Я должен убить тебя.

Клаус вылезает из ванной, обматывает бёдра полотенцем, берёт полотенце побольше и накидывает его на Ивушкина, заматывая, как гусеницу в кокон. Вид у Ягера немного растерянный, но довольный, как у кота, объевшегося сметаной. Он вытаскивает ивана из ванной и тащит его в спальню, как какое-то личное сокровище, которое нельзя выпускать, чтобы его не похитил никто. Мужчина сбрасывает с кровати покрывало и опускает на нее Ивушкина, практически укладывает его, как младенца. Рука и ребра от нагрузки болят, но Клаус на это даже внимания не обращает, он всё ещё под властью этого тягучего послевкусия. Сам опускается рядом с иваном и, глядя на него, неожиданно начинает посмеиваться. — Gut? — спрашивает Клаус, весело щуря глаза. Уже становится смешно от такого союза, что Коля не может перестать улыбаться. И когда оказывается в коконе, и когда укладывается на кровать, не сводя глаз с немца. Да и тот смеётся, глаза щурит по-доброму. — Ваще отпад, — выдаёт мальчишка, широко улыбаясь, оголив белоснежный оскал. Мир буквально перевернулся с ног на голову. Было и смешно, и страшно, но в это мгновение Ивушкин вновь включился в жизнь, вновь прочувствовал её прелести. И смех мягко затих за коротким поцелуем с Клаусом. А потом ещё одним, и ещё. Коля придвинулся к мужчине ближе и притерся щекой к чужому плечу. — Ты дашь мне чистую одежду? — тихо спросил мальчишка и провёл подушечками пальцев по его торсу, улыбаясь. — И ляжем в кровать. Рядом с тобой, вместе, — словно пытаясь себе объяснить, произносит младший лейтенант и покачивает головой, соглашаясь с самим собой. Ивушкин обвёл взглядом созвездия алых отметин на груди и шее немца, облизывая губы. Было приятно осознавать, что это сделал ты, а не кто-то другой. Что этот человек твой. Мальчишка медленно провел ладонью по месту с большим количеством пятен и блаженно прикрыл глаза, а затем и вовсе уронил голову на подушку, ожидая, когда Клаус принесёт одежду. А Клаус улыбался, потому что такой Ивушкин — завёрнутый в полотенце, как в кокон, — казался ему милым. Ивушкин вообще милым был, но сейчас особенно: он уютно жмурил глаза и улыбался, улыбка ему очень шла, потому что она сразу делала его таким глупеньким и домашним. Такого Ивушкина хотелось обнимать. — Вместе, — Ягер кивает головой, продолжая довольно ухмыляться. Потом уходит, сам одевается и ищет одежду для Ивушкина. Она ему вся велика, потому что Ягер крупнее. Опять мешком висеть будет. Немец кое-как где-то откапывает вещи, которые носил ещё когда совсем юным был, только в академию тогда поступил. Вот они должны быть примерно как раз. Ягер даже радуется тому, что не избавился от них раньше, теперь они очень пригодились. Вернувшись в спальню, Клаус довольно раскладывает вещи на кресле. — Ты быть очень тощий, но здесь тебе наверняка что-то быть по размер, — Клаус кивает головой на рубашки и брюки, думает о том, что, когда они доберутся до Америки, надо будет уже пойти и купить ивану нормальную одежду. Чтобы прям на него была сшита, чтобы как влитая сидела. Сцапав из всех вещей только низ нательного белья, мальчишка мягко улыбается, а одевшись, буквально ныряет под одеяло, оставляя ноги наполовину свешенными с кровати. — Как думаешь, затаившись в Америке, нам придётся кочевать? — усмехнулся Коля и высунул нос из-под одеяла. Прикусив губу, Ивушкин разваливается на кровати и закутывается в одеяло, сворачиваясь колбаской, стараясь не спихнуть одежду на пол. — Я думать, что мы найти свой дом, — сказал Клаус, — быть много бумажная волокита, когда мы запрашивать статус политического убежища. Но мы быть не одни такие. Туда бежать много людей. — Клаус, а я тут подумал… а у тебя есть что-нибудь пожевать? — тихо хихикнул он и обвёл взглядом мужчину. — Ты знаешь, а всё же без одежды тебе лучше, — посмеялся он и попытался сползти, устроиться на кровати так, как было удобно, чтобы не упасть и не раскутаться. Было тепло, комфортно. По-домашнему уютно. И это все вызывало чувство эйфории и желание прижаться к немцу, проигнорировав все дела и планы. — Иди ко мне, — шепнул мальчишка и помотал головой, опуская ее в плечи, чтобы скрыть щеки