Следуя донесениям

В молодости он любил проводить время за охотой в кругу товарищей. Средства позволяли держать большую псарню. Отец умер рано, а мать управляла хозяйством средне. Ни братьев, ни сестёр у него не было, и все состояние перешло к нему в руки со смертью матери. Он сам не знал, почему сейчас вспомнил прошлое. С годами воспоминания о родителях тускнели, и становилось все тяжелее мыслями возвращаться в родной дом, который ему давно не принадлежал. У него не сохранилось даже фотографий родных или друзей, да и где они теперь? Покалеченные, преданные, отвергнутые, забытые. Ему повезло больше, чем им. Несмотря на все коллизии, он вновь на русской земле и на нем погоны генерала СС. А ещё перед ним снова стояла Миронова. Эта женщина послана в наказание. Да, определенно. Не успел он принять на себя командование, как она кубарем влетела в его жизнь, сшибая всё на своём пути. Пусть рассказывает другим, что её приволокли силком. Уж он-то помнит, как, ничего не подозревая, вернулся с совещания и застал ее у себя. Чем он все это заслужил? Лучше бы ему прострелили ногу! Он разглядывал ее уже минут пять, но она никак не реагировала. Стояла, опустив руки, и смотрела в пол. Солдаты привезли обратно и доложили ему о смерти подруги. Врач не успел ничего сделать. – Герр генерал! Как быть с медсестрой? Надо было сказать, чтобы забирал к чёртовой матери. Что ему с ней делать? Зачем подруга сделала аборт у медсестры? Разве он не договорился с врачом? Женщины...они вечно торопят события, а потом приходится закапывать их тела. Подумаешь, беременна. Могла и родить, осталась бы в живых, а так... Анна, наверное, так бы и осталась стоять в той палатке, если бы не солдаты. Поди, не помнит, как оказалась в машине и как ее привезли. Райхенбах глянул на время. Пора ехать. А куда деть девчонку? Сейчас только одиннадцать утра, ладно, будь это ночь, но оставить на весь день у себя? Неизвестно, как скоро вернётся. Он бросил в ее сторону взгляд. Анна не проронила ни слова за все время. Белая, с остекленевшими глазами. Наведи дуло пистолета, и не заметит. Что она там кричала ему ночью про подругу? «Она – все, что у меня осталось...» Почему ему приходится разгребать этот бардак? Нужно всего-то выгнать эту русскую, так поступил бы любой немецкий офицер. Он не тронул за все месяцы ее и пальцем, но по какому-то неведомому стечению обстоятельств уже несет за неё ответственность, иначе как объяснить, что она опять здесь? Бессмысленно отправлять к раненым солдатам, сейчас она не способна на элементарную перевязку, только покалечит кого-нибудь. Он решил оставить ее здесь и озвучил своё решение. В ответ никакой реакции. Райхенбах хорошо понимал Анну. Он был в похожем состоянии, когда страна проиграла в Первой мировой. Позорный мир. Четыре года кровопролития, потерь, лишений привели к такому концу. Не хотелось жить. Чувства позора за родину и вины жгли сердце, а у неё – чувство потери? Райхенбах ушёл, надев куртку и взяв со стола необходимые бумаги. Анна долго не двигалась с места. Не поднимала головы. Она окаменела. Белая как снег, у неё не было сил ни молиться, ни роптать на судьбу. Рука сжимала медальон Нины с такой силой, отчего на внутренней стороне ладони проступили капли крови. Овальной формы, тёмный, отполированный медальон с тремя драгоценными камнями по центру. Внутри были две фотографии – мужчины и женщины. Родители Нины, догадалась Анна. Тёмными глазами и цветом волос Нина походила на мать, от отца ей достался разрез глаз и улыбка. Анна закрыла медальон и повесила на шею. Потом она опустилась на пол и просидела так до возвращения Райхенбаха. Он вернулся ночью, она подняла голову, и на безжизненном лице не промелькнуло ни одной эмоции. Еда на столе осталась не тронута. – Решили заморить себя? Что ж... Анна молчала. Он заметил две глубокие морщины у неё между бровями, они придавали напряжённое выражение ее неподвижным глазам. Бригадефюрер прошёл мимо, потушил свет и закрыл наглухо дверь к себе в комнату. На другой день Анна также не притронулась к еде, к куриному бульону, который он поставил перед ней в начале завтрака, и Райхенбах отдал должное ее упрямству. Нет, решительно