Painful

***

Солнце давно зашло за горизонт, и лишь тусклый свет свечей освещал облепленные тенями лица мужчин. Кипы различных документов лежали вперемешку с какими-то рукописными заметками и не столь многочисленными, бережно упакованными в отдельные файлы и альбомы фотографиями. Непонятно откуда появившуюся на столе бутылку коньяка бывшие противники «уговорили» уже на половину, когда вся подобная макулатура была детально изучена. Казалось, что это все История рассказана от и до. Однако если бы это разрешило хотя бы половину вопросов и неясностей, то бывший лейтенант не хватался бы за, хотя и несколько «подлеченную» янтарным спиртным, но все еще нещадно гудящую от избытка крайне бредовой, но неотвратимо правдивой информации голову. Казалось, многое вставало на свои места: и этот странный пакт о ненападении в самом начале противоречащий их идеологии, и последний год объективно бездарного руководства бесспорно гениального полководца, но все еще слишком много несостыковок и белых пятен. —…если отец не хотел сражаться против тебя, то зачем тогда сам напал первым? И к чему эти странные разговоры про внедрение шпионов? Если бы он представил союз с русскими в выгодном ему свете, никто бы и пискнуть не посмел против воли Фюрера. А ещё эти пять лет почти полного молчания, встречи в потемках, это ведь просто… Пододвигая к себе одну из карт наступления, где некоторые стратегически важные объекты были подписаны аккуратным, хотя и несколько размашистым, до боли знакомым почерком, немец нечаянно зацепил одну из фотографий, на которой были запечатлены двое улыбающихся юношей, между которыми, также тепло улыбаясь, стояла невысокая девушка восточной внешности. Пока Германия, не отрываясь, продолжал разглядывать лицо такого молодого и непривычно счастливого отца, Союз, слегка откинувшись на спинку стула и закурив уже пятую, если не седьмую сигарету, решил дать парню немного посидеть в тишине. Все же Германия информацию впитывал жадно, но вот принять ее так же легко не мог, что и неудивительно. Не каждый день узнаешь, что враг твоего отца оказывается его лучшим другом, похоже на начало плохой шутки. Но задавал он вопросы правильные, хотя готов ли он получить ответы? Наверное, к такому подготовиться просто невозможно. Когда та, привлёкшая его внимание с самого начала, черная папка внезапно накрыла собой и карту, и фото, зеленые изумруды наткнулись на непроницаемый взгляд холодных, словно хрустальных глаз. Также молча принимая тяжелую папку, еще раз мельком взглянув на потянувшегося к наполовину опустошенной бутылке коньяка русского, Германия провел пальцем по сухой бумаге. Только его взгляд коснулся написанного, волна беспокойства и непонимания накатила на оживившегося немца. —…медицинская карта? — На имена можешь даже не смотреть, конечно, они на каждой из справок абсолютно разные. А большие свертки с зелеными печатями — это ручные записи вашего бывшего придворного лекаря. Все остальное разобрать тебе труда не составит, верно? Казалось, слова Союза и вовсе пролетели мимо Германии, который уже в бешеном темпе перебирал различные медицинские записи и документы, названия препаратов и рецепты. Пока даты сменяли друг друга, года шли за годами, а вместе с ними и видоизменялись диагнозы, к сожалению, отнюдь не в лучшую сторону. «Легкая форма», сменялась «…острые приступы…», а затем появлялись и «…тяжелая форма», «…хронический…». Также менялись и имена, и возрасты, и лишь два диагноза оставались постоянно неизменными. А взгляд зеленых, внезапно потемневших глаз с каждой строчкой становился все ярче и ярче, словно где-то внутри Германии разгорался неконтролируемый пожар, превращая все его внутренности в жалкие, присыпанные пеплом ошметки. Внезапно подорвавшись с места, не замечая с грохотом упавший на пол стул, который был явно старше его