Always and forever

      Кэтрин сидела в изголовье кровати Кэролайн в самой дорогой vip-палате этой чертовой больницы и бездумно перебирала спутанные волосы руками. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь тонкие занавески, попадали прямо на лицо Кэролайн, и Кэтрин надеялась изо всех сил, что вот сейчас — еще секунду — и Кэролайн откроет глаза от этой невыносимой яркости, но ничего не происходило.       Врачи говорили, что им повезло. Кэтрин как раз завершала поворот, и удар пришелся не под прямым углом, а немного вскользь, из-за чего смягчилась сила удара, чему способствовало еще и то, что машина Кэтрин и Кэролайн уже находилась в движении. Кэтрин научилась пристегиваться за рулем только после многочасовых лекций от Кэролайн, и в тот раз она тоже бездумно перекинула через себя ремень безопасности, прежде чем завести машину, но все равно больно ударилась головой об стекло, мгновенно почувствовав тошноту. Коул говорил, что на стекле нашли кровь, но Кэтрин не заметила этого, и легкого сотрясения, которое у нее диагностировали после — не заметила тоже. Врачи говорили, что ей невероятно повезло, что в той ситуации водительское сиденье было самым безопасным местом в машине, что она — не иначе — родилась в рубашке или ангелы имеют на нее большие планы, а Кэтрин сжимала кулаки до синяков, потому самое опасное место досталось Кэролайн. И помнила Кэтрин только рваный крик Кэролайн и то, как она отчаянно пыталась дозваться до нее, забыв обо всем на свете.       Потом Кэтрин вспомнила, как в каком-то второсортном фильме про фокусников машина взорвалась после аварии, и начала дрожащими руками отстегивать чертов ремень, думая только о том, что нужно успеть вылезти, вытащить Кэролайн и отползти на достаточное расстояние, а уж потом… Что потом она тогда, кажется, так и не придумала. И в тот момент она уж точно не думала о том, что бензобак находится с другой стороны от удара, а у Кэролайн могут быть более серьезные повреждения и, возможно, смена положения может привести к катастрофе, но о каких правильных мыслях могла идти речь, когда Кэтрин боялась, что они могут умереть, и ее буквально тошнило от того всплеска адреналина, который прошелся по ее нервам рваными электрическими разрядами.       Она уже открыла дверь, когда кто-то рванул ее на себя, и Кэтрин почувствовала слабость в ногах. Вокруг них останавливалось несколько машин, но все больше просто посмотреть. Кэтрин пыталась сосредоточиться на мыслях, но если честно, больше всего ей хотелось кричать.       Мужчина подхватил ее на руки и в два шага донес до обочины, где почти кинул на тротуар.       — Посидите-ка здесь, дамочка, толку от вас никакого, — сказал он ей, и Кэтрин ответила бы что-нибудь резкое и унизительное, если бы через секунду он уже не стоял у машины и не вытаскивал с пассажирского сиденья Кэролайн, заставив Кэтрин болезненно выдохнуть от облегчения.       С Кэролайн мужчина обходился заметно нежнее, чем с Кэтрин, но она не возражала. Когда он укладывал блондинку на тротуар рядом с Кэтрин, она вдруг подумала, что этому мужчине едва ли больше двадцати пяти, что у него на лице мальчишеская улыбка сочетается с всемирным недовольством и едва виднеющейся щетиной, и подумала, что стрясет с Элайджи небольшое состояние, чтобы отблагодарить этого парня.       И тут она вспомнила. Точно. Элайджа.       Она достала телефон, благо, с первого раза разблокировала его, и едва не сошла с ума от злости и страха, слушая второй гудок, когда он взял трубку.       — Ты сейчас очень не вовремя, Кэтрин, я…       — Элайджа, — Кэтрин будет краснеть на смертном одре, вспоминая это, но имя она почти пропищала.       А потом их машина все-таки взорвалась, оглушив ее.       Кэтрин очнулась уже в больнице, и врач принялся поздравлять ее с легким сотрясением, парой синяков и нервным срывом, в то время как Кэролайн лежала в соседней палате под лошадиной дозой снотворного с настоящим сотрясением, трещинами в ребрах, сломанной рукой и вывихнутой лодыжкой и, кажется, даже без снотворного не собиралась приходить в себя. В Кэролайн попало множество осколков от стекла и некоторые из них удаляли хирургически, а вся правая сторона ее тела была похожа на один большой синяк, а врач — Калеб Вестфолл — настойчиво смотрел ей в глаза и без устали повторял: «Вам очень повезло. Но не всем везет так сильно». Кэтрин крыла его матом, от которого поседели бы и портовые грузчики, а ее мать, вероятно, крутилась юлой в своем дорогущем гробу, а Вестфолл колол ей успокоительные как витамины и без устали желал хорошего дня.       Когда Кэтрин вкололи первую дозу успокоительного, она смогла открыть глаза только к вечеру, и в ее палате уже сидел Коул, сосредоточенно очищающий мандарин.       — Я уверена, что это мой мандарин, — хрипло сказала Кэтрин, и Коул резко вскинул голову. Он немного криво улыбнулся и опустил плечи, словно кто-то снял с них парочку камней.       — А я уверен, что ты уже привыкла к суровым реалиям жизни в большой семье.       Они молчали какое-то время, пока Кэтрин наблюдала за борьбой Коула с мандарином и с трудом заставляла мысли идти в ее голове размеренным шагом, а не ползти со скоростью улитки. Она пообещала себе, что в следующий раз доберется до Вестфолла и расцарапает ему лицо раньше, чем тот успеет вколоть ей эту дрянь снова.       — Где Кэролайн? — спросила она, слишком, видимо, поспешно садясь на кровати. Ее очень быстро догнало головокружение.       — В соседней палате, — тихо бросил Коул.       Кэтрин кивнула, ни на секунду не решив подчиняться чьим-то чужим и непонятным правилам. Коул протянул ей половинку мандарина, а другую проглотил сам, едва ли жуя, и Кэтрин на секунду показалось, что сейчас он задохнётся.       — А где дети? — спросила Кэтрин, нахмурившись.       — Спят дома под охраной в одной комнате с бешеным Никлаусом. Элайджа заставил его остаться, а сам поехал что-то улаживать, как всегда, — он пожал плечами. — Ребекка обещала, что они утихомирят Ника к утру, и, когда его уже можно будет выпускать к людям, они приедут сюда.       — А ты?.. — Кэтрин не закончила фразу, потому что в ее голове внезапно возникла пустота. Она почувствовала, что может выключиться в любой момент.       — А я здесь, сторожу вас. Бегаю из одной палаты в другую каждые пять минут, как идиот. Завтра попрошу Эла, чтобы тебя переселили к Кэролайн, иначе я так рехнусь, — ей показалось, что он что-то делал с ее одеялом. — Спи, — сказал он, и она послушно закрыла глаза, тут же провалившись в темноту.       Утром, конечно, никакая охрана и никакой медперсонал не смог отговорить ее от проникновения со взломом в палату Кэролайн, потому что плевать в потолок в одиночку, в окружении безликих идеально-белых стен и столь же идеально-белой мебели было невыносимо и грозило привести ее к сумасшествию. Кэтрин разругалась с Вестфоллом, устроив концерт для сонного Коула, который периодически советовал то упаковать ее в пижамку для буйных, то покупать билеты в Австралию всем отделением и, несомненно, искренне забавлялся происходящим. Но когда Коула спросили, — исключительно потому, что на фоне Кэтрин он выглядел более вменяемым, что, разумеется, никогда не было и не будет правдой, — могут ли они (и заодно выразили огромную надежду на положительный ответ) перевести Кэтрин в палату Кэролайн, Коул незамедлительно сделал удивленной лицо, вопрошая: «а разве вы ещё не?». И медперсонал испарился, в один голос благодаря бога и проклиная Майклсонов всех цветов и мастей. Кэтрин не нужно было быть телепатом, чтобы знать это.       Палата Кэролайн была точно такой же, разве что всяких медицинских штучек, вроде капельницы, здесь было больше, но Кэтрин все равно ощущала себя намного лучше, потому что могла собственными глазами видеть, что подруга жива, дышит, ее показатели (на скромный взгляд Кэтрин) находятся если не в пределах нормы, то на стабильном уровне, и потому, что с порога принялась высказывать спящей Кэролайн все, что она думает о происходящем.       Кэролайн выглядела лучше. В смысле, лучше, чем Кэтрин ожидала ее увидеть: она размеренно дышала, ее всегда бледная кожа не посветлела до оттенка полотна, а лицо было спокойным, как будто она и правда просто спала. Если не смотреть на кучу бинтов и катетер капельницы, то Кэтрин даже испытывала желание растормошить Кэролайн сию же секунду, чтобы она помогла ей выбраться из этого чертового места, потому что, судя по тому, как на нее смотрел Коул, ей не удастся выйти из больницы раньше, чем врачи установят у нее чудесное восстановление печени, а она уже успела пару раз врезать доктору Вестфоллу и почти добралась до выжженных окислителем — кто в современном мире вообще делает амбре поверх милирования? — волос той противной медсестры.       А через несколько часов пришли недовольная Ребекка, кусающий губы Хенрик и Никлаус, который, подобной ледоколу, прокладывал путь через толпу и суматоху в коридоре одним грозным взглядом, и Кэтрин сочла за благо спуститься в кафетерий.       Потому что Кэтрин и так знала все, что могла бы увидеть.       Шум взрыва был приглушен динамиком и расстоянием, но Элайджа все равно чувствовал, как волосы на загривке встают дыбом и как сердце, до этого замершее на долгие доли секунды, понеслось со скоростью, грозящей ему если не ранним инфарктом, то хронической тахикардией точно. Телефон выпал у него из рук и упал на стол экранов вверх, где таймер все еще отсчитывал время звонка, а на экране крупным планом висела фотография растрепанной Кэтрин, едва открывшей глаза после десятичасового сна. Элайджа сделал эту фотографию случайно и ни Кэтрин, ни он сам долгое время не знали о ее существовании, и Кэтрин множество раз порывалась удалить ее, но Элайджа стоял насмерть, потому что все остальные фотографии Кэтрин были идеальны настолько, что от них сводило зубы.       В комнате повисла тишина, что означало, видимо, что звуки взрыва не были результатом больного воображения Элайджи и что их слышали все в комнате. Элайджа всеми позвонками чувствовал, как Винсент Гриффит прожигает его спину своим недовольным взглядом, но судья не предпринимала попыток привлечь внимание, и Элайджа был без конца благодарен этой уже немолодой женщине с ухоженным лицом и седыми висками. У Элайджи тряслись руки, и он не знал, что было бы, если бы ему пришлось говорить.       — Эй, меня там кто-нибудь слышит? — раздался в трубке мужской голос, искаженный помехами. Элайджа захотел разбить телефон об стену, но не мог. Он схватился за смартфон, как утопающие хватаются за спасательный круг, но слова застревали у него в горле.       — Кто вы? — спросил он осторожно.       — Меня зовут Кай Паркер, — последовал незамедлительный ответ. — Ваша девушка и ее подруга попали в аварию только что, они обе без сознания, а машина уже даже не нуждается в ремонте. Я вызвал скорую и полицию… — он продолжал что-то говорить, что-то спрашивать, но Элайджа не слушал его. Не после того, как бледный Никлаус под раздраженное «заседание переносится» судьи скинул все бумаги в сумку, не заботясь об их сохранности, и вылетел вслед за ним из здания суда.       — Скажите мне адрес, — бормотал Элайджа, привыкший говорить только властным командным голосом, нервно дергая дверную ручку своего Lexus’а, — просто скажите, куда ехать, я буду там через десять минут.       Элайджа гнал машину с бешеной — и явно запрещенной в черте города — скоростью и даже пару раз проскочил на красный. Он чувствовал, что бесконечно опаздывал, но ничего не мог с этим поделать.       Это же была Кэтрин. С ней все должно было быть хорошо, Кэтрин выбиралась и из худших передряг, Кэтрин расцарапывала его лицо дорогими розовыми букетами и заставляла собственного отца скрипеть зубами, но ни разу не позволила ему помыкать собой, хотя это значило, что ее беззаботная богатая жизнь заканчивалась. Кэтрин ненавидела проигрывать и ненавидела всех вокруг так сильно, что только на одной ненависти могла бы сворачивать горы. Элайджа даже думать не хотел о том, что Кэтрин может — действительно может — умереть. Это же Кэтрин, она же не могла, она же… он… Он не мог думать об этом.       Если честно, то Элайджа был достаточно пьян в их первую встречу, чтобы лишь смутно помнить о проведенной вместе ночи. Он проснулся в маленькой квартирке в одном из самых старых районов города и первое, что заметил, — лёгкое колыхание белоснежных занавесок и умопомрачительный запах дорогого кофе, от которого Кэтрин не могла отказаться даже тогда, когда едва сводила концы с концами. Это было яркое воспоминание спокойствия в то время, когда у Элайджи голова пухла от проблем, требующих немедленного, сиюминутного решения, которое он просто не мог дать. И это воспоминание до сих пор ассоциировалось у него с Кэтрин, даже тогда, когда он едва успевал уворачиваться от летящих в голову предметов утвари.       Он и вернулся-то тогда за этим запахом кофе, за видом белоснежных занавесок и спокойным сном, которого у него не было уже пару недель, и только во вторую встречу увидел стервозные темные кудри, лукавый высокомерный взгляд за темным макияжем и острый маникюр. «Дьявол», — подумал он тогда, и букет дешёвых цветов и бутылка хорошего алкоголя вдруг показались ему слишком уж вульгарными. Элайджа, без сомнений, шел не за романтическими сюсюканьями, но это все равно выглядело однозначно. Элайджа решил, что сейчас она — девушка с темными глазами, в которые можно было провалиться, — рассмеется ему в лицо или спустит с лестницы, а он будет покорно кивать и считать ступеньки затылком.       — Не помню, как тебя зовут, — сказала она, — но заход многообещающий, — и громко рассмеялась.       — Я Элайджа, — сказал он, протягивая ей букет. Она кивнула, будто приняла к сведению, и сама потянулась к бутылке, внимательно изучая этикетку и одобрительно кивая.       — А я Кэтрин, — сказала она, — бокалы на верхней полке слева, а вазы нет, поэтому цветы скоро завянут.       Элайджа был совсем не против.       Он сбегал к Кэтрин в самые тяжёлые часы, и ее квартира — старая, с плохим ремонтом и непонятно откуда берущимся сквозняком — стала для него местом, куда можно было прийти отдохнуть и сбросить напряжение. Кэтрин кусалась, когда он целовал ее, царапала его плечи, от чего он некомфортно чувствовал себя в любимых пиджаках на важных собраниях, и всегда — каждую секунду — боролась за первенство в сексе, и Элайджа тоже всегда боролся, и в конце концов ни один из них уже не мог понять, кто же всё-таки победил. Кэтрин готовила ему завтраки по утрам, пока он варил кофе, всегда стирала его вещи, если он задерживался на ночь, непременно сжигала яичницу, пока красилась, не позволяла ему трогать цветы на подоконниках (и останавливала его точными подзатыльниками) и так и не купила вазу для цветов, которые Элайджа продолжал приносить, прекрасно зная, что в порыве гнева Кэтрин обязательно использует их как оружие. Элайджа обожал запах чистого постельного белья, которое Кэтрин меняла раз в два дня, тяжёлые шторы на окне, за которыми они прятались по утрам, пахнущие цитрусом волосы Кэтрин после душа и то, как она всю ночь пыталась стянуть с него одеяло, а под утро жалась к его боку, прячась от звона будильника.       — Когда-нибудь ты поймёшь, что будильник не имеет никакого отношения к твоей ведьминской несостоятельности в обществе обычных людей, — шутил он.       — Мир дерьмо, а я хорошая, — отвечала она, накрываясь одеялом с головой.       