ее следует отправить обратно в санчасть! Сегодня он снова вернётся затемно, и найти хладный труп у себя не хотелось от слова совсем. Ее организм и так был ослаблен, а от голодовки она уже еле сидела. К утру у неё начала раскалываться голова, и ей бы стоило прилечь. Он было собрался уйти, но развернулся, сбросил куртку, стянул перчатки и швырнул в сторону, взял ложку и зачерпнул куриный бульон. – Ешь, – приказал бригадефюрер, но она отвернулась. Он втянул носом воздух и толкнул ложку ко рту, металл проехался по зубам. – Живо! Анна разжала губы, чтобы возразить, как бульон оказался во рту. Проклятая быстрая реакция военных! Ей пришлось проглотить, едва не подавившись, иначе он бы так никогда и не вытащил ложку. – Замечательно, – издевательски прокомментировал Райхенбах. – Видите, это не так сложно. – Я не буду! – прошипела она, проглатывая очередную порцию. Бульон потек по подбородку. – Будете, – отрезал он. – Вы съедите всю тарелку, иначе видит Бог... Анна выбила из руки столовый прибор, и тот со звоном упал на пол, а затем опрокинула миску. Глаза бригадефюрера сузились. Вот сейчас он ударит ее! Но Райхенбах схватил за руку и поволок к умывальнику. Анна забилась в железной хватке, начала упираться ногами. Она захотела ударить его, как он неожиданно окатил ледяной водой из ковша. По волосам, лицу потекла вода под форму. С немецким педантизмом генерал отмывал ее от супа и грязи. Не церемонясь, он снова вылил на неё ковш. Да, идея опрокинуть на него суп была ужасной, и ладно, если бы попала! – Наконец-то, – довольный работой, сказал Райхенбах, – теперь на вас можно смотреть без брезгливости. – Подонок! Анна толкнула его в грудь, желая одного – стереть с лица самодовольную ухмылку. Между ними завязалась борьба. О, он был в разы сильнее и стоило только захотеть, она бы полетела на пол от одного удара, но тогда Анна не задумывалась, что Райхенбах сражается не то что бы не вполсилы, он вовсе лишь защищается и ловит ее руки. Она сшибла его с ног, и он полетел на кушетку, потянув за собой. Анна вскрикнула, падая ему на грудь. Секундное замешательство позволило ей выхватить пистолет из кобуры и наставить на него. – Не двигайся! Если хочешь убить – стреляй сразу, не трать время на слова. В этом и была ошибка Анны. Райхенбах выбил из рук «люгер» и опрокинул ее на спину. Она попыталась сопротивляться, но он перехватил ее запястья и сжал так, что Анна чуть не взывала от боли. Он придавил своим телом и с удивлением обнаружил, что девушка под ним резко замерла. В больших глазах вспыхнул страх. – Какая восхитительная самонадеянность! – усмехнулся Райхенбах. – Вот уж чего я никогда не делал, так не брал женщин силой, тем более, таких чумазых! Анна покраснела так сильно, как казалось, ещё никогда в своей жизни. Она захотела выкрикнуть, чтобы он шёл к дьяволу вместе со всей немецкой армией, но вовремя прикусила язык. Хватка на запястьях ослабла, и Анна толкнула его в грудь. – Немедленно слезьте с меня! – Разумеется. Он встал с кушетки, поднял с пола пистолет и посмотрел на растрепанную Анну. – Приведите себя в порядок, завтра утром вы вернётесь к своим обязанностям. У нас здесь не санаторий, возиться с вами я не буду. – Так убейте меня! – Слезы брызнули из глаз. – Вы всё у меня отняли! – заголосила Анна, подскочив. – Вы все уничтожили, все растоптали. У меня ничего не осталось! Райхенбах нахмурился, не понимая, что конкретно он отнял и уничтожил, к тому же, растоптал, но быстро сообразил, что под «вы» подразумевались все немцы. – Хочешь умереть? Надеешься, смерть избавит от страданий? Что же, стреляйся! Её пальцы грубо разжали и вложили в руку пистолет, а затем сжали ладонь и приставили дуло к виску. Анна судорожно сглотнула. – Давай. Ты же этого хотела или надеялась, что курок спущу я и тебе не придётся принимать решение? – Он переместил пистолет ей под подбородок. – Лучше так, как думаете, Анна Викторовна, а? Или в сердце, чтобы не испортить лицо? Как вы желаете? Она чувствовала холод металла, её пальцы сжимали курок, нажать – и пуля вышибет мозги. Она не могла шевельнуться – второй рукой он держал за шею. – У вас такая нежная, израненная душа! – продолжал