Следуя донесениям

Вода была тёплой, а баня натопленной. Не для неё, конечно, а для высшего командования, но то ли в честь Нового года, то ли после трехдневной болезни (а не потому что ей срочно требовалось помыться), но и Анне досталось два таза воды. Она промыла в последний раз длинные волосы и задумчиво посмотрела в небольшое, заляпанное зеркальце, висевшее на стене напротив. От пара оно запотело, и Анна провела рукой. После болезни ее лицо заострилось. Тогда, той ночью, у неё был жар, и в памяти возникали отрывки, как Райхенбах успокаивал, а она рыдала на его груди. Анна надела чистую форму по размеру, не то, что в прошлый раз. Застегнула пуговицы до горла, заплела косу и глянула в зеркало. Война изменила ее, от той румяной девочки, записывающейся в медсестры, ничего не осталось. Думала ли она, что попадет в плен и что сможет в нем выжить? Два дня она «хворала» по выражению бригадефюрера, и ему пришлось отпаивать лекарствами. – Нужно будет поблагодарить его, – глухо сказала Анна сама себе, и в отражении на миг появилась Нина, приподняла, улыбаясь, бровь и исчезла. Анна надела куртку, шапку и поспешила по протоптанной дорожке к дому, в котором жил Райхенбах, и в котором она не раз ночевала. Райхенбах работал за столом. Он выкурил несколько сигарет в отсутствие Анны, и комната была пропитана запахом табачного дыма. Глянув на неё исподлобья, он вернулся к карте. Китель на нем был расстегнут, первые две пуговицы на серой рубашке тоже. Спокойно поднималась и опускалась грудь. Райхенбах затушил окурок и закурил следующую сигарету. Зажав зубами, он что-то обвёл на карте, записал у себя и снова принялся изучать местность. Вдруг что-то звякнуло со стороны шкафа, и бригадефюрер отнял глаза от бумаг. – Что вы там, черт возьми, делаете? Если вы тут спите, то ещё не значит, что можете хозяйничать. – Откуда это у вас? – в свою очередь спросила Анна и осторожно вытащила бутылку скотча. – Положите на место, – ответил он. – Для чего вы ее бережёте? – Для дня победы. – В вашем случае это будет день поражения. – Положи, кому говорят. Это дорогой скотч. Я не для того вёз сюда, чтобы потом его распила глупая девчонка, которая единственное, что пробовала, так это наливку. Но Анна сунула бутылку под мышку, вытянулась на носках, с любопытством высматривая, чем ещё можно поживиться. – Вам неинтересно, – вдруг заговорил он, – как идут дела? – А вы расскажете? Анна перестала лазить в его шкафу (бригадефюрер выдохнул), слезла с табуретки и пододвинула кресло к письменному столу, села напротив Райхенбаха. К своему стыду, она довольно быстро освоилась в его холостяцком жилище. Главное, усвоила она, не лезть на рожон, когда он не в настроении и сидеть, как мышка в присутствии других немцев. Прошлым вечером температура спала, и она поужинала наваристым супом и куриной ножкой. Остальное в ее ослабленный организм не влезло. Райхенбах заметил, что ей следует лучше питаться, у него солдат на войну не хватает, а выделить двоих, чтобы те рыли ей могилу в случае кончины, он не в состоянии, поэтому Анне придётся есть за нескольких. Всё-таки, подумала она в ту ночь, он может быть приятным, когда не ведёт себя по-свински, поспешно добавила она. Он был интересным собеседником, подмечал в ней то, что она хотела от него скрыть и добродушно смеялся над ее бесполезными потугами. Он был не таким, как Рихтер – вот, кого Анна точно боялась и ненавидела. Рихтер приходил каждый день и долго беседовал к Райхенбахом, тряс какими-то бумагами. Она не понимала ни слова, но понимала, что командир дивизии не во всем соглашается со своим подчинённым. В холодных глазах оберфюрера не было ничего, кроме жестокости. Он бы убил ее запросто, от скуки, не будь Анна под крылом бригадефюрера. – Да, скорее всего нам придётся покинуть насиженное гнездышко, Анна Викторовна. Анна вся подобралась, побелевшие губы дрогнули. – Неужели... – Да. Житомир сегодня взяли, а с ним в придачу несколько железнодорожных станций и больше сотни населённых пунктов. – Значит, скоро победа, – выдохнула она. Победа! Сладкое, долгожданное слово. Как она мечтала увидеть своих, услышать из их уст громкое: «Победа!». – Не сильно-то кричите здесь о своей радости, – заметил Райхенбах, напомнив о солдатах на крыльце. – Почему вы мне рассказали? Не боитесь, что я могу сбежать и рассказать своим? Он сощурился и сухо сказал: – Свои