в одеяле. Ягер продолжал улыбаться, всё-таки Ивушкин был забавным, как зверёк какой-то. За ним было интересно наблюдать, особенно за его движениями. Он был простой, у него и внешность была такая домашняя и уютная, совершенно для войны не созданная. — Любить есть перед сном? — Клаус смеётся, качает головой, но через некоторое время приносит тарелку с грушами и сливами. Заносит второе одеяло, укладывается рядом с Ивушкиным, зябко ёжится, мёрзнет всё-таки чуть-чуть. — Мы найти тёплое и солнечное место, и там быть наш дом. И больше никто не знать нас и нет осуждать. И тогда мы быть вместе, — тихо говорит Ягер, задумчиво глядя в потолок, двигается к Ивушкину ближе, обнимает его. — Это потому, что ты ледышка? — шепчет мальчишка, а на кивок немца сам кивает, копируя его действия. — Это быть наш собственный мир, без лишние люди. В Америка ехать все, кто искать шанс новой жизни. Мы быть нет одиноки в этом, поэтому ты нет бояться. Я всё устраивать как надо. Вместе мы справляться с любые трудности. Коля выбирается руками из кокона и ложится на живот, ставя тарелку с фруктами перед собой, жмётся к Ягеру, стараясь раскрыть сливу на две части пальцами, чтобы достать косточку. — Где-нибудь далеко от города. Тогда я покажу тебе, каково это — жить на природе, — кивает мальчишка и облизывает пальцы, что успел измазать в сливовом соке, откладывает косточку на край тарелки и облизывает губы перед тем, как запихнуть обе половинки сливы за щёки. Жуёт он смешно, дуя щёки, как хомяк, и причмокивая. Наблюдая за тем, как Ивушкин набивает рот едой, Ягер не удерживается, протягивает руки и начинает тискать лейтенанта за щеки. Он уже давно это хотел сделать и теперь наконец сделал. Вид у немца довольный, он смешно складывает брови домиком от умиления и что-то воркует на немецком, звуча неожиданно мягко и плавно, вслушиваясь в звуки от Коли, явно выражающие недовольство юнца. Увлечённый этим, лохматый перекидывает то одну, то вторую ногу, выпутанную из одеяла, на Клауса. А, убрав фрукты на тумбочку, разворачивается к нему лицом и, недовольный вторым одеялом, залезает под чужое, стараясь придвинуться к немцу как можно плотнее, создавая большую площадь соприкосновений. — Спать… — улыбается младший лейтенант и устраивает нос в чужую руку, которую обнимает, прижимаясь спиной к боку Клауса. Лежать к тому спиной удобно. И не страшно. Он не боится, что ночью он беззащитен, что в спину можно воткнуть что-нибудь острое. Сейчас, когда он чувствует тепло и расслабленность тела рядом, ему нечего бояться. Белобрысый медленно прижимается губами к ладони мужчины и закрывает глаза, спутывая свои ноги с чужими. Ягер откидывается на подушку и прикрывает глаза. Он всё чувствует: чувствует, как иван в наглую пролазит под его оделяло, как жмётся к нему, доверяет. Сам лишь фыркает и плотнее прижимает наглеца к себе, забирая у его тела максимум тепла. И мёрзнуть сразу же прекращает. Ивушкин, как огромная грелка, а ещё он, несмотря на худобу, мягкий и уютный. И доверчивый. Ещё немного поёрзав, потеревшись головой о чужой нос и подбородок, мальчишка наконец замирает, найдя удобное положение. — Спать, — эхом отзывается немец и зарывается носом в светлые волосы, прикрывая глаза. Засыпает он быстро и спит крепко, без сновидений. Только один раз ему кошмар начинает сниться, но Клаус покрепче прижимает к себе «грелку» — и кошмар растворяется в темноте и уходит. Впервые за долгое время у себя дома со своим иваном под боком Клаус чувствует покой. Как будто за окнами не бушует война и они уже нашли своё солнечное место на природе. Сон казался сладкой сказкой, окутывающей теплом и любовью, но Коля знал точно: это был не сон, а родной человек, что грел своим теплом всю ночь и не давал ему перегреться, изредка касаясь кожи чем-то холодным. Во сне юноша не ворочался, лишь сопел громко и что-то бормотал иногда, уткнувшись носом в локтевой сгиб. То ли свой, то ли немца. А утро подкралось совсем незаметно. Но вставать, или хотя бы открывать глаза, Ивушкин не спешил. Проснувшись, он лишь развернулся к Ягеру лицом и собственнически закинул на него руку и ногу, притираясь под боком. Так и