Кэтрин смеялась над всеми, даже самыми злыми или незаметными его шутками (а многие люди были уверены в том, что Элайджа даже не знает о существовании юмора как такового), никогда не обижалась на слишком резкие слова (если честно, это Элайджа иногда обижался на мимоходом брошенные ею фразы), специально для него научилась готовить отбивную и помогала разбираться в сложных отношениях с партнёрами, не спрашивая, зачем ему это нужно (Элайджа избежал удивительно много подводных камней благодаря ее советам). Кэтрин могла часами лежать рядом с ним, читая книгу или смотря телевизор, а могла вытягивать из него все силы и мысли одними поцелуями или хитрыми ухмылками. Когда он назвал ей свою фамилию, Кэтрин закатила глаза, сказала «я не тупая» и попросила вымыть посуду, пока она укладывает волосы. Женщины, знавшие имя Элайджи, обычно просили у него драгоценности или признаний в любви. Кэтрин не жаловалась на его долгое отсутствие, не укоряла за явно потребительское отношение, ничего не просила, не боялась сказать лишнее слово или показаться слишком грубой, никогда даже не говорила где и кем она работает, но неизменно вываливала на Элайджу все, что она думает конкретно про эту киноновинку или недавно выпущенный бестселлер. Когда Элайджа приходил к ней уставшим и злым, с лицом настолько бледным и болезненным, что было стыдно показаться перед семьёй, она всегда укрывала его теплым махровым одеялом, до ушей накачивала чаем с лимоном и наглухо закрывала шторы, а проснувшись, он находил вычищенный и выглаженный костюм в пустой квартире.       — Никогда не думала о карьере домработницы? — лукаво спрашивал он, целуя ее в щеку, а Кэтрин неизменно тянулась за поцелуем, чтобы укусить побольнее.       — Думала о карьере профессионального поставщика органов на черный рынок. Какая, говоришь, у тебя группа крови?       Кэтрин была грубой, истеричной, она на пустом месте создавала проблемы и спорила с ним до хрипоты даже тогда, когда была неправа, любила кидаться посудой и всем, что только попадется под руку, но Элайджа уже днями и ночами думал о ней, даже тогда, когда она была рядом.       — Ни за что не открывай, если будут стучать, — сказала она ему, скрываясь за дверью ванной. — Я вчера затопила соседей снизу. Случайно. Они сами виноваты.       — Это гражданская ответственность, Кэтрин, тебя вызовут в суд, — тяжело вздохнул Элайджа, закрывая лицо руками.       — Заткнись и сделай, как я сказала!       Элайджа кивнул в пустоту и набрал номер адвоката.       Его семья ничего у него не спрашивала, но он видел удивление Ребекки, когда он приходил утром в чистом костюме и с хорошим настроением, которые давали ему сил снова броситься на абордаж бюрократии, показательно не замечал пошлых насмешек Коула и Ника и неизменно отвечал Хенрику, что, да, до самого утра просидел в офисе, а этот синяк на шее он и сам видит впервые. Он приходил домой, пытаясь хоть отчасти создать в большом и пустом особняке ту атмосферу, которая тянула его в квартиру Кэтрин, но — Элайджа честно признавался в этом — был полным неудачником в чем-то подобном.       Нужно было быть круглым идиотом, чтобы не связать семью Пирс с Кэтрин Пирс, единственной дочерью этой семьи. Кэтрин выдавало все: капризность, любовь к самому дорогому кофе, о котором никогда не слышали в этих районах, некоторые вещи с оригинальными эмблемами известных модных домов, пара украшений с настоящими бриллиантами, разборчивость в дорогом алкоголе, знание изнутри всех лучших клубов города, куда пускали только «золотую молодежь» и, конечно, жалобы на отца, которого она никогда не называла по имени, но все же. В итоге, неожиданно для себя, Элайджа узнал о Пирсах больше, чем когда-либо хотел знать, а очень скоро даже заразился ненавистью к ним, которой просто пылала Кэтрин. Он удивлялся только, почему Кэтрин не предприняла ничего, чтобы отравить им жизнь, а тихо (разбив Maybach об стену собственного дома) исчезла, предпочтя работать в дешёвых забегаловках и жить в страхе того, что штукатурка вот-вот посыпется на голову. Но Элайджа уже ненавидел Пирсов и ничего не мог с собой поделать, поэтому очень быстро и незаметно (он знал о них достаточно) привел отца Кэтрин к разорению.       Кэтрин, кажется, даже не замечала, что плачет, когда угрожала ему, выгоняя из дома, а он так и не смог выдавить из себя «я хотел, как лучше». Он посылал ей дорогие цветы и дорогой алкоголь, а Кэтрин, не жалея денег на курьеров, возвращала все это обратно, он устроил ее в одну хорошую фирму работать по специальности за хорошую — намного больше, чем мог предложить кто-то ещё — зарплату, а она даже не пришла на собеседование, хотя ей отправили тысячу заявок. Когда несколько месяцев спустя она устроилась в этот проклятый клуб, он сорвался и устроил туда несколько своих охранников (по-настоящему надёжных людей), а Кэтрин уволила обоих с разницей в две недели и послала Элайдже сообщение, в котором поздравляла с приобретением хорошенькой секретарши и обещанием сесть, но выпустить кишки этой девчонке, если он сделает что-то подобное ещё раз. Элайджа стукнул телефон об стол, и тот разлетелся на куски, а когда Хейли зашла спросить, все ли у него в порядке, едва сдержался от того, чтобы самому не убить ее. Элайджа не мог смотреть на милую, улыбчивую Хейли, чуткую и учтивую в любой ситуации, когда перед глазами стояло высокомерное лицо Кэтрин, в ушах звенел ее надменный голос, а ноги несколько раз сами приносили его под окна ее квартиры.       Это было невыносимо — думать о том, что Элайджа влюбился в самую настоящую язвительную ведьму, которая предпочитала бедность Элайдже, готовому скупить ей все бриллианты Нового Орлеана, лишь бы она вернулась. Она не знала об этом, а Элайджа, едва поняв, тут же напился и едва не потерял несколько крупных контрактов. Когда Ник ударил его, Элайджа понял, что едва не потерял не только Кэтрин, но и свою семью, и это вернуло его в чувство. И, совсем немного, благодаря этому он и стал достаточно жестоким и беспринципным, чтобы сейчас иметь все то, что у него было. А Кэтрин продолжала не знать об этом.       