Гарпия и Кот

Дорогой дневник, сегодня произошел ещё один пиздец. Больше моральный, чем физический. Папа на работе сделал мне комплимент, сказал, что мне очень идёт макияж. А я ведь не красилась, о чем ему и сказала. Выяснилось, что у меня "необычно темные" ресницы, якобы красиво. Я отбрехалась какой-то чушью, потому что это не из-за туши, а из-за того, что я за несколько минут до этого рыдала в туалете. Ну вот накатило, что поделать, потому что сегодня мы с Егором идём с кем-то на ужин, а я не хочу! НЕ. ХОЧУ. Выворачивает от мысли, что придется опять улыбаться ему, держать его за руку, смотреть. Не могу и не хочу. Всю неделю, с тех пор, как он воткнул нож мне в руку за то, что я посмела на него крикнуть, я с ним не разговариваю. Он изворачивается, пытается меня вывести, разозлить, подкупить лестью, но я ещё держусь. Потому что пошел он в жопу! И вот сижу я, действительно накрашенная, и не хочу никуда с ним идти. Но надо. Он долго распинался о моей роли, как его женщины, но я не прониклась, так что все свелось к угрозам. Я уже даже почти отвыкла от этих "крыло сломаю" и прочего, но тут он ударил ниже пояса — пообещал пустить про меня ещё больше грязных слухов на работе и плавненько подвести к увольнению по статье за аморальное поведение. И я совершила большую ошибку, когда повелась на этот неприкрытый шантаж, потому что он будет и дальше теперь на это давить. Глупая, глупая омежка. Будь проклят тот день, когда я встретила этого мудака.

***

Вечер прошел замечательно. Мы встречались с хер-пойми-кем, мило болтали за вкусным ужином в дорогом ресторане. Я чувствовала себя слегка топорной и ужасно неуклюжей рядом с омежкой этого чувака, но особенно это меня не угнетало. Ну не могу быть я такой изящной, как те, у кого нет крыльев, просто физически не могу. Незнакомый чувак старательно отвешивал моим крыльям комплименты, заставляя дуться свою даму, и по улыбкам Егора я поняла, что он опять это сделает. Накажет меня за то, чего я не делала. За свою собственную ревность, за то, что кто-то обратил на меня внимание. А кто виноват? Что мне, крылья себе оторвать? Перестать быть омегой? Перестать быть? Скоро уже за каждый взгляд начну получать, что ли? Придя домой, я стянула тончайшие шелковые перчатки в тон к бежевому платью, шипя от боли. Пришлось есть левой рукой, что я за пару недель с первого пореза правой делать приловчилась, но не для изящества и отсутствия капель крови на скатерти, а для того, чтобы не снимать правую перчатку. Егор ещё дома предложил пренебречь этикетом и не снимать обе, но это грубость, всегда нужно снимать перчатку с той руки, которой ешь, это одно из немногих правил, которые я прочно вынесла из школьного курса этики. Уж лучше есть медленно и манерно левой рукой, чем показать количество пластырей на правой. А ещё пришлось надеть кольца поверх ткани, что я очень не люблю. Безвкусица! Но что поделать, атрибуты собственничества были надеты насильно. И весь вечер я боялась, что из-под какого-нибудь пластыря просочится кровь и впитается в бежевый шелк, это был бы пиздец. Особенно я переживала за сквозную рану, которая начинала кровить от любого движения на сгиб. К счастью, все пальцы движутся нормально, а то только перерезанных сухожилий мне не хватает. Приняв душ, я плюхнулась в постель. Деваться особо некуда. Из-за моей молчанки кошак на взводе, чуть что, сразу хватает за руки до синяков. И мне, парадоксально, приятно смотреть, как он не может получить желаемое. Не может, ну вот никак, ни угрозами, ни болью, ни уговорами. Лошара ушастая. Но и гайки теперь закручены до предела. Из дома без сопровождения не выйти, водитель сторожит у выхода с работы. Контроль давит на макушку, выводит из себя. Я знаю, что, стоит мне перестать выебываться, все потихоньку вернётся на круги своя. А я не хочу. Не хочу временного затишья и ожидания пиздеца. Не хочу бояться сказать лишнее или дышать с кем-то одним воздухом. — Вечно ты привлекаешь внимание, — тяжело вздохнул альфа, укладываясь рядом и пристраивая ушастую голову у меня на пояснице. Ну да, конечно, я же в этом виновата. Во всем у него я виновата, — запереть бы тебя здесь, никому бы не показывать, — так сам и таскает за собой. Я по натуре домосед, иногда только выбиралась на какие-нибудь курсы или на скалодром, пока не стала заложницей, — но знаешь, что обидно? Ты накосячила, а виноват, в итоге, я, — у меня аж в глазах потемнело от злости. Спокойно, спокойно! Он просто пытается меня разговорить! — ты принимала его подарки, позволяла ему прикасаться, — а грусти сколько в голосе, актер хуев. Клевету больше всего ненавижу, — я приехал к нему разбираться, а он весь пахнет тобой, боже, я... Я не полезу рыться в твоих вещах, но меня просто бесит, что ты первому встречному готова позволить больше, чем мне, — стиснув зубы, я зажмурилась. Он просто хочет меня разговорить, ему просто нужна реакция, вот и все, вот и причина этих гадких обвинений, — боялась, что я ему что-то сделаю? Поверила, что он может забрать тебя у меня? Хотела этого? — сам себя раздраконивая, он приподнялся и уткнулся носом мне в ухо, опуская голос до злого шипящего шёпота. — Думаешь, он лучше меня? Думаешь, он бы стал так долго ждать, столько терпеть? Ни один альфа, у которого при себе метка, не сможет сдерживаться, понимаешь? Никто не будет уважать твои желания, как это делаю я, — смягчив тон, Егор разжал злой капкан и превратил его в более-менее адекватные объятия, но это не означало, что мне резко стали приятны его прикосновения, — никто не будет любить тебя так сильно, как я люблю. Всегда помни, что я люблю тебя, птенчик. И отодвинулся, укладываясь спать ниже крыла. Вот только разве это любовь? Разве можно делать больно тем, кого любишь? Как можно верить кому попало? Леонид сказал, что я принимала его подарки, позволяла ему трогать себя. Но ведь это не так! Я... Я ведь говорила ему, что все это мне не нужно. Разве Егор не помнит, как сам игнорировал тысячи моих отказов? Разве он может так думать обо мне, когда сам думал об изменах и целовал другую? Я ведь ничего плохого не сделала! — Я не принимала его подарки, — прошептала я, надеясь, что он уже спит, и не в силах держать в себе. Но нет, услышал, метнулся ко мне, как хищник, чья засада сработала, — не трогай меня! Я выбрасывала все, я посылала его, он прижимал меня к стенке, и я виновата? В чём я виновата? Почему ты наказываешь меня, когда такие же наглые альфы, как ты, пытаются сделать со мной то же, что делаешь ты? Или за свое собственное внимание ты тоже меня наказываешь? Убери свои чертовы руки! Ну вот, вырвалось наболевшее. А ведь ему плевать, он не слушает. Только опять сгреб в свои мерзкие лапы, прижал руки к телу и навалился сверху, не давая даже двинуться. — Разве дело было так? — почти нежно прошептал Егор, потираясь носом о мою шею. — Разве я когда-либо наказывал тебя за мужское внимание? — я решила, что ничего больше не скажу. Ну его, блять, опять все перевернет. Вот, уже я обвиняю его в том, чего он не делал, классика. — Я наказывал тебя за то, что ты делала со своим прекрасным телом, за то, что ты подняла на меня голос, но не за мужское внимание. Пошел, сука, к черту! Какое у него вообще есть право меня за что-то наказывать? Кто он мне? Да никто! Просто мужик, который слишком много о себе думает и вечно давит мне на больное! Он спал, а я ревела. Убирала с себя его руки, отодвигалась на край огромной кровати, а он подбирался ближе и снова обнимал, сонно мурлыча. Так противно было. Я ведь ему не собственность, не Истинная, я ему тоже никто! Зачем я ему рядом? Почему завтра четверг? Господи, как же я ненавижу четверги! Даже визиты к Ольге уже не делают лучше дни, которые я провожу здесь. Я могу гулять хоть весь день, но вечером должна лечь в эту постель? Но почему? Почему должна, кому должна? Почему я опять его боюсь? Боюсь, что он сделает мне больно? Но мне и без него каждый день больно. Боюсь, что он повлияет на мою работу? Боюсь за семью? За крылья? За свою жизнь? Почему я все время чего-то боюсь, о чем-то беспокоюсь? Боже, верни мне те времена, когда самой серьезной заботой было не забыть оплатить коммуналку и купить стиральный порошок. Боже, пусть это все будет просто плохим длинным сном. Утром мне позвонила Ольга и сообщила, что ее мужа переводят по службе в другой город, и она переезжает вместе с ним, поэтому наши сеансы прекратятся. Сказала, что пришлет список внимательных и компетентных коллег, к которым я могла бы ходить. Я постаралась отреагировать спокойно, пожелала ей с супругом успехов на новом месте, хотя больше всего мне хотелось закричать, чтобы она не оставляла меня. Не оставляла меня одну, без помощи, не оставляла меня, не оставляла... Не представляя, куда себя деть, я прошлась по комнатам, едва не натыкаясь на углы. Зашла в спальню. Егор ещё спал, спрятав голову под подушку от включенного мной света. Как я теперь? Как мне теперь его вынести? Как теперь быть, как выбраться из его клетки? А если не выбраться, то как смириться? Что мне делать? Я и сама не поняла, как оказалась в ванной. Лезвие так маняще липло к взмокшим пальцам, обещая хотя бы несколько минут успокоения. Я не должна этого делать. Не потому, что он сказал, а потому, что это моё тело, я не должна причинять ему вред. В правую руку сложно было взять такую тонкую вещь, так что я взяла в левую. Чтобы не ранить себя больше, чем уже есть, срезала бинты на ладони и слегка, совсем немного прошлась по одному из порезов от стекла. Там и так заживало медленно из-за постоянных движений. Но я не почувствовала боли. Совсем. Тяжесть в груди уже мешала дышать, от накатывающих слез сводило скулы, но боли не было. Я порезала ещё раз, углубляя царапину, оставленную Егором, эту очередную мерзкую метку. И мне не было больно. Раздосадованно бросив лезвие в раковину, я посмотрела на себя. Слабая. Глупая, слабая, просто омежка. Так я потеряю все чувства и стану куклой, как и положено. Но почему же так тяжело? Почему все так легко и радостно вкатываются в бесконечную круговерть сношений, беременностей и родов, радуются вниманию влиятельных альф и получают удовольствие от жизни, а я не могу? Почему я не могу быть, как все? Я неспособна даже быть легкомысленной дурочкой? Что же я тогда могу? Для чего вообще это все? Забившись в угол в своей комнате, я завернулась в кокон из крыльев. Теперь я совсем одна. Кому мне ещё рассказать? Родителям? Мама не поймет и обругает, папа будет разбираться, и это может плохо для него кончиться. Коле? Чтобы он рассорился с боссом и испортил себе всю жизнь из-за ещё одной глупой омежки из нашей семьи? Кто у меня ещё есть? Боже, друзья в интернете, которые не знают, что я омега, и приятели по скалодрому, беты, студенты, никто вообще против этого урода. Убежать от него? Так ведь найдет, найдет, как же я с крыльями от него спрячусь. И все ещё пожалеют, бедный, бедный Егорушка с такой тупой, тупой, тупой омежкой, не понимающей своего счастья. — Опять! — надо же, он умеет орать. — Опять! Я тебя убью ко всем хуям! Оглушительно шандарахнув по двери, он едва не выбил ее, заставив меня невольно съежиться. Сейчас будет больно. Да, я хотела, чтобы мне было больно, но не от его рук. Хватит мне и того, что есть. Грубо развернув мои крылья, альфа вцепился мне в плечи. Ещё один, почти так же, только куда сильнее и резче. — Ты ненормальная?! — прямо в лицо мне зарычал он, встряхивая, как игрушечную. — Скажи мне, ты больная?! Что с тобой не так, что? — понимая, что я осталась с ним один на один, что теперь даже сказать некому будет, я опять заревела, кусая губы в кровь, чтобы прекратить это. — Зачем ты это делаешь, а? Я же не трогал тебя, он тебя не трогал, как ты говоришь, так зачем? — порывисто прижав меня к груди, Егор затащил меня к себе на колени, зарылся лицом в плечо. Я смотрела на свою безвольно висящую кровоточащую руку и не могла понять, что же ещё чувствую, кроме отчаяния и одиночества. — Что же мне делать с тобой? Поговори со мной, пожалуйста. Чудо ты мое в перьях, как мне тебе помочь? Никак. Никак. Мне уже никто не поможет.