же пустят вам пулю в лоб, не успеете глазом моргнуть, mon ami. Да и потом, продвижение Советской армии невозможно скрыть, мы вынуждены покинуть наше пристанище. Анна глянула на кипу бумаг и разложенную карту, Райхенбах проследил за траекторией ее взгляда и рукой отодвинул в сторону документы. Даже если бы она успела что-то разглядеть, то не поняла бы ни строчки на немецком. – Когда? – Дайте сюда бутылку, не могу смотреть, как вы ее сжимаете. Анна отдала и повторила вопрос. – А вот это, ma chère, вас не касается. Хотите выпить? Она удивлённо взглянула. – Вы разве не бережёте ее для победы? Уголки его губ едва заметно дрогнули в улыбке. – Если пообещаете не выпить всю бутылку, останется и для моей победы. Райхенбах скинул китель, перехватил бутылку и вдруг нахмурился. – Здесь нет стаканов. Хотя, принесите те две кружки. Анна исполнила просьбу и когда вернулась на место, обнаружила перед собой апельсин. – Апельсин? – воскликнула она. – Но откуда? Вы взяли мне? Он пожал плечами. – Новый год, – ответил бригадефюрер, объясняя двумя словами свой необычный поступок. Анна взяла гладкий апельсин, втянула запах и прикрыла глаза. Апельсин пах детством, беззаботностью. Он напомнил время, когда все было понятно и просто, а единственное горе – не купленная кукла. Райхенбах налил немного виски в жестяную кружку Анны и пододвинул. Он понимал, что она не умеет пить и захмелеет после двух глотков. Анна поднесла кружку. Она почувствовала тонкий аромат сухофруктов. Раньше ей не доводилось пить ничего подобного, даже той самой наливки, которую очень любил дядюшка, поэтому сейчас она просто обязана попробовать и узнать, каково это. Анна сделала аккуратный, маленький глоток. Непонятный, сладкий вкус. Желая распробовать, она выпила ещё и закашлялась. Виски прожег огненный путь от горла вниз. – У меня не так много скотча, чтобы вы им плевались, – проворчал Райхенбах. – Какой странный вкус, что это? Бригадефюрер поднес чашку. Жидкость коснулась его губ. Он попробовал, перекатывая на языке. – Скотч с нотками сладких ирисок и дымчатым привкусом. – Так вот какой он – вкус вашей победы. Райхенбах бросил на неё нечитаемый взгляд. Анна допила виски. По телу разлилось тепло. Приятное послевкусие. Анна почувствовала небывалую, восхитительную легкость и подняла глаза на пристально наблюдавшего Райхенбаха. – Мне нравится. – Что вы чувствуете? – Легкость... Она принялась чистить апельсин. Сок брызнул на пальцы. В воздухе повис сладко-свежий запах, напомнивший двоим о семейных праздниках. Она подняла на него глаза. Он задумчиво смотрел поверх ее и все также, не моргая, сделал глоток. Он всегда держался с ней просто, но Анна чувствовала, что за границы дозволенного лучше не пытаться зайти. Размышляя, она отправила дольку в рот и от кислоты сморщилась. – Не сладкий? – Нет, но это ничего. Анна слишком давно не ела фрукты, отчего сейчас апельсин казался слаще самого спелого арбуза. Она испачкала в соку руки, он дал платок. – Спасибо. – Анна вытерла пальцы. – Я не поблагодарила за новую форму. Он кивнул. – Можно спросить? Правый уголок его губы поднялся вверх. – Спрашивайте. – Почему вы воюете? – Вы уже спрашивали. – Да, долг офицера, помню. А все же, почему? Понятно, за что сражаемся мы – за своё будущее, за свободу, жизнь, страну. А вы? Почему вы пришли к нам? Пока Райхенбах тянул с ответом, Анна для смелости выпила ещё. Скотч постепенно снимал сковывавшее напряжение. – Сколько вам? – Двадцать один. – Сколько вам было, когда пошли на войну? – Я ушла на фронт в этом году. Бригадефюрер задумчиво погладил подбородок. – Почему не раньше? Боялись? Он увидел, как дрогнули ее руки, и она закусила губу. – Из-за мамы, – тихо ответила Анна, но он расслышал. – Она просила...остаться, плакала, ругалась, уговаривала... На глаза навернулись слезы, и Анна быстро стёрла их пальцами. Ее чашка оказалась пуста. – Налейте...