Когда он думал о женитьбе, ему даже в голову не пришло, что это может быть кто-то, кроме нее. Элайджа был зол на Майкла и Эстер, на Финна и на Винсента Гриффита, но когда он подумал, что может привести Кэтрин в дом и наконец-то, пусть и под самым дурацким предлогом, заставить ее быть рядом и принимать его заботу без вопросов, он даже начал находить плюсы во всей этой дерьмовой ситуации. Все казалось не таким плохим, когда он думал, что сможет спать вместе с ней, снова слышать ее язвительные комментарии, снова ловить на себе высокомерные взгляды. Элайджа всё ещё был влюблен, как мальчишка, даже если Кэтрин не нуждалась в этом.       — Оставь свои проблемы себе, Майклсон, а у меня и моих хватает, — говорила она ему, босиком шагая по холодному тротуару, а туфли на высоких каблуках болтались в ее руках. Элайджа не знал, смеяться ему или плакать.       И его сердце билось как сумасшедшее, когда он думал, что может потерять это. Когда думал, что Кэтрин пострадала из-за того, что ему, Элайдже, захотелось получить ее, несмотря ни на что.        Кэтрин (и Кэролайн, что удивительно) быстро прижилась в его доме. Она почти ничего не говорила о выходках его сестры и брата (но пару раз меняла его шампунь на свой, полный разноцветных красок, и ему приходилось отменять важные встречи из-за этого), ни под каким предлогом не собиралась отказываться от работы и продолжала оплачивать аренду квартиры даже после нескольких месяцев жизни в доме Майклсонов. Элайджу злило это до чертиков. Но он все равно стал спать спокойнее, зная, что она сопит рядом, а утром (даже если возвращалась после ночной смены) обязательно встанет для того, чтобы приготовить ему кофе и помочь Кэролайн сделать завтрак на всех. Иногда Элайджа даже ревновал Кэтрин к Кэролайн, потому что они понимали друг друга без слов и, хоть и осторожно, но достаточно быстро обрели в лице друг друга союзников против Ребекки и Хенрика (которые, кажется, ставили целью своей жизни избавиться от них) и — вольно или невольно — защищали друг друга перед всеми остальными.       — Я ненавижу брокколи, — кривила нос Ребекка, глядя на запеченные овощи.       — Держи, — сказала Кэтрин, протягивая ей деревянную лопатку, — и сделай сама.       Настал момент, когда Элайджа захотел возвращаться домой так же сильно, как когда-то хотел возвращаться в квартиру Кэтрин. Их постель снова пахла свежим бельем, а занавески резали глаза идеальным белым цветом, на столе всегда стояла еда, много фруктов и сладостей для детей (и Коула), их шкафы выворачивались несколько раз в неделю на предмет стирки, а цветы перестали походить на жертвы пустыни и некоторые из них даже начали цвести. А потом Кэтрин и Кэролайн неожиданно нашли общий язык с детьми, и это было похоже на то, будто они и правда стали семьей.       — Надень плиссированную юбку и те бежевые балетки, — советовала Кэтрин Ребекке, и та (они с Никлаусом и Коулом могли только удивленно хлопать глазами) послушно кивала, убегая в свою комнату.       — И можешь прицепить к воротничку ту брошку-бабочку! — добавляла от себя Кэролайн, укладывая в сумку Ребекки коробку с завтраком.       — Если он правда сейчас дойдет до дивана и не развалится, я дам тебе десятку, — сказала Кэтрин, когда Хенрик хвастался Кэролайн только что собранным роботом.       — Двадцать, — незамедлительно ответил Хенрик.       — Я что, похожа на дочь миллионера? — возмутилась Кэтрин.       — Я дам еще десять, если ты съешь все овощи на ужин, — улыбнулась Кэролайн. Хенрик показательно скривился, но кивнул, запуская робота.       Он не мог потерять все это. Даже если бы очень захотел, а он точно меньше всего на свете хотел, чтобы Кэтрин снова исчезла из его жизни.       Кэтрин лежала на тротуаре, она выглядела бледно, и ее волосы были грязными (а она не позволяла себе такого даже в самые худшие дни), рядом крутился какой-то парень лет двадцати пяти, а неподалеку парковалась машина с характерной раскраской полиции. Он едва удержался от того, чтобы начать кричать, но было не время и не место. И дело-то было даже не в Кэтрин, которая, на первый взгляд, выглядела пострадавшей, но не умирающей, и это позволило ему незаметно выдохнуть. Дело было в Кэролайн, у которой ярким цветом наливались синяки, как-то неестественно была вывернута рука и по лицу и рукам тянулось несколько внушительных кровоподтеков. Скорая, без сомнения, была нужна Кэролайн.       Пока Элайджа принудительно приводил самого себя в чувства, Никлаус уже сидел рядом с Кэролайн, тянул к ней руку, но боялся дотронуться.       А потом он протянул руку парню, с которым, видимо, разговаривал по телефону.       — Я Кай, вы со мной разговаривали, — парень кинул взгляд на наручные часы, — ровно десять минут назад, — он лукаво улыбнулся, чем-то напоминая в этой улыбке Никлауса. — Блондинку я достал уже без сознания, и машина врезалась прямо в ее дверь, — Никлаус сжал кулаки, — а брюнетка была в сознании до взрыва. Впечатлительная дамочка, — продемонстрировал он свое ужасное чувство юмора. — Я все понимаю, ребята, но у меня собеседование всей моей жизни через полчаса, а это на другом конце города и…       — Да, конечно, — Элайджа пошарился в кармане пиджака и вытащил визитку, — звони, я оплачу все штрафы, — сказал он, протягивая визитку Каю.       — С удовольствием, — Кай убежал как раз тогда, когда Элайджа набирал номер главврача лучшей больницы в городе.       Элайджа не хотел думать о том, что его руки тряслись, пока он искал нужное имя.       — Все будет хорошо, — сказала Ребекка, обнимая его, а рядом жался к его боку Хенрик, и Никлаус знал, что чертовы дети используют его привязанность к ним на всю катушку, но ничего не мог — и не хотел — сделать с этим.       Никлаус глубоко вздохнул, растирая лицо руками, а в его голове страшным эхом звенела пустота.        «Черт бы побрал эту девчонку», — думал он, — «почему она просто не может сидеть дома». Он, правда, не понимал этого, потому что, без сомнения, он мог дать ей куда больше, чем ее паршивая работа за смешную зарплату, иногда вытягивающая из Кэролайн все силы. А Кэролайн иногда стеснялась просить у него денег на продукты и несколько раз подряд извинилась за то, что купила слишком много лекарств тогда, когда заболел Хенрик. Он не знал, как донести до нее, что она могла бы купить всю аптеку вместе с персоналом, и он не сказал бы ни слова, кроме пароля от карты. Кэролайн продолжала тратить так трудно зарабатываемые ей деньги на шоколад для его брата и сестры, на мороженое во время прогулок, на заправку машины, на замену одежды, которую портили Хенрик с Ребеккой и на кучу других ненужных ей вещей, когда Никлаус хотел только, чтобы она всерьез восприняла его желание обеспечивать ее.       — Брось ты уже эту работу, — ворчал он, когда Кэролайн засыпала над книгами или проектами. — Почему ты не пользуешься картой, которую я тебе дал?       — Потому что у меня хватает денег на аренду квартиры, а от пары лишних конфет я не обеднею, — отвечала она, не замечая, как его злит это. Он, черт возьми, был одним из самых богатых людей Нового Орлеана.       Никлаус с Элайджей много раз пытались заставить Ребекку и Хенрика прекратить свои издевательства над Кэролайн и Кэтрин, но это не имело никакого веса, потому что ни один из них не мог по-настоящему злиться на этих двоих или по-настоящему лишить их чего-то важного в качестве наказания. Во-первых, это ни за что не сработало бы, а во-вторых, Никлаус не мог заставить себя стать хотя бы отдаленно похожим на Майкла, который только и делал, что кричал на них или запрещал все подряд. Но, если честно, он был ужасно удивлен тому, как быстро Кэролайн освоилась в отношениях с детьми: она хвалила их рисунки, которые они приносили со школы, так, будто это были, по меньшей мере, шедевры с выставок, она пристально следила за тем, чтобы они (все они, на самом деле) одевались по погоде и правильно питались, она с живым интересом узнавала о том, как прошел их день, одобрила и поддержала идею Ребекки сыграть роль крестной феи, а не Золушки в спектакле и привлекла Кэтрин к тому, чтобы помочь ей заполучить эту роль. Ничего не понимая в робототехнике, она стала, наверное, первым человеком, которому Хенрик столько рассказывал о своем любимом занятии, и Никлаус все чаще и чаще слышал от брата «а вот Кэролайн сказала», «а мы с Кэролайн ходили», «а Кэролайн купила мне» и другие подобные варианты. Никлаусу казалось, что он никогда не видел своих брата и сестру такими счастливыми, как тогда, когда Кэролайн и Кэтрин уделяли им максимум своего внимания: исследовали вместе парки аттракционов, ходили по магазинам, скупали сладости в соседних магазинчиках, готовили вместе печенье и торты, играли в глупые настольные игры и делали еще множество вещей, на которые ни у Никлауса, ни у Элайджи или даже Коула никогда не хватало времени.       Кэролайн идеально завязывала галстуки и, хотя Никлаус за много лет и сам научился это делать, ему больше нравилось наблюдать за сосредоточенным лицом Кэролайн, когда она стояла близко-близко и не замечала его пристального взгляда. И она никогда не отказывалась от долгих ночных разговоров, когда Никлаус будил ее своими кошмарами.       — Когда я стану толстая и некрасивая, я возложу всю ответственность на тебя, — показательно вздыхала Кэролайн, глядя на остатки шоколадного торта, которые они решили доесть в третьем часу ночи.       — Будем страдать вместе, — довольно тянул Никлаус, запивая кусок торта чаем. Он совсем не против нести ответственность за Кэролайн, какую бы глупость она не сказала или не сделала. С каждым днем он все больше задумывался о том, что не хочет отпускать Кэролайн от себя.       Кэролайн всегда дарила полезные подарки на редкие праздники, которые они провели вместе, и это всегда оказывались лучшие вещи — легкие рубашки, подходящие и для костюмов и для джинс, портмоне из дорогой кожи, которое с легкостью пряталось в карманах и вмещало все нужные документы, одеколон с идеальным запахом и многое другое. Он чувствовал себя идитом, едва вступившим в пубертатный период, потому что краснел, даря в ответ цветы или украшения, стоимость которых делала их ношение опасным, и они так и продолжали красиво лежать в тумбочке Кэролайн, хотя она и была в восторге и протирала их несколько раз в день.       — Я забыл купить подарок, — признался он, когда забирал ее вечером с работы, а по радио как раз объявляли о том, что к концу подходит день всех влюбленных, и Никлаус готов был побиться головой об руль, если бы это хоть на секунду помогло бы ему избавиться от волнения и стыда. Кэролайн подарила ему изящную ручку в специальном футляре, которую Никлаус впоследствии не выпускал из рук за идеальные цвет и толщину чернил.       — В таком случае, как хорошая жена, я должна закатить истерику, — многозначительно покивала она. — Подожди, я спрошу у Кэтрин, как лучше довести Майклсона до ручки, — серьезно закончила она и потянулась к телефону.       Никлаус едва не выехал на встречку, так стремительно он потянулся к Кэролайн и отобрал ее телефон, едва представив, что его милой блондинке там насоветует эта стерва.       — Так, стоп! — сказал он, делая вид, что не заметил злых сигналов других водителей. — Сейчас заедем в цветочный или ювелирный, и я куплю все, на что укажешь пальцем.       Они поехали в цветочный, где Кэролайн прошла мимо дорогущих розовых букетов и остановилась возле полок с цветами в горшках. Она предложила ему выбрать один из двух наиболее понравившихся цветов, и он указал на тот, лепестки которого привлекали взгляд нежно-розовым цветом.       — У вашего мужа замечательный вкус, — улыбнулась им девушка-продавец.       — Разумеется, — улыбнулась в ответ Кэролайн, — он же выбрал меня, — и Никлаус не мог с ней не согласиться.       Этот цветок теперь гордо стоял на подоконнике его когда-то холостяцкой и неуютной спальни, и они с Кэролайн иногда даже боролись за то, чтобы поливать его.       Кэролайн легко поддерживала с ним разговор о живописи и явно многое в ней понимала, восхищалась картинами, которые он ей показывал, любила посещать с ним выставки, когда у него появлялись редкие свободные часы, но и заразительно смеялась над глупыми комедиями и прятала лицо у него на плече во время просмотра ужастиков.       — Уже все? Все? — спрашивала она дрожащим голосом, пока на экране какой-то монстр пожирал одного из героев.       — Да, все, — говорил Никлаус, она открывала глаза, и в этот момент на экране снова происходило что-то страшное, Кэролайн издавала тихий писк и резко прятала лицо, отчего ее кудри взметались и легко стукались об его руку. Никлаус заразительно смеялся, а Кэролайн недовольно ворчала, называла его бесчувственным и патетично спрашивала у потолка, за что ей все это.       Но на самом деле Никлаус впервые в жизни испытывал столько положительных эмоций, и все они были большей частью связаны с Кэролайн или ее влиянием. Он искренне забавлялся ее глупыми страхами, восхищался ее способностью просто и эффективно объяснить Ребекке, почему вот эта кофточка смотрится слишком вульгарно, а другая подходит ей идеально, в хорошем смысле удивлялся ее педантичности и недоумевал ее способности заботиться о тысяче дел сразу. Она помогала Коулу с проектами по разным предметам, и тот клялся, что хорошие оценки ему ставят исключительно за дизайн и возможность представить сделанные рукой Кэролайн презентации на конкурс. Никлаус никогда еще не был так уверен в своей жизни, как в те дни, когда знал, что Кэролайн обязательно позаботиться о том, чтобы дети были полностью готовы к школе, что она обязательно озаботится его обедом и даже ужином, если он предупредит ее об этом, о том, что его вещи обязательно будут чистыми и идеально выглаженными, что дети будут накормлены и вовремя лягут спать даже в том случае, если они с Элайджей просидят в офисе до утра. Он не знал, как у нее это получалось, но теперь он хотел возвращаться домой: к новому мягкому дивану в гостиной, который они с Кэтрин выбрали после долгих споров и нескольких обходов трех громадных мебельных магазинов; к вкусной еде, которую они с Кэтрин готовили, ворча, что «Майклсоны могут сожрать грузовик и не заметить»; к мягкой Кэролайн, которая всегда перебиралась во сне к нему под бок, а утром всегда очень мило краснела, смущаясь, и он часто оставлял работу на следующий день ради того, чтобы проснуться рядом с ней.       Когда Кэролайн по пьяни вывалила на него все свои переживания, бормоча под нос «пожалуйста, не ломай меня», он чувствовал дикое желание пойти и найти этого треклятого Тайлера и разбить его лицо о ближайшую каменную поверхность, но она сказала «я так хочу остаться», сказала «у меня нет ничего, кроме вас», и он улыбался как идиот целую ночь, потому что, незаметно для себя, он начал хотеть быть единственным в жизни Кэролайн. Чтобы только он мог просыпаться и видеть смущающуюся Кэролайн по утрам, чтобы только ему она писала свои глупые сообщения, а он также глупо отвечал ей на них, чтобы только за его спину она пряталась от страха во время просмотра ужастиков, и чтобы только он мог дарить ей живые цветы в горшках.       — Я вляпался, — сказал он сам себе однажды, оплачивая мягкого молочно-белого мишку, которого выбирал для Кэролайн почти час.       А теперь он не мог успокоиться даже после того, как врачи сказали «ее жизни уже ничто не угрожает», потому что страх липким, противным чувством все еще сидел где-то в груди, не желая отпускать после того, как он увидел ее, всю в синяках и ссадинах, на краю тротуара, и боялся даже думать о том, что было бы, если бы тот парень, Кай, не вытащил ее из машины вовремя. Нанятые ими люди уже установили, что под днищем машины была взрывчатка, и им вряд ли удастся что-то доказать, но Никлаус никогда не простит Майклу и Эстер покушение на жизнь Кэролайн и Кэтрин.       — Мы же поедем завтра к Кэролайн и Кэтрин, да? — спросила Ребекка, словно действительно сомневалась в этом.       — Сразу после того, как вы проснетесь, — ответил Никлаус, — поэтому спать.        Он с трудом заставил их лечь в кровати, несколько раз подтвердил, что, да, как только они проснутся, так сразу же и поедут, и почувствовал дикую усталость. Давненько он не укладывал этих неугомонных чертят, и как Кэролайн, не обладающей его авторитетом, это удавалось?       Он снова вздохнул, завалившись на кровать. Без Кэролайн в комнате было пусто: уходя, она, как и всегда, оставила идеальный порядок, который теперь казался безликим, возвращал его в прошлое, когда эта комната была простым перевалочным пунктом между сегодня и завтра. Теперь-то на подоконнике стоял цветок, в подушках гордо восседал молочно-белый мистер Сон, стекла блестели чистотой и на тумбочке одиноко лежала недочитанная Кэролайн книга. Никлаус со злостью ударил по матрацу кулаком. Он не мог знать, но винил себя в этом и особенно в том, что Кэролайн так и не узнала о его планах на ее жизнь. После ее пьяного монолога он уже не мог подумать о том, чтобы просто отпустить ее.       Рассвет застал его неожиданно, хотя Никлаус, кажется, только на секунду прикрыл глаза. Часы показывали половину шестого утра, он чувствовал себя ужасно от сна в узких классических брюках и рубашке, и подумал, что Кэролайн обязательно высказалась бы по этому поводу, как всегда это делала.       — Да просто скажи, что тебе нравится смотреть, как я переодеваюсь, — подмигивал он ей, расстегивая ремень.       — Да кому ты нужен, — краснела Кэролайн и принималась делать что-нибудь абсолютно бессмысленное, вроде переворачивания страниц в давно прочитанной книге.       Никлаус тяжело поднялся с кровати, чтобы найти Ребекку и Хенрика на кухне, готовящих завтрак. Кухня уже превратилась в нечто, что могли оставить только долгим и упорным трудом загрязнения, но он решил, что так тоже неплохо.       — Доброе утро! — улыбнулась Ребекка, заметив его первой.       — Доброе, — подхватил Хенрик, обернувшись к нему.       Никлаус кивнул, схватил с тарелки свой сэндвич с ветчиной, сыром, листком салата, незнакомым соусом и тем, названия чего не хотел знать, и уверенно делал вид, что не замечает быстрых взглядов Хенрика и нетерпеливых резких движений Ребекки.       Он проверил телефон, ключи, документы и внутренний карман пиджака перед выходом, рявкнул на детей, чтобы они оба садились назад, если не могут определиться, кто поедет спереди, и всю дорогу думал только об одном:        «Как только она очнется. Я скажу ей, как только она очнется».       Кэтрин пила дешевый кофе, глядя в окно — кто-нибудь их здесь вообще моет? — и ее мысли были дальше, чем ей хотелось бы. Кэролайн должна была вот-вот очнуться, а Кэтрин не могла заставить себя подняться в палату и посмотреть ей в глаза, потому что Кэтрин могла сколько угодно угрожать, портить жизни и даже активно членовредительствовать, но она никогда никого не убивала и всегда становилась причиной бед людей только в том случае, если сама хотела этого. Кэролайн входила в список немногих людей, которым Кэтрин доверяла, и Кэтрин не могла принять для себя то, как тяжело ей далась эта дурацкая ситуация. Кэролайн же останется ее другом, когда очнется, да?..       Она вздрогнула, почувствовав тяжесть чужих рук на своих плечах.       — О чем ты думаешь? — спросил Элайджа, садясь напротив.       — О том, что если бы я поехала на секунду позже…       — Кэтрин, — недовольно вздохнул он, готовый спорить с ней до победы едва ли не в первый раз со дня их знакомства.       — …то этот ублюдок впечатался бы в бампер или вообще проскочил мимо, но тогда мы бы не узнали о взрывчатке и были в машине во время взрыва, — Кэтрин грела холодные пальцы о горячую керамическую чашку. — Это хорошо или плохо? — спросила она у недопитого кофе. — То, что Кэролайн все равно пострадала, но мы обе остались живы.       — Я рад, что вы обе живы, — сказал Элайджа, пытаясь заглянуть ей в глаза.       — А Ник? — кажется, она впервые назвала его так.       — И он тоже рад этому.       — Я знаю, — сказала она, отставляя кружку в сторону. — Что все могло быть и хуже, и лучше, но случилось так, как случилось, и с этим ничего не поделать, но все равно. Почему это должна быть Кэролайн? Почему это должны быть мы?       Кэтрин посмотрела на него, и Элайджа притянул ее к себе, заставив уткнуться носом в воротничок белоснежной рубашки, пахнущей подаренным ей одеколоном. И она вдруг подумала, что теперь правда может расплакаться. От разочарования и облегчения.       — Прости меня, — сказал он. Кэтрин помотала головой так яростно, чтобы он точно почувствовал это. — Я был неправ. Тогда и теперь. Сколько хочешь раз, — его руки на ее спине казались ей каменными. — Пожалуйста, не бросай меня больше.       — Ты хоть знаешь, за что извиняешься? — истерично всхлипнула Кэтрин.       — Да все равно, — выдохнул он со смешком. — За все сразу. Не уходи, а?       Кэтрин улыбнулась, опустила голову еще ниже, чувствуя, как слезы градом катятся по щекам.       — Не уйду.       Было темно и в ушах звенело от тишины, а потом она поняла, что это звенит не тишина, а что-то совсем близкое, находящееся рядом с ней. Звон медленно и неохотно прерывался пищанием, а потом и вовсе сменился им. Писк раздражал ее до белых пятен перед глазами, но веки резало так сильно, что их невозможно было открыть. Очередной резкий звук так сильно ударил по ушам, что она резко открыла глаза, но ничего не увидела, кроме яркой белой вспышки, зажмурилась, а потом с большим трудом открыла глаза еще раз.       — Кэролайн? — услышала она знакомый голос. И улыбнулась.