самого раза в два, немец начал расхаживать вперед назад по комнате, продолжая листать уже и так потрепанную папку. Через мгновение папка шмякнулась обратно на стол, а молодой лейтенант, закрыв лицо ладонями, с силой сжал свои несколько отросшие волосы. Подняв прозрачный стакан с янтарной жидкостью на уровень горящей свечи, Союз мельком подметил, что парень еще неплохо держится. Когда старик вручил ему эту чертову папку, она едва не оказалась сначала выкинутой в окно, и затем бочком все же побывала в горящем камине. В целом, после его небольшого срыва кабинет теперь нуждается в легком косметическом ремонте. То есть восстановлению почти не подлежит — Теперь все понятно… и эти постоянные перепады настроения, и его фанатичное желание сначала отправить меня на передовую, а затем ненавязчивые попытки забрать обратно, и тот кровавый след на стене… Mein Gott.* Это же было так очевидно, как можно было просто… Ich bin so ein idiot.** Второй стакан, заботливо предложенный коммунистом, был опустошен уже через несколько секунд. Когда тишина слишком затянулась, Германия тяжело вздохнул и, снова вцепившись в несчастные волосы, с таким отчаянием, на которое только мог быть способен человек, повторил уже набивший оскомину вопрос: — Почему?! — Стечение обстоятельств. Люди называют это судьбой, но я не верю во весь этот бред, придуманный романтиками для придания собственным очеркам щепотку приторного драматизма. Если Рейх хотя бы изредка задумывался о себе, а не взваленных на него обязанностей, все бы было совершенно иначе. Если бы я не списывал его болезненный вид на банальную усталость, а повел его за шкирку к докторам, если бы этот свихнувшийся на почве собственной значимости старик с самого начала не поставил целью угробить собственного сына. — Если бы я хотя бы раз прислушался к себе и не закрывал глаза на чересчур резкую перемену в поведении отца… мы жили в одном доме столько лет, а я ни разу не заметил, чтобы он хотя бы раз пил какие-нибудь таблетки. Но ведь ему прописывали сильные обезболивающие… Немец, в течение нескольких минут остекленевшим взглядом смотревший на собственные ладони, очнувшись, услышал лишь конец фразы коммуниста. —…остаться в тайне. — Что, зачем? Ведь получается, что отец мало того, что всячески пытался предотвратить войну, но и ушел из жизни не из-за страха, а ради мира! И… То, что иллюзии Германии насчет теории отца быстро рухнули, не могло не радовать. Все же авторитет отца для парня был неоспорим, и, если отец не хотел войны, значит, она и не нужна. А почему именно не нужна — на этот вопрос он ответит себе уже сам. — Во-первых, в это никто не поверит, тебя скорее сочтут обезумевшим фанатиком, а документы заберут и сожгут. Нам же лучше будет, если ты сейчас тихо отсидишься какое-то время, а затем, сыграв искреннее раскаяние на публике определенных личностей, толкнешь громкую речь о мире и снова замолчишь на несколько лет. —…да, наверное. Но, если отец не был инициатором войны, то кто… — Те, против кого Рейх боролся всю жизнь и, я надеюсь, что половина из них уже загорает в Аду. Я расскажу об этом тебе немного позже, а сейчас уже слишком поздно. Твоя комната вторая слева, если что-то будет нужно, ты знаешь, где меня найти. Когда дверь захлопнулась, то Союз, взяв папку, подошел к камину. Найдя спички, мужчина поджег уже остывшие угли, когда огонь стал медленно набирать силу, согревая ледяные камни. Сев в мягкое кресло, Союз, медленно доставая каждый лист из шелестящей папки, рвал его на четыре части и кидал в алое пламя. Танцующие язычки жадно поглощали внезапное угощение, изредка вспыхивая особенно ярко, пока молодой немец, едва дойдя до кровати, рухнул на нее. И хотя ему ужасно хотелось спать, он так и пролежал до утра, глядя через открытое окно на затянутое тучами грозовое небо. Наконец-то пошел дождь…