лежали до тех пор, пока солнце за окном не стало нагревать пол. — Клаус, Клаус, — шептал мальчишка, не отрывая головы от чужого плеча, — приём-приём, Рейхстаг на связи, — тихо смеялся он и покрепче обнял мужчину, вновь прикрывая глаза. Вставать совершенно не хотелось, а слушать равномерное дыхание и сердцебиение Ягера было слишком уж приятным занятием. Ягер смешно наморщил нос, и зарылся лицом в мохнатую макушку, пробормотав что-то совсем нечленораздельно по-немецки. Он пригрелся под одеялом рядом с Ивушкиным и вставать тоже не хотел, уже недовольно предвкушая, как по коже будут бегать мурашки от холода. — Nein, — бормочет Ягер, трётся щекой о макушку ивана, чешет таким образом шрамы, улыбается, не открывая глаз. — Я перезвонить. Впереди много дел. Их ждёт неизвестность, и Клаусу хочется застыть в этом моменте навечно. Пока они тут. Ему страшно до дрожи, что Ивушкин может исчезнуть или простой уйти. Или возненавидеть его однажды, узнав более подробно обо всём, что народ Ягера успел натворить на его родине. Это ещё одна причина, по которой Клаус хочет уехать в Америку, — там-то уж он позаботится о том, чтобы Ивушкин на связь с родиной не выходил. Так будет безопаснее. Ну, а пока можно просто поваляться в кровати и мысленно распланировать сегодняшний день. — Gut сон, ja? — сонно спрашивает немец, прекращая тереться щекой о чужую макушку. Потягивается, как кот, кряхтит, сопит, потом поворачивается на бок и открывает глаза, опухшие от сна. — Коля быть выспаться? Мы выезжать сегодня где-то в три часа дня. На вопросы мальчишка кивает головой, как болванчик, и в основном лишь потому, что макушка чешется и её надо было почесать о чужое лицо. — Тогда у нас есть время отдохнуть ещё о-очень до-олго, — расплылся в улыбке Коля, притираясь носом к носу немца, но так и не открывая глаза. — Не разговаривай утром на немецком, я в следующий раз тебя случайно пристрелю, — шептал белобрысый, протискивая руку между головой и плечом Ягера так, чтобы плотно прижаться носом к щеке Клауса. Было удобно, что мужчина улёгся на бок: Коля мог закинуть ногу на бёдра Ягера и обнять его, кладя ладонь поверх головы, на макушку. И, пользуясь ситуацией, русский мягко тыкался губами во всё, что попадалось перед собой. Начиная кончиком носа, заканчивая подбородком и губами. — Как ты думаешь, то, что было вчера, что-то значит? Для тебя, — тихо поинтересовался Ивушкин и приоткрыл глаза, заглядывая в глаза мужчины. Коля знал, что слов о любви он не услышит, да и сам ещё не мог сказать такого. Хотя в советском союзе решалось всё очень просто. Поцеловались, за ручки взялись — любовь. Но сейчас было иначе. Любовь между немцем и русским была невозможна. Разные идеологии, разные мнения, взгляды на мир. В этом Коля убедился в первую прогулку в лагере. Но что-то было такое, о чём и мечтать было страшно. Однако этот страх и страсть смешивались в безумный коктейль. — Ты знаешь, что это было? В тот момент, — уточнил мальчишка, потираясь кончиком носа о чужой. Клаус как-то очень долго молчал в ответ на вопрос Ивушкина. Он просто не знал, что сказать. Он знал, что иван достаточно наивный, чтобы начать задавать такие вопросы, но всё равно не был к ним готов. Что значило то, что было вчера, для него? На самом деле многое, как минимум то, что они теперь официально на сто процентов являются геями и при этом ещё и любовниками. То, что теперь Ивушкин вроде бы как принадлежит Клаусу. По крайней мере, следы от засосов на его коже говорят об этом. Ну и то, пожалуй, что вчера Клаусу было так хорошо, как не было никогда и ни с кем, а значит, отсюда вытекало и то, что на ивана ему как минимум не всё равно. И он действительно испытывает к нему чувства. Хотя это было очевидно ещё раньше, когда Клаус как курица-наседка скакал над Колей, всячески стараясь его оберегать. Называть это любовью Клаус ещё не спешил. Хотя в глубине души он понимал, что это именно она и есть. Но ему было даже самому себе сказать это страшно, не говоря уже про Николая. Потому что признать это обозначало и признать свою уязвимость и окончательную зависимость от этого русского. — А ты как сам думать? — спрашивает Ягер. Ивушкин повышенно ласковый сегодня. Он так и норовит ткнуться в Клауса носом, потереться об него, залезть под руку. Немец со вздохом высвобождает одну руку из-под одеяла и начинает почёсывать лейтенанта за ухом. Такая странная и неловкая ласка получается, она выдаёт то, что Ягер смущён. По крайней мере уши у него опять розовеют. Коля даже посмеялся, ведь не каждый день тебя, как кота, чешут, но это было слишком приятно, что тот даже глаза закрыл, подставляясь под ласку. И почему котам так везёт? — Я думать, что когда те, кто обязаны убить друг друга, делают нечто совсем противоположное, это что-то значить, ja? Что-то серьёзное. Ведь просто так они бы не стали идти против всего и всех? Ягер переворачивается на спину и смотрит в потолок. Рука его на голове Ивушкина замирает, и потом немец словно преодолевая какой-то барьер, говорит: — Да, это что-то значить для меня. Я бы никогда не предавать мои идеалы и моя страна просто так, Коля. Это значит для меня много чего. А для тебя? — он повернул голову и посмотрел на танкиста вопросительно. Сложно было предугадать, что Ягер станет что-то говорить на тему мировой политики, но он сказал о значимости Коли в его жизни, значимости вчерашнего дня. А это всегда будет вызывать у мальчишки тёплые чувства. — То, что мы сделали вчера, — тихо начинает он, устроившись удобнее под боком немца, — это было... что-то необъяснимое и странное, но при этом такое желаемое и вызывающее хаос в голове. Действительно, вчерашние эмоции ещё долго не выйдут из белобрысой головы, долго не оставят его и воспоминания об этом, каждый раз заполняя собой черепную коробку. — Я советского воспитания, а здесь без... без чувств на такое не идут, — прошептал он, — мне так мама говорила, говорила, что в постель к девкам прыгать только по любви. Но, я думаю, она имела в виду не только девок, — неловко пожал плечами русский и уткнулся носом в бок Клауса. — Но я бы повторил, — тихо смеётся мальчишка, чуть помедлив. Здесь тепло, уютно. Дом Ягера был знаком Коле по эмоциям, по поведению, которое он допускал, ощущал только дома, там, где хорошо. Сам же немец всё больше и больше удивлял Ивушкина, открываясь с какой-то новой стороны, буквально врываясь в разум и заполняя лишь собой. И Каждый раз Коля убеждался, дом — это не место, дом — это человек. Яркий луч солнца мягко обводил кровать, не в силах достать до «спящих». Коля, заметив тёплые по виду лучи, подтянул зад к мужчине, оставаясь в его объятиях, но вытянул ноги из-под одеяла, подставляя их под ласки солнца. — Для меня это многое значит, — наконец-то отвечает он и прикрывает глаза, — практически всё. Ну вот между ними всё и решилось. Клаус вздохнул с облегчением и даже усмехнулся: оказывается, всё это время он переживал, что Ивушкин скажет что-нибудь совсем не то, что хотелось услышать. Но танкист тоже признал, что для него это всё было не просто так, а значит, они вместе. Всё хорошо. Всё gut. — Всё, — отзывается немец, задумчиво наблюдая за тем, как солнце скользит по чужой коже. Красиво. Прерывать этот момент совсем не хочется. — Значит мы быть вместе, — тихо говорит Клаус, — как… пара? Ja? Это быть странно. Но я чувствовать, что это правильно. — Ja, — эхом отзывается Коля и довольно улыбается. Клаус протягивает руку и подставляет раскрытую ладонь под луч солнца, ловит его, пытается пальцами ухватить, смеётся. На душе становится легко, с неё будто камень сваливается. Теперь они не одиноки, а это самое главное. Значит, всё у них получится. — Я идти варить кофе, — зевает немец, жмурит глаза и лениво скатывается с кровати, приземляясь на руки и на ноги. — Рюсские пить кофе или чай? — спрашивает Ягер. Ему хорошо у себя дома. Жаль только, что за окнами война. Хочется представить на секунду, что снаружи мирное небо и никуда им бежать не надо, и никто их не осудит за то, что они вдвоём. Хочется верить, что никто их не преследует. Но это неправда, и осознавать это очень жаль. Ягер наблюдает за растянувшимся в кровати иваном, и его сердце затапливает нежность, которая раньше была ему совсем несвойственная — суровому рыцарю Третьего Рейха. А Коле приятно слышать смех