он яростно. – Ведь именно вам приходится каждый день проводить в окопах, идти в бой и смотреть, как умирают товарищи, с которыми недавно делили паёк. Видеть, как их разорвёт снарядами и понимать, что все кончено, этих парней даже не похоронят по-человечески. Не вы, а кто-то другой вторые сутки нежится на подушках, потому что какая-то девчонка умерла от аборта по собственной дурости! Хотите умереть? Я предоставлю шанс, я милостив к женским просьбам. – Он надавил пистолетом под подбородком. – Вы совершите подвиг во имя подруги, о котором, увы, никто не узнает. Акт самопожертвования – звучит гордо! Ну же, чего мы ждём? Чего он от неё добивался? Чего хотел? Стуки собственного сердца отдавались в ушах, оно билось так сильно и тревожно, что, казалось, вырвется из груди. – Что, нет? Как просто выставить сволочью того, кто заляпался в чужой крови, верно? И как легко оставаться святой, не попробовав плыть против течения! Либо вы накладываете на себя руки, либо утираете слезы и продолжаете жить дальше. Жизнь – паршивая штука, Анна Викторовна. Она может окунуть нас в чан с дерьмом, но лишь вам решать – пойти на дно или попытаться спастись. Он не был чудовищем. Так, по крайней мере, считал. Убивал – да, и сам себе был судьей. Вся его жизнь – война, в ней не было места жене, детям, семье. Он сам выбрал такой путь и не нуждался в людском милосердии. Ее горячие слёзы упали на руку, и Райхенбах отступил. Когда началась Первая мировая ему было двадцать два, он был, как она сейчас – пылкое сердце, высокопарные слова, необдуманные поступки. Анна посмотрела на него исподлобья и, встретившись взглядом, потупилась. Райхенбах заметил на шее медальон, по всей видимости, выскользнувший из формы во время борьбы. Раньше он не замечал на ней этого украшения. Не дорогое, но и не безвкусица. – Чего вы хотите от меня? – воскликнула она. – За что мне сражаться, ради чего жить? Он перевёл взгляд с медальона на неё. – Опять просите, чтобы я упростил вам задачу, чтобы я дал ответы на все ваши вопросы. Нет, дорогая Анна Викторовна, не перекладывайте с больной головы на здоровую! Это ваша жизнь, и вы сами должны решить, – он коснулся пальцами медальона, и Анна вздрогнула, – вы должны решить, за что вам бороться и ради чего жить. Ее пальцы машинально потянулись к медальону, и он отдернул руку прежде, чем Анна успела до него дотронуться. Она убрала медальон на чёрном шнурке под одежду. Она молчала очень долго, он успел привести в порядок форму, упорядочить на столе папки с бумагами. 28 декабря. Что принесёт 1944 год? Победу или поражение? Очередной год войны? Тысячи убитых, пленных, замученных? – Убью себя и не увижу судебного процесса. Райхенбах поднял голову и увидел устремлённые на него глаза. – Судебного процесса? – Да. Над всеми вами. Он покачал головой, уголок рта поднялся вверх, смягчая выражение лица. – А кто будет носить мне передачки? Она скрестила на груди руки. – Вас расстреляют раньше, вы не успеете проголодаться. – Прекрасно, – подхватил бригадефюрер. – Если вам станет чуточку легче, можете представлять, как лично сдаёте меня своим и одна с боевым кличем берёте в плен мою дивизию. Они были знакомы с октября, и до сих пор Анна не понимала, что он за человек. Вся она была для него, как открытая книга, а вот он – тайник за семью печатями. – Где...она? – глухо спросила Анна, назвать имя Нины у неё не хватало сил. – Не имею привычки интересоваться о телах, советую вам впредь поступать также. – Вы понятия не имеете, что с ней стало? Райхенбах застегнул куртку до горла и ответил: – Ни малейшего! Она хотела было попросить узнать для неё, но передумала. Он не согласится, да и хотела ли Анна увидеть все это ещё раз? Сейчас же перед глазами вырос образ окровавленной Нины с остекленевшими глазами. Анна вздрогнула. – Что мне делать? – Простите? – Сейчас только утро. Я не могу просто сидеть. – Час назад ещё как могли! Он посмотрел ей в лицо, глаза от двух бессонных ночей опухли и покраснели. Анна и вправду с трудом держалась на ногах. Как же сильно она его ненавидела, раз бросилась в драку из-за двух ковшей холодной воды. Поразительная своенравность! – Лишней машины, которая могла бы отвезти вас в санчасть, нет. Отдыхайте. – Я не ранена, – возразила она. Он обернулся. – Вы на ногах еле стоите. Если вас отвезти, вы не проработаете и часу. Упадете плашмя и вас снова привезут ко мне. Чего доброго, начнёте здесь хворать. Я терпеть не могу хворающих женщин! Вы станете нервной и капризной, а вы, к слову, не подарок. Анна вскинула брови. Что за несносный мужчина! Он смеётся над ней! – Вы...