шёпот листьев на ветру

Умом Тина понимала, что ведёт себя во всех смыслах неправильно. Что нелепо упрекать в чем-то того, кто находился от неё по другую сторону океана. Её с этим особенным человеком разделяли непреодолимые мили. «Он был чужим», — убеждала себя Тина, то ли пытаясь утешить или, наоборот, с еще большим звоном расколоть и без того потрескавшиеся надежды вместе с примесью привязанности. Но в то же время Голдштейн не могла прогнать из головы мысли о том, как в одно мгновение он стал родным, когда посмотрел на неё и уничтожил тщательно возведенную стену. Он посмотрел так, что захотелось замереть и забыться, лишь стоять рядом с ним, держать за руку, согреваться. Тина разглядела в его лазоревых, источавших доброту, глазах столько всего непостижимого и удивительного. И, конечно же, то смущение и последовавшая за ним едва уловимая ласка не смогли укрыться от её внимания. Никто, кроме него, не смотрел так на неё и не пробуждал в душе ответный трепет. Трепет, который по воле злобной насмешке судьбы породил нечто иное: боль и, наверное, немножечко, самую малюсенькую капельку зависти при взгляде на «счастливую невесту», когда к ней попал свежий выпуск новостей. Тина держала в дрожащих руках газету, разглядывая нашумевший заголовок, порядком всколыхнувший все её чувства. Иронично, но она, никогда не проявлявшая особого интереса к светской хронике, и не узнала о его существовании, если бы не Куинни. Будь на страницах колдография любого другого чистокровного волшебника, она бы и вчитываться не стала, лишь перешла к изучению политической колонки. Но на ней запечатлели Ньюта Скамандера вместе с Летой Лестрейндж. И то, как гармонично — по мнению Тины — они смотрелись друг с другом било под дых, заставляя затаить дыхание. Тина, потеряв счёт времени, всматривалась в выражения их лиц, запечатлевших минуты редкого счастья, осознавая, что важный разговор с младшей сестрой отошел на второй план, совершенно забылся. На кончике языка неприятно загорчило, а по телу распространилась тягучая желчь. Неужели из-за того, что она впервые в жизни ревновала? Тине захотелось выбросить злосчастную газету и одновременно прошептать, спросить у пустоты: «Почему, ты не сказал мне, Ньют, что по-прежнему любишь ее?». Ревность душила ее, медленно подбираясь к горлу и натягивая на него петлю. Если раньше Голдштейн представить себе не могла, что можно так терзаться, испытывать столько мук из-за человека, который отверг тебя, то сейчас она отчётливо осознавала, что этих чувств нельзя избежать. Потому что они переполняли ее, искали выхода, но Тина, привыкшая держать себя в руках, до последнего упрямилась. Унизительно, в конце концов, лить крокодильи слезы. Тем более на плече у младшей сестры, которой она умудрилась читать своеобразные лекции о необдуманном поведении, эгоизме и опасностях, возникших из-за её отношений с Якобом. Тина отчаянно желала заглушить боль, но продолжала сжимать газетные страницы. И хуже всего становилось от того, что на месте Леты она представляла себя. Это было мерзко и неправильно. Но Тина не слушала голос рассудка, она лишь мысленно проживала те дни, благодаря которым она взглянула на мир иначе. Ньют изменил ее. Как же тогда нравилось думать, что и она сумела повлиять на него, понять, сократить пропасть, которую они пытались перешагнуть в самом начале, когда только-только встретились. Для многих других волшебников, предпочитавших просиживать кресла в Министерствах за кипами бумажной работы, для авроров Ньют — всего лишь обычный магозоолог, создающий катастрофы на каждом шагу из-за своих магических зверей, ради которых он готов жизнь отдать. Ньют Скамандер. Ньют. «Такое простое имя для такого удивительного человека», — размышляла Тина, провожая его в дождливую и туманную Англию. От незамысловатого соединения четырех букв веяло живительной теплотой, в которой Голдштейн нуждалась все эти годы. И теперь этот человек, к которому она успела привязаться, должен был исчезнуть из ее жизни. Ведь он никогда больше не коснется её руки, не поддержит и не предложит помощь. Теперь он для неё лишь мистер Скамандер. Холодное и формальное обращение — если их пути пересекутся, конечно — должно вытеснить ставшее родным за короткое время «Ньют». Но сердце, глупое и все ещё бьющиеся, вопреки нанесенной ране, все ещё лелеяло надежду о том, что нужно бороться, что все неправда... Тина ведь не привыкла сдаваться, так почему решила спрятать голову в песок, как последняя трусиха? Куинни же сказала, что мистеру Скамандеру нужна та, которая отдает. Но Тине не хотелось вновь довериться чувству, которое принесло ей столько боли. Она желала забыть о нем как можно скорее. Стереть из сознания все совместные приключения и странного незнакомца в синем пальто, с подозрительным чемоданом. Но получалось плохо. Шли дни, Тина пыталась зажить, как раньше. Пыталась донести до сердца простую истину, гласящую о том, что ревновать мистера Скамандера, будучи совершенно посторонним ему человеком, случайной знакомой, не только пустая трата времени, но и совершенно непозволительное удовольствие. Надо присматривать за сестрой, отыскать Криденса, за судьбу которого она чувствовала ответственность, сосредоточиться на работе. Но каждый раз, словно всему виной стала вредная привычка, находился повод