Клауса, приятно видеть его с той стороны, которая всегда была закрыта раньше. Раньше. Русский чувствует, как на душе разливается что-то тёплое, что-то позитивное, а в голове приятная пустота. А когда немец выползает, Ивушкин даже не успевает что-то сказать или возразить, только нежно мазнуть рукой по чужой руке и радоваться тому, что его никто не трогает. — Рюсские пить всё, — передразнивает мальчишка, довольно улыбаясь. — Или водка? — хихикает Ягер, хватает Ивушкина за вытянутую ногу и тащит с кровати. Война войной, но пока этот мужчина находится рядом, Коля перестаёт реагировать на такие глобальные проблемы, стараясь абстрагироваться от ужасов деяний Фюрера и его подчинённых. Клаус ведь сам такой, он бы преследовал, он бы убил, глазом не моргнув. Да что там, Коля бы сам убил, будь он на его месте. — Я тебе сейчас дам водку, — засмеялся мальчишка, дрыгая второй ногой и пытаясь выкрутиться, что получилось только дёрнув ногу на себя, цепляя вместе с ней немца, что тут же оказался на Коле. Но не его. Его никогда бы не убил, это он понял ещё в бывшем кабинете Ягера. Наверное, ему было обидно покидать «родное гнездо», там многое осталось. И тёплое одеяло, и русские сказки. И какая-то книга, о которой Ивушкин и не вспоминал до этого. — Помнишь книгу на немецком? — тихо спросил Коля, решив, что сейчас ему уже всё расскажут. — Расскажи, что в ней. Отпускать Ягера не хотелось, но пришлось. Мягко чмокнув того в губы в знак поддержки, мальчишка встал вместе с ним и пощеголял на кухню. Он знал, что Клаусу неприятна эта тема в обсуждении, но так просто отвязаться Коля не мог. Клаус помрачнел, когда Ивушкин опять речь про «Mein Kampf» завёл. И чего ему эта книга покоя не даёт? Ягер понял свою ошибку: он зря тогда книжонку у ивана отнял, надо было никак не реагировать. Всё равно по-немецки бы юнец ни черта не понял, полистал бы да отложил в сторону. А теперь он, конечно же, заинтересовался содержимым книги, ведь запретный плод сладок, а Ягер очень уж эмоционально отреагировал тогда. И что делать? Рассказать, о чём эта книга? Да никогда! Особенно «сладкой» Ивушкину должна была показаться та часть про уничтожение славян как народа и прекрасные строки об их неполноценности. Это определённо было той вещью, о которой ивану лучше было вообще не знать. Ну и к тому же… Клаус ведь когда-то эту книгу считал правильной. И он был даже с ней согласен. Когда-то… конечно, не теперь, но раньше. И ему совершенно не хотелось, чтобы Коля узнал это. Да и самому вспоминать тот текст не хотелось: он влиял на Ягера тлетворно и невольно снова будил в нём нациста, который всё ещё был жив внутри, хоть и подавлен возникшими к ивану чувствами. — Там нет быть ничего, что быть интересно тебе, там нет ничего примечательное, — Клаус отмахивается, хмурится, отводя взгляд в сторону, поджимает губы, мрачнея ещё сильнее. — Политика, история, антропология, нет что-то важное для тебя или интересное. Выкидывать это из головы и нет спрашивать, Verstehst du mich? (Ты понимаешь меня?) Клаус прошёл на кухню, достал турку, поставил её на плиту, подогрел, потом кофе высыпал. На Колю он старался не смотреть, старательно избегая его взгляда, хмуря брови. Делал вид, что ничего такого не произошло. Но всё равно чувствовалась неловкость. — Это быть не то, что тебе надо знать, — продолжил Ягер, наливая в турку холодную воду, немного резковато, расплёскивая воду в разные стороны из-за того, что не совладал с эмоциями. — И не то, что надо обсуждать. И вообще, ты быть слишком любопытный, иван. Я говорить, что есть книги, которые нет читать, потому что они нести в себе то, что мочь разрушать. Ты говорить, что понимать меня тогда, но опять спрашивать. Нет делать так, понимайт? — Ферштейн, — кривовато улыбнулся мальчишка и, найдя тряпку, помог вытереть то, что немец расплескал по плите. — Ты только... когда злишься, лучше на немецком говори, а то когда ты начинаешь кричать на русском, я не могу сделать трагичное и сожалеющее лицо, — тихо посмеялся он и отложил тряпку. Нельзя было просто так проходить мимо, хотелось быть ближе к Ягеру, как всегда бывает в первые дни крепкого романа. Поэтому