Следуя донесениям

То был настоящий ад, и для каждого – своё наказание. Невинные женщины, беззащитные дети, военнопленные мужчины. Всех их объединяло одно – им суждено было умереть. Долгое время Первая мировая считалась самой страшной и кровопролитной войной. Какой вздор. Он, как человек, воевавший тридцать лет назад, хорошо понимал, какая война была страшнее и беспощаднее. В то время никто и подумать не мог об опытах над живыми людьми. Да Браун со своим химическим оружием блеклое пятно на фоне Менгеле и Сиро Исии! Разве может человек сотворить подобное, да и можно ли считать его после человеком? Его руки дрожали и, не желая видеть собственную слабость, он отложил фотографии в сторону и потёр переносицу. Вот над чем ему нужно работать, а не над нереальным планом убийства фюрера. Чем прозябать в фантазиях о перевороте, ему следует думать в направлении Японии, вот только у него нет никаких выходов на японское командование. Он взял фотографию, на которой был изображён Сиро, проводящий вскрытие живого китайца. Отряд 731 – секретная лаборатория, где проводились исследования на людях, «брёвнах», как называли их между собой японские врачи. На другом снимке Йозеф Менгеле осматривал маленьких близнецов после операции. Зачем Кромвель отправил снимки? Хотел намекнуть, что операция по устранению Гитлера затянулась, и пока ты сидишь в окопах, склонившись над картами и проектами, гибнут люди – жертвы научных экспериментов? Достать отчёты японцев не представлялось возможным в отличие от отчётов немецких врачей. Тянущая боль в руке вытеснила тяжелые мысли. Пуля, подарок Штольмана на память, раздробила ключицу и застряла в мягких тканях. Так как помощь ему оказали спустя сутки, да и общее состояние организма было подорвано, выздоровление затянулось и, не смотря на май месяц за окном, рана продолжала переодически о себе напоминать. Штольман... Даст Бог, и они свидятся. Потирая плечо, боль медленно угасала. Позже свой выстрел полковник объяснил просто – так немцы быстрее поверят в удачное спасение Райхенбаха из окружения. Спасибо, что не в ногу. Штольман, скорее всего, действовал самостоятельно, навряд ли Конев отдал приказ стрелять в упор в того, кто должен был подготовить военный переворот в Берлине. Выжить бы в надвигающейся катастрофе – и вернуть долг полковнику. А ведь именно его приставили следить за Анной. Кромвель говорил, она в безопасности, с ней хорошо обращаются. Так ли на самом деле, Райхенбах не мог проверить, оставалось верить. Пару раз он брался за письмо, да как сможет отправить и что писать? Он найдёт её после войны, даже если Анну отправят в настоящую глушь под чужим именем. Он отыщет и увезёт с собой в Англию. – Герр генерал? Райхенбах вскинул голову и увидел в дверях молодого офицера. Как давно он здесь находится? Окинув внимательным взглядом, генерал понял, кто перед ним. Генрих Нойманн. Прибыл раньше, чем ожидалось. Убрав во внутренний карман фотографии, Райхенбах взглядом указал на стул. Нойманн поспешил сесть, снял фуражку. – Меня отправил к вам... – Я знаю, кто вас отправил. Его новоиспечённый адъютант замолчал. – Вы верите в дело...? Офицер проследил за взглядом генерала и, оглянувшись на портрет фюрера, быстро отвернулся. Сжимая фуражку, он без колебаний произнёс: – Я верю в дело, которым занимаетесь вы, и хочу разделить ваше бремя. Нелепость. Только из-за нежелания задеть нежные чувства своего горе-адъютанта он не прикрыл глаза рукой, а продолжил все также взирать на молодого человека, явившегося по рекомендации Трескова. Его заверили в абсолютной преданности, в чем Райхенбах только собирался удостовериться. С какой стати ему верить на слово Трескову? Работу в команде он не любил, в последний раз всё закончилось арестами британских агентов и смертью Лоуренса. Когда о планах знает несколько человек – ничего хорошего ждать не приходится, тем более, когда вынашивается идея госпереворота. У кого-то могут сдать нервы. Ещё немного и адъютант прожжёт в нем дыру, хоть бы осмотрелся для приличия. Он дожил до того дня, когда им начали восхищаться не как военачальником, ведущим своих солдат в бой, а как человеком, имевшим мужество бросить вызов Гитлеру. Пока, правда, подпольно. – Могу я сказать? – нарушил тишину адъютант. – Говорите. Хуже не будет, подумал генерал. – Полковник фон Герсдорф много рассказывал о вас. После гибели генерала Штеммермана вы помогали Гилле прорываться из окружения и сами попали в плен. Вы выжили... – Вижу, вы хорошо подготовились, – мрачно прервал он офицера. Щёки адъютанта заалели. Ноющая боль в руке усилилась. Проклятая война. То Браун со своим химическим оружием, то Штольман с гипертрофированным чувством справедливости, сияющих доспехов не хватает. – Нам предстоит большая работа, – медленно заговорил Райхенбах, следя за реакцией офицера. – Вы готовы? Генерал будто спрашивал, готов ли Нойманн умереть ради дела и понимает ли, в какой опасности находятся его близкие? Нойманн все взвесил, когда получил зашифрованное послание Трескова. Войну необходимо закончить. – Готов. Райхенбах оценивающе пробежался взглядом. – Вы ведёте дневник? – Почти нет. Дневник – та же мишень. В руках врагов он обернётся оружием против владельца и его окружения. Не дурак. – Хорошо. Советую вам избавиться от любых компрометирующих вас записей. Не рекомендую вам поддерживать переписку с Герсдорфом, Тресковым или кем-то из Сопротивления. – Но... – Мы попадём под подозрение первыми. Я, со своей подмоченной репутацией и вы, присланный, хоть и тайно, но Тресковым. Достаточно выйти на одного, и мы все падем, как карточный домик. Поэтому, – Райхенбах выдержал паузу, – в ваших интересах не иметь на руках доказательств в своих антинацистских взглядах. – Разве мы не должны действовать сообща? – несколько сбитