Painful

***

—…восстановление былой, насильно подавленной этими либеральными лицемерами военной мощи; месть за вынужденное подписание крайне унизительного договора, из-за которого наша Великая Империя превратилась в нечто абсолютно невразумительное с титановым ошейником на почти перегрызанной шее; очищение мира от недостойных, которые продолжают плодиться как тараканы, превращая все вокруг себя, в том числе и планету, в огромную свалку; подъем нашей расы на абсолютно иной уровень, где никому больше никогда не придется испытывать лишения, где наши дети, в отличие от нас, не узнают, что такое голод и нищета… Мне продолжать? В просторной комнате царила уютная полутьма. Бежевые обои отлично гармонировали с темно-коричневыми, плотно закрытыми шторами, а ближе к окну расположилась внушительных размеров кровать. Сейчас же на ней царил хаос, эпицентром которого оказалась бодрствующая фигура, полузакутанная в одеяло и смотрящая полным боли взглядом на остатки документов, до побелевших костяшек сжимаемые в руках. Эта самая фигура, оказавшаяся чересчур потрепанным, молодым мужчиной, который полным негодования и какого-то закоренелого смирения взглядом принялся сверлить пустующий, по непонятной причине стоящий прямо в центре комнаты стул. Мужчина, хрипло выдохнув, непроизвольно зажмурился и сжал листы еще сильней. Когда он в следующий раз открыл немного отдохнувшие глаза, на том самом одиноком стуле уже восседал человек в черной форме. Людей в этой форме Рейх видел даже чаще, чем серые одежды рядовых солдат, коих было в разы больше. Лишь один элемент выбивался из общей картины — погоны. Черно-белые, сшитые идеально до последнего стежка: три дубовых листа и соединенные полукругом два витиеватых колоса. Знаки отличия, которыми не могли похвастаться даже самые бравые войны, забавно, при их виде они могли найти в себе силы лишь отсалютовать их владельцу и полными нескрываемого восхищения взглядами провожать живое воплощение своего «светлого» будущего. Мужчина, сложив руки на спинке внезапно оказавшейся повернутой задней частью к кровати, слегка покачивался вперед-назад и выглядел при этом абсолютно беззаботно, хотя счастливая улыбка на белоснежном лице в полутьме комнаты и выглядела несколько жутко. Каблуки его кожаных ботинок мерно стучали по полу, пока шипованная подошва продолжала царапать дорогой паркет. — Я тоже безумно рад тебя видеть! И не смотри на меня так, я всего лишь решил пропустить эту твою крайне бессмысленную часть с «зачем» и «почему». Каждый раз одно и тоже, это тааак скучно. Просто невыносимо, тебе так не кажется? — оставив несчастный стул в покое, фигура в одно мгновение оказалась в плотную к Рейху, заглядывая из-за его плеча в помятые документы. — О, это же те самые краткие выдержки, которые мы просили прислать, лагеря смерти, да? — отобрав едва уцелевшие бумаги, напевающий себе под нос какой-то незамысловатый мотив, мужчина в форме бегло пробежался почти черными глазами по отчетам, попутно что-то отмечая непонятно откуда взявшимся карандашом — Хорошо… Восхитительная производительность, наши люди продолжают меня удивлять, не думал, что они закончат все раньше установленных сроков. — Не вижу ничего, — резко выхватив бумаги из и без того не сопротивляющихся рук собеседника, — хорошего. Горы трупов и лишь один выживший, твои эксперименты не стоят таких жертв… Младенцы, я бы сказал, что это низко, да только после опытах на беременных женщинах и сиротах падать ниже тебе уже некуда. Полные ненависти и непонимания голубые глаза встретились с абсолютно ничего не выражающими черными, временами отливающими алеющим пламенем. Несмотря на беззаботную улыбку, глаза оставались стеклянными, настолько бездушными, насколько они вообще могут быть у (не)среднестатистической галлюцинации. Даже немного больше. — Все имеет свою цену, они бы все равно умерли от голода или бомбежек, а так их неминуемая кончина приобретает не только смысл, но и приносит пользу. Ты как всегда зацикливаешься на мелочах, и это мешает тебе увидеть картину целиком. Наши ученые уже превзошли себя, мы опережаем весь мир на десять лет, если