белобрысый очень удобно устроился позади мужчины, обняв его сзади, и прижимался к широкой спине, согревая и греясь сам. Было спокойно и уютно, поэтому мальчишка даже не думал отстраняться и стоял так всё время, пока варилось кофе. — Хочешь, я помогу тебе? — тихо спросил Ивушкин, потирая ладошками торс Клауса, то ли наслаждаясь рельефностью, то ли согревая его так. Он знал, что Клаус закипает, ждал волны, чтобы вдоволь насладиться этим, как энергетический вампир. Трогать чужое тело было так необычно, но при этом очень приятно и интересно. Каждый раз хотелось обвести пальцами каждый изгиб, чтобы знать, каков он на ощупь. Коля расплылся в довольной улыбке, словно кот, потираясь щекой о плечи Ягера. Он оставил несколько мягких и едва заметных поцелуев на плече и загривке немца, улыбаясь редким мурашкам на его теле. — Мне здесь так нравится, — признался Ивушкин, проводя носом по плечу Клауса, но тот всё ещё не останавливается, злится. Коля чувствует это и прикусывает губу в предвкушении. — Как думаешь, у америкосов есть газеты с фронта? Немец обиженно сопит, дёргает плечом, когда Ивушкин проводит по нему носом, а потом высказывает то, что за эти мгновения успело накипеть: — Я говорить смешно?! Ты считайт, что я быть смешной?! То обзывай дурак, то смеяться?! Ему вообще не нравилось, когда над ним смеялись, Ягер любил звучать солидно и строго, чтобы всё вокруг было официально и серьёзно. А иван нагло сейчас заявлял, что ему смешно, видите ли! — Да ты сам знайт немецкий? Ja?! Нет единого слово! Я говорить на русские! А du нет говорить deuch! И ты ещё смеяться над меня?! Клаус хватает полотенце, скручивает его в жгут и лупит Ивушкина по животу, выглядит это до жути смешно и по-детски. Немец обиженно кусает губы и чуть ли не дымится от негодования. Из-за этого акцент его усиливается, и он окончательно перестаёт правильно расставлять ударения в словах. — Не-не-не, — старается не засмеяться и не улыбаться мальчишка, когда Ягер вдруг закипает. — Тш-тш-тш. — Глюпий рюсский! Сам не знайт язык, кроме russland и ещё смеяться над меня! Не знайт про газеты! И нет знайт! Никакой фронт! Ягер недовольно щурит глаза. Потом неожиданно морщит нос и чихает, окончательно утратив остатки солидности. Кофе начинает вскипать, поднимается пенка. Ягер хватает полотенце и снимает турку с огня, шипит, так как она всё равно горячая даже через ткань. — Кофе чуть нет убежать из-за рюсский иван! Быть бессовестный! Эти моменты Коля ценит по-особенному. Эти моменты занимают отдельную полочку в его сердце. Он ни в коем случае не смеялся над мужчиной, но эти возмущения никогда не оставались без внимания и смеха. — Я шпрехаю, честное слово! Просто уроки прогуливал! — кричит он, смеясь и стараясь увернуться от уже горячего полотенца или перехватить его, что не особо выходит. Признаться, Коля мог бы даже испугаться этих криков Ягера, но вот неожиданный чих с его стороны не вызывает ничего, кроме второй волны смеха и щекочущего чувства, которое объединяет все чувства в одно огромное. Он впервые увидел, как чихает немец, и это можно назвать новым влюблением. Перевлюблением. — Ничего ты не шпрехать! Ты быть невежда! И смеяться над чужой акцент! Я говорить deuch и тогда посмотреть, как ты быть понимайт меня! Ты сам не мочь произносить ни одно deuch слово правильно! Вот увидеть! Ты ещё не знать длина наши слова! Ягер дуется, хотя изо всех сил старается сделать вид, что это не так. Но всё равно заметно. У него уж нижняя губа подрагивать начинает от гнева и от неспособности этот гнев нормально выместить. Ведь на Ивушкина ругаться долго не получается, особенно, когда он вот так вот улыбается. Хитрый гад, знает, как себя вести. Особенно сильно Ягер покраснел, когда чихнул, глаза у него при этом в кучу сошлись. Он помотал головой и, заметив, как лейтенант трясётся от сдерживаемого хохота, даже решил вообще из кухни уйти. Развернулся уже, чтобы гордо удалиться, но Коля его полотенцем поймал: когда турка отправляется в сторону, Ивушкин помогает выключить плиту и забирает у мужчины полотенце. Взяв его с двух концов, белобрысый закидывает его через голову Клауса так, чтобы была