вспомнить о существовании мистера Скамандера. Например, когда она встречала на улице незнакомцев с похожим фасоном пальто. Или рыжеватые локоны мелькали где-то за углом. Было слишком много причин открывать дверь своим навязчивым мыслям, что вновь и вновь возвращались к Скамандеру. Тина злилась на себя, повторяя, как мантру, что ее отношения с мистером Скамандером можно описать лишь, как несостоявшуюся дружбу. Ни больше, ни меньше. Ведь, покидая Нью-Йорк, он обещал лишь прислать ей книгу. «Лично прислать», — невзначай поправляла себя Тина, а перед глазами тут же рисовался его образ, полуулыбка и то, как его пальцы слегка скользнули по её волосам, заправляя прядь за ухо. Казалось бы, что же особенного было в этом жесте? Но Тину, словно закутали в пуховое одеяло. Стало так тепло, что словами не передать. Словно все эти долгие годы она замерзала и согреться получилось лишь в это крохотное мгновение. Но, все же он говорил исключительно о книге? И не дал ни малейшего повода растолковать его слова иначе, а она... Неужели расценила все за своеобразное признание во взаимной симпатии? Тина вздохнула, тряхнув головой. Что на неё только нашло? Она же не Куинни. Ни воздушная, ни лёгкая, ни романтичная. Тина совсем другая. Как один раз ляпнула её однокурсница: черствая. Не то чтобы Голдштейн сильно задели слова той, кто не имела представления об их с сестрой жизни, о мечте Тины поступить в аврорат, ради которой она усердно трудилась. Но, настолько сильно погрузившись в учебу и получив наконец желаемое, Голдштейн и глазом не успела моргнуть, как работа стала заменять ей личную жизнь. Куинни, шутя, говорила, что Тине необходимо влюбиться. Что нужно подчеркивать свою красоту, а не гонятся за новыми поручениями и немного умерить жажду восстановления справедливости. Надо наслаждаться молодостью. Часть Тины соглашалась с младшей сестрой. Где-то за семью печатями, той привычной брони, которой обзавелась Тина, когда ей пришлось взять на себя ответственность за Куинни, скрывалась потребность в том, что обрести крепкую семью. Быть чьей-то возлюбленной, отвечать взаимностью и вкусить плоды счастья. Но в то же время Голдштейн-старшая никогда бы не призналась самой себе в том, что ей чертовски страшно. Страшно привязываться и терять. Страшно пережить повторение истории, произошедшей с ее родителями. Они любили друг друга, но все равно крепкое чувство, связывавшие их, не смогло уберечь от гибели. Но, когда в её привычные, распланированы будни ворвался Ньют Скамандер, все перевернулось с ног на голову. Тщательно собранный в голове пазл перестроился. Почему именно он так повлиял на неё? Потому что был другим, ни на кого не похожим? Или потому что они на самом деле были намного ближе, чем казалось на первый взгляд? Какая же она глупая! Как можно было строить надежды, такие приторные и сладкие, напоминавшие воздушные замки, когда она своими глазами видела у Ньюта портрет Леты Лестрейндж?! Он хранил изображение девушки, которая была ему явно очень дорога. Тина смутно пыталась припомнить ту утонченную незнакомку со снимка, с неимоверно печальными глазами и легкой, будто чужой, улыбкой. Интересно, что из себя представляла та волшебница, к которой мистер Скамандер был сердечно привязан? Тина больно прикусила губу, усмехаясь. Все это было неважным, ведь ничего нельзя было исправить. Не она теперь будет находиться рядом с ним, отправляться на поиски фантастических существ, поддерживать в трудную минуту и пересчитывать россыпь веснушек на носу, не говоря уже о нежных поцелуях. Тина опоздала, причем давно и без малейшего шанса на исправление упущенной возможности. Часть ее даже соглашалась с тем, что Лета ему подходила больше. Он знал ее чуть ли не с детства, их связывала особая, никому кроме них не доступная, история. Лета в отличие от нее умела вести себя непринужденно рядом с Ньютом. Она знала его, наверное, лучше всех. И самое главное, что Лестрейндж очень дорога ему. Тина не должна ревновать, не должна злиться на него. Но в то же время, хотелось наплевать на все моральные устои и собственные принципы, и вкусить запретного счастья. Возможно, в ней всё-таки медленно прорастали крохотные ростки веры в их новую встречу. Иначе Тина не встретила бы Мистера Скамандера в Париже. Когда она увидела его, то вся злость и боль куда-то исчезли, а сердце взволнованно забилось. Но вместо того, чтобы поговорить и обсудить все, как и подобало взрослым людям, Тина выбрала иной путь: бегство. Она ведь уже почти смирилась с неизбежным, зачем Скамандер вновь ворвался в ее жизнь? Тина хмурилась, глядя на него, и вновь начинала бунтовать против своих же желаний. Часть ее отчаянно жаждала узнать о причине его появления в Париже. Другая, наоборот, боялась, что в его словах проскользнет то, что она больше всего боялась услышать. Новость про их с Летой свадьбе и — ​упаси Мерлин — ​последующие после них приглашение свадьбу. Но к ее огромному удивлению, Ньют упрямо и настойчиво пытался вывести ее на откровенную беседу, всюду следуя за ней и всячески предотвращая ее неумелые попытки бегства. Так, что внутренний ураган чувств, готовый смести все на своем пути, заглох в одночасье и расцвел ярчайшим цветком после того, как она, будто прочтя все то, что лежало у него на сердце, робко произнесла: — У саламандры.