ещё, – сдавленно попросила она. Она избегала его взгляда, чувствовала, что смотрит, изучает, будто хочет вывернуть наружу, узнать все тайны, страхи. Она молчала, и он молчал. Анна вспоминала о матери, как та хватала за руки, плакала и просила одуматься. «Ещё ты! Ещё тебя потерять? Нет, нет! Никогда! Не пущу!». Мать загородила собой дверь и качала головой. На дворе была зима 1942 года, только пришла похоронка на дядю. Кроме них двоих больше никого не осталось. Анна вздрогнула, когда Райхенбах медленно поднёс бутылку и налил ей. – И где сейчас ваша мать? Его голос прозвучал чересчур резко в звенящей тишине. От выпитого алкоголя ей оказалось проще говорить о своей семье, о своих потерях. – Ее повесили немцы, – Анна запнулась, но подняла голову, устремляя взгляд прямо на бригадефюрера, – на глазах у всей деревни. Его брови дернулись, образуя морщинку. – И на ваших тоже? Анна качнула головой. Когда это случилось, на ней уже была форма медсестры, она только-только прибыла на фронт. Во сне, как наяву, она увидела последние минуты жизни мамы. Через несколько месяцев до неё дошло письмо, в котором сообщались обстоятельства смерти. Письмо так и осталось в ее вещах, когда их атаковала Вторая танковая дивизия СС и захватила в плен. – Все погибли, – зашептала Анна. – Все. Никого не осталось. Анна сделала пару коротких глотков и закусила долькой апельсина. Райхенбах молча рассматривал ее. Как страшно остаться в столь молодом возрасте одной. Знать, что никому нет дела до тебя, что никто не ждёт, не переживает, не пишет писем. Есть ты или нет, всем все равно. Он глянул на стрелки часов. Полночь. Заканчивается 1943 и начинается новый, богатый на события год. Они на пороге 1944. – С Новым годом. Фраза повисла в воздухе. Не при таких обстоятельствах поздравляют с праздником. Получилось как-то глупо, по-дурацки. Он налил себе и выпил до дна. Очередной испорченный Новый год. – Вы не загадали желание. – Что? – Желание, – пояснила Анна. – Нужно загадать желание, и оно сбудется. – Неужели? – усмехнулся он. – И как часто сбывается? – Просто нужно верить. Вы так и не ответили, – сказала она после минутного молчания. – Думаете, я забыла? Райхенбах улыбнулся и взял кружку. – Боюсь, мой ответ разочарует вас. – Вы пока что ничего не сказали. – Откуда такое любопытство? Шьёте на меня дело? Анна отпила из чашки, ее глаза блестели. Райхенбах скользнул по ней внимательным взглядом. Девчонка совсем окосела, ей бы больше не наливать. В такт его мыслям Анна забралась с ногами на кресло (благо, сапоги сняла по возвращении из бани) и поудобнее устроилась. – Что вам нравится в женщинах? Ответом ей послужил короткий смешок. Анна сощурилась. От виски у неё начал заплетаться язык. – Раз вы не хотите...– она запнулась, – не хотите говорить, то я предположу. Он подпер рукой подбородок, с интересом ожидая предположений. Пожалуй, этот Новый год выбивается из вереницы всех прочих. – Ноги? Лицо? Грудь? Хоть он и не был пьян, но посчитал возможным сказать правду, тем более, она не угадала. – Душевность. – Ну-у... я не то имела в виду! Он повёл плечом. – Каков вопрос, таков ответ. Анна склонила голову вправо. Сейчас от генерала СС не исходило никакой угрозы. И прежде, чем мозг успел обработать мысль, она уже ее озвучила: – Вы не похожи на них. Райхенбах облокотился на спинку кресла и пристально посмотрел угольно-чёрными глазами, обжигая взглядом. Анна мотнула головой, скидывая наваждение, и подхватила со стола бутылку. Райхенбах поморщился – эта единственная бутылка виски была на вес золота и её распивали самым отвратительным способом, совершенно не желая прочувствовать восхитительный вкус или хотя бы создать видимость осознания своего везения. Он тяжело вздохнул, когда Анна слизала языком капли с горлышка. – Знали многих немцев? – После продолжительного молчания, наконец, спросил он. – Так близко только вас, генерал. – Вам, Анна Викторовна, дочери столбового дворянина, желательно больше не пить. Он вышел из-за стола и подхватил ее на руки, не обращая внимания на слабые попытки сопротивления. В мозгу пробежала мысль, что она совсем девочка, которую война заставила резко повзрослеть, и которая совершенно не умеет пить. Райхенбах уложил Анну на кушетку и накрыл одеялом. Она посмотрела на него осоловелыми глазами, сонно улыбнулась и зарылась лицом в подушку. Их пути неожиданно пересеклись, и то было чудно́ для него. Она не напоминала ему о спокойной жизни, скорее наоборот, рядом с ней он осознавал, что это невозможно. Он понимал всю неправильность завязавшихся между ними отношений. В такое время любая связь недопустима. Райхенбах убрал с ее лица волосы, Анна уже спала. Она была неопытной, наивной, и он знал, что война перемолотит эту девушку. Завтра он отдаст приказ отвезти ее в санчасть, она не должна находиться рядом с ним. Они не должны больше видеться.