возможность притянуть к себе Ягера, если потянуть за два конца полотенца. — Бессовестный, — соглашается он, улыбаясь, и тянет за концы, заставляя мужчину наклониться ближе к нему, подперев задом столешницу. — Зато тёплый, полезный, любимый и совсем не глюпий, — передразнивает мальчишка и запечатывает на губах Клауса поцелуй. — Ещё как глюпий! — Клаус поджимает губы, упрямо отворачивается, не желая целоваться, но потом всё-таки сдаётся. Шумно вздыхает, как будто смиряется со своим поражением, обнимает наглеца и прижимает к себе, всё ещё злясь, но уже не так сильно. Признаться, Ивушкин не знал, как успокаивать фрица в такие моменты, поэтому старался попробовать всё, что мог, чтобы знать наверняка. Однако белобрысому нравилось, когда серьёзный и властный, статный и страстный мужчина ругается на чужом языке, стараясь запугать этим юношу, который умиляется с этих попыток. И смешон был не сам Ягер, а ситуация. — Я не над тобой смеюсь. И ты не дурак, слышишь? — прошептал Коля, стараясь убедить немца в правдивости своих слов. — Ещё как смеяться надо мной, я не дурак и всё понимайт! Мочь хотя бы делать вид, что воспринимайт меня серьёзно? — Я не над акцентом смеюсь, говорю тебе! Я не могу вести себя спокойно, когда на меня кричат, — стоит на своём Ивушкин и звонко чмокает Клауса в лобешник, пока тот не ушёл. — Всегда воспринимаю серьёзно, ты старший, ты главный, ты сильный и злой, я помню, — кивнул Коля и честно попытался спрятать улыбку, но получилось это ненадолго, ведь захотелось ещё раз поцеловать немца, но тот сбежал к кофе. Немец вздыхает, начинает кофе разливать в чашки. Он дымится и наполняет комнату терпким ароматом. Клаус достаёт сливки, ставит их на стол. Сахар он не ест, но горничная точно где-то прятала шоколад, Ягер ещё в прошлый раз это заметил. Так что он извлёк плитку из закутка в шкафчике и положил её перед Ивушкиным, помня, что тот без сладкого кофе не пьёт и вообще сахар любит. — Куда же сок запропастился? — бурчал себе под нос русский, осматривая всё вокруг, но как только заветная коробочка была найдена, мгновенно просветлел. Поставив её рядом с кофе, который Ягер отправил на стол, Коля сел в привычную позу, поджав под себя одну ногу. — Я плохой, но ты всё равно будешь кормить меня шоколадом? — расплылся в улыбке мальчишка, любовно рассматривая Клауса. В этом русский и видел то чувство, которое не так просто описать словами. Это было одновременно заботой и ненавистью к такому поведению. Это было так искренне, ярко, это вызывало неописуемое чувство внутри Ивушкина и желание быть всегда рядом. Это сближало сильнее, чем война. В этом Коля видел любовь. Когда ставишь чужие интересы выше своих. — Хочешь, я буду учить твой язык? — вдруг произнёс юноша, подняв на Ягера глаза. — Алфавит знаю, некоторые простые слова тоже, не все же уроки в школе прогуливал. — Нет плохой, — вздыхает немец, — но быть ужасно бестактный и… как это говорить? М… нахрапистый, вот. И ты не мочь виучивать ничего, — Клаус закатывает глаза и отпивает кофе. Он всё ещё обижается, поэтому реагирует не очень воодушевлённо, хотя во взгляде его проскальзывает искра, которую он старательно прячет. Он даже на минуточку представляет себя в роли преподавателя языка для Ивушкина. Как будет его отчитывать за невыполненное домашнее задание и спрашивать уроки. И как Ивушкин с рычащим русским акцентом пытается разговаривать, и звучит это так… сексуально. По крайней мере, когда он говорил «ферштейн», это звучало так… притягательно. Так что идея с изучением немецкого на самом деле Ягеру показалась очень даже заманчивой, и даже вовсе не с точки зрения того, что иван будет его понимать. О нет… это не так важно — Ягеру достаточного того, что он сам русский знает. Но учить ивана… эта мысль его привлекала. Ему нравилось быть главным и нравилось доминировать, особенно в контексте того, что иван когда-то его победил в бою. Дважды. От этого доминировать над русским, покорившемся немцу добровольно, было ещё круче. Всё равно, что медведя приручить или оседлать дикого необъезженного мустанга. Достойно уважения. — Ничего это не бестактный, очень даже тактный, ты вообще