вы просто невозможны! Если вас разорвёт снарядом, я буду очень рада! – А как же судебный процесс, Анна Викторовна? – весело заметил он. – Нет, вы обязаны, слышите меня, обязаны молиться денно и нощно о моем здоровье. Райхенбах рассмеялся, и она топнула ногой. Он ушёл, не подозревая, насколько оказался прав, говоря о хвори. Через пару часов у неё сделался жар. Анна не спала две ночи и сегодня утром чувствовала себя дурно. Эмоциональное потрясение, отсутствие сна, общее состояние подорванного здоровья вылились в недомогание. У неё не было аппетита, единственное, что было в ее желудке – это те жалкие несколько ложек куриного бульона, которые в неё влил Райхенбах. Анна легла на свою кушетку и попыталась уснуть, но недуг уже завладел ею. Анна не знала, как оказалась в чаще, и почему сейчас стоял знойный, летний день. Ей навстречу вышла Нина в темно-красном бархатном платье. Как-то она обмолвилась, что всегда мечтала о бархатном платье и чтобы то обязательно было насыщенного, винного цвета, и волосы были убраны в модную прическу, а не «какая-то коса». – Хорошо здесь, правда? Сейчас Нина была куда реальнее, чем несколько дней назад. Умиротворённая, довольная, спокойная – такой, какой должна быть любая девушка в мирное время. Нина легла на траву, скрестив руки за головой. В лицо палило солнце, она, сощурившись, улыбнулась, глядя в небо. Анна присела рядом, на ней была все та же немецкая форма. Она аккуратно коснулась плеча Нежинской, боясь, что та растворится. – Ты мертва и это сон? – острожно спросила Анна. Нина повернула лицо и улыбнулась, на щеках показались ямочки. – Я буду жива, пока ты будешь помнить меня. – Ее ладонь легла на сердце Анны. – Я вот здесь, Анна. Я всегда рядом. Мой путь окончен, но твой только начинается. О, моя дорогая! Если бы не твой дар, мы бы не смогли увидеться. Раньше я бы сочла тебя сумасшедшей, но сейчас так рада, что ты видишь, слышишь нас. Нина замолчала, увидев медальон матери. Она провела пальцами по гладкой поверхности. – Ты сохранила. Береги его, пожалуйста. Анна сжала холодные пальцы Нины и спросила: – Так ты...останешься? – Да. До тех пор, пока ты будешь во мне нуждаться. – Что это значит? Нет. – Анна мотнула головой, желая стряхнуть печальные мысли. – Мое воображение разыгралось, это сон. – Очередной кошмар? Но ведь ты знаешь, как убили твоих родителей, ты видела, ты была там. Ты помнишь, как убили твоего дядю. – Знать, как умерли твои близкие люди, не дар, а проклятье. Нина приблизила лицо, зашевелила губами, но Анна ничего не услышала. Откуда-то издалека раздалась немецкая речь, Нежинская снова что-то сказала. – Я не слышу тебя! – испуганно воскликнула Анна. Подул ветер, тучи заволокли солнце. От холода кожа покрылась мурашками. – Анна! – крикнула Нина. Ее очертания становились размытыми. – Анна! Анна попыталась ухватиться за руку, но Нежинская рассеялась, оставив после себя туман, будто и не было ее никогда, и все случившееся действительно сон. Нет! «Анна!» – раздалось явственно в ушах. Она открыла глаза, быстро подняла голову и почувствовала тёплые, крепкие руки на своих исхудавших плечах. Она вдруг замерла в кромешной тьме, и судорожные рыдания, сдавливавшие грудь, внезапно вырвались из ее груди. Анна прижала ладони к лицу, стараясь заглушить их, но все ее тонкое тельце поднималось и билось, как птица в силках. Он погладил ее по спине, и она упала ему на грудь. Тело сотряс новый поток рыданий. Всю ту боль, которую держала в себе, Анна выплёскивала. Ее пробивал озноб, раскалывалась голова, но больше всего болело ее израненное, измученное от потерь сердце. Он обнял ещё крепче и мягко, словно она маленькая девочка, гладил по волосам. Боже, как это неправильно! Боже, как ей было это сейчас нужно!