врасплох, что он даже оторопел, выдыхая в чужие губы. Но быстро собрался и даже придвинулся ближе, вжимаясь своими губами в чужие. Целовался он неумело, но напористо и ненасытно, словно никогда больше не поцелует. Обхватив двумя руками лицо Ягера, Коля прикусил его губу, мелко лизнул и мягко обхватывал губы немца своими, ловя чуть ли ни каждый вдох. И так же мягко отстранился, позволяя мужчине делать то, что он хочет. Клаус слегка прикусил губу, потом прикусил кожу на подбородке в том месте, где была ямочка, потом добрался до горла, коснулся губами кадыка, вынуждая ивана запрокинуть голову и тихо простонать, а затем шёпотом, словно в молитве, произносить имя Клауса, прижал зубами нежную кожу возле ключиц, а потом снова вернулся к губам. Мальчишка шумно выдыхал на каждое соприкосновение с нежной кожей шеи и выгибал шею, лопатки сводил вместе, когда почувствовал зубы на ключицах, и тихо простонал, когда встретился с такими желанными губами вновь. Ягер делал это не спеша, размеренно и плавно, как будто бы каждый день иванов целовал. Закончив поцелуй, Ягер снова заглянул лейтенанту в глаза и продолжил: — Я постараться, чтобы ты не думать иначе, потому что твой мнение быть многое значение для меня. Только твоё, — немного подумав, добавил немец, продолжая пристально изучать лицо напротив него. — Я знаю, ты не подведёшь меня, — прошептал мальчишка, мягко и коротко целуя мокрые и покрасневшие губы мужчины, а затем заполз тому под бок, обнимая себя его рукой. — Мы с тобой уедем отсюда и будем жить в Америке. А потом, если повезёт, вернёмся. Правда, я не знаю, куда. В никуда. Клаус смотрит на такого наивного и глупенького ивана и не хочет его разочаровывать. Потому что ведь он знает, что им некуда вернуться и идут они сейчас в никуда. Как будто в космосе летят, посреди невесомости и на много километров впереди только чернота и пустота. Ягер тот ещё пессимист, вообще-то. Слабо улыбнувшись, Коля закрыл глаза и натянул на плечи одеяло, укрывая спину Клауса. — Спокойной ночи, Ягер. — Спойконой ночи, Ивущькин. Немец, правда, не спит. В потолок смотрит лежит, бездумно, потом глубоко и тяжело вздыхает и проводит рукой по шрамам, кривясь от отвращения. Куда он вляпался? Что он натворил? Во что он Ивушкина втянул? Они ведь правда в пустоте, они не должны были быть вместе. Это стыдно, это позорно, они враги своих стран теперь. Ягер сначала забрал у него мир, потом здоровье, а теперь ещё и гордость. Всего лишил, всё отнял, сделал изгоем среди своих, это наивное и доброе существо. Он смотрит на лицо Коли в темноте, изучает заострившиеся от худобы черты, проводит указательным пальцем по переносице. И в этот момент он чувствует прилив вины и нежности, слившиеся в какую-то странную горькую смесь. Самый уродливый монстр, вот он кто. «Знаешь, а я думаю, что не все немцы такие ужасные» Самый ужасный рядом с тобой спит, малыш, уж поверь. Ты хоть на минуту задумывался о том, сколько крови он мог выпить прежде, чем пощадил тебя и спас, предварительно чуть не убив? — Ich werde dich nicht im Stich lassen. Ich werde sterben, aber ich werde nicht versagen. Ich verspreche, (Я не подведу тебя. Я умру, но я не потерплю неудачу. Я обещаю.)— тихо шепчет Клаус, наклоняется и невесомо целует спящего танкиста в лоб. Клаус готов парить во тьме, холоде и невесомости космоса, ему это не страшно, если Ивушкин будет рядом.