откуда такие слова знаешь? — тихо смеётся мальчишка и распечатывает шоколад, а, отломав дольку, пихает её за щеку, отпивая кофе. — Я сам таких не знаю, а он знает. — Ты даже прогуливать уроки в школе, — Клаус качает головой. — Ты быть очень безответственный. Я никогда нет прогуливать уроки. Почему ты прогуливать уроки, Коля? Ты нет любить учёба? Ведь это быть важно, разве нет? Немец наслаждается кофе, щурит глаза. Торопиться некуда, до трёх часов дня ещё есть время. Они ещё успеют собраться и уехать. Когда им ещё вот так посидеть удастся, без всяких сует и тревог? Может быть, даже никогда… — И почему у вас в школах учить deuch? Коля старается не думать о том, что немец не верит в его способности, которые, между прочим, были очень даже неплохими. — Я способен выучить всё, что пожелаешь. Хоть французский, правда, я картавить не умею, а вот ты неплохо бы на нём говорил, — усмехается младший лейтенант и, чуть морща нос, картаво рычит. Эти игры с каждой минутой кажутся всё интереснее. — Я любил учиться, просто немецкий не любил, думал, не пригодится, а вот оно как вышло, — горько усмехается он и вздыхает, за раз допивая весь кофе. — Во всех школах по-разному. У кого-то английский, у кого-то немецкий или французский. Вот у меня тётка английский преподавала. А меня в другую школу отдали. Ту, что поближе. Пробежав глазами по столу, Ивушкин подтягивает к себе коробочку с соком и улыбается Клаусу, распечатывая трубочку. Откусывает ещё кусочек от вновь отломанной дольки и кидает взгляд в окно, откуда падают яркие лучи солнца, от которых белобрысый смешно щурится и слегка морщит нос. — Как думаешь, мы без проблем доберёмся до Америки? — спросил он, втыкая трубочку в коробочку и делая первые глотки, довольно щурясь. Клаус фыркает, наблюдая за тем, как Ивушкин распечатывает сок, и обида окончательно улетучивается. Всё-таки Ивушкин явно обладал какими-то магическими способностями, иначе объяснить причину, по которой Клаус никак не мог слишком долго на него злиться, было решительно невозможно. Вот вроде бы и приставучий, и нахальный, и бестактный, и громкий слишком, и все вроде бы качества, которые Ягера бесить должны, — такого серьёзного и педантичного. Но почему-то не бесят, а наоборот, умиляют и… дополняют?  — Ce qui ressemble a l’amour n`est que l’amour, (То, что похоже на любовь, и есть любовь.)  — задумчиво выдаёт Ягер, урча и растягивая французский картавый слог. Смотрит на ивана с улыбкой, чуть наклоняя голову вбок. Это она и есть. Правда. — Амур, я знаю это слово, — усмехается мальчишка и облизывает губы. — У нас, кстати, река такая есть. На Востоке. Эта фраза была непонятна Коле, но звучала так красиво и урчаще, ласкала уши и создавала тепло внутри, что русский невольно приподжимает плечи, наслаждаясь чужой речью. Немец усмехается. Почему-то он был уверен, что немецкий язык Ивушкин не оценит, но вот французский… Его вообще-то довольно специфично воспринимали иностранцы — они считали его грубым и резким. Хотя Ягеру всегда казалось, что его родной язык очень плавный и мягкий, в отличие от этого жуткого русского тарабарканья и шипящего польского пшеканья. — С тебя хватать и englische Sprache, Ивущкин, тебе надо будет осваивать его на хороший уровень. Тут быть не до deuche и не до französisch (французский). Клаус поставил чашку в раковину, посмотрел на часы. Скоро должна была прийти горничная, чтобы выполнить свои ежедневные обязанности. Ягер должен был поговорить с ней, а потом собирать вещи. Сегодня он покинет этот дом навсегда. — Будем надежда на то, что всё быть gut во время переезда. Путь через океан быть длинный и опасный, но я думать, что система паромов налажена. Скоро приходить Frau Helga, я говорить с ней, а потом собирать вещи. Мы выезжать через два часа. На указания немца он кивает, не смея спорить или дополнять, лишь интересуется невзначай: — После войны мы сможем вернуться сюда? Кратко смотрит на Клауса, вздыхая с мимики и взгляда, что мог бы пробрать до мурашек. Не вернутся. Время течёт не так быстро, однако уже было достаточно, и собираться нужно было быстро, если им хотелось ещё побыть в спокойствии перед уездом.