не пятнадцать, к тому же… — Мелочах? Больше тридцати трупов за день — это мелочи?! Да там люди за кусок хлеба готовы друг другу шеи свернуть, а большинство детей умирает в течении первого месяца. И это ты называешь мелочами? — Именно, об этом я и пытаюсь тебе сказать. Они умирают во благо мира. Идеального, нашего мира. Он уже совсем рядом. Еще немного… — остекленевший взгляд на секунду озарила пугающая искра, которая пропала почти сразу же, как Рейх, стиснув от нахлынувшей боли зубы, внезапно схватился за голову, — Вот, о чем я и говорил. Тебе нужно ко всему относиться проще, нервные клетки, знаешь ли, восстанавливаются крайне медленно, так и до срыва недолго. К тому же, как ты правильно подметил, эти так называемые «люди» готовы ради похлебки пойти на убийство себе подобных, разве этих животных можно назвать «людьми»? — Если бы… — достав из прикроватной тумбочки небольшой пузырек с множеством белых таблеток, Рейх потянулся за стоящим несколько выше стаканом воды, — если бы ты... мы не морили их голодом, при этом заставляя пахать сутками и рыть могилы, в которые через день или, если повезет, два попадут они же, то никому бы не пришлось- — Ложь. Люди… они всегда были такими, просто теперь, на войне, с них спали все маски, которые им приходилось носить каждый день дабы как-то обезопасить себя от осуждения себе подобных притворщиков и лицемеров. Гражданский жирок исчез, а вместе с ним и все их хваленые нормы морали, стыд и, конечно, совесть. — То что ты говоришь- — Это правда. Ты можешь сколько угодно это отрицать, но я ведь все знаю, — бесшумно переместившись за спину брюнета, тень легким касанием ледяных пальцев надавила на пульсирующие виски, — в конце концов, я — это ты. Правда, в разы сильнее. Тихий смех снова переместился, а вместе с ним и стул в очередной раз поменял свое расположение. — Я знаю, что тех шпионов подослали с твоего молчаливого одобрения. Это было очень некрасиво с твоей стороны, Рейх. Я не ожидал, что крысой окажешься ты, просто представь, если бы об этом узнали? Одним ужином дело бы не закончилось. Теперь этот злосчастный предмет мебели стоял почти у самого окна, пока ухмыляющийся собеседник, нехитрым жестом раскрыл шторы, впустив в комнату свет. — Если ты еще раз решишь вмешаться в мои планы, то одной мигренью не отделаешься, это я тебе гарантирую, — мужчина исчез, но разливающийся по комнате шепот, сначала похожий на шелест листвы, подкрадывался все ближе и ближе. — …раздирать изнутри: сначала будет казаться, что глаза протыкают до бела раскалённым шилом, затем в горло польется жидкий свинец, твое безумие как яд будет разливаться по венам, сжигая все на своем пути, — касание холодных пальцев к взмокшему от пота затылку вызвало непроизвольную дрожь, усилившуюся и без того зверскую мигрень. — Ты забудешь свое имя, для тебя уже не будет «до» и «после», единственным твоим спутником в пути непрекращающейся агонии станет спасительное забытие. Поэтому… — когда когтистая ладонь бесформенной тени с горящими глазами оказалась у самого лица ни на гран не испугавшегося, но до смерти вымотавшегося немца, все прекратилось. И навязчивый шепот, и могильный холод. Очень даже умиротворенный брюнет в форме с легкой улыбкой оказался у распахнутого шкафа. — Не забывай, что ты уже на краю, и стоит тебе всего лишь раз оступиться, как я буду рядом, чтобы помочь тебе отправиться в последний, а потому самый увлекательный полет в твоей жизни. А пока… — Как думаешь, что лучше: темно-синий или классический черный? По-моему, первый отлично подчеркнет цвет глаз. Еще есть тот бежевый, что шили специально во Франции, но мне кажется, что к нему будет проблематичнее подобрать ботинки, к тому же есть еще совершенно новый серый… Черноглазый брюнет, с на удивление искренней улыбкой, продолжал копаться в бездонном, наполненном вообще непонятно откуда взявшимися вещами гардеробе, пока другой, так и не привыкший к настолько резким перепадам настроение своего второго «я», пытался заставить себя собраться и вспомнить, про какую именно встречу говорит его завешенная уже с десяток, на любой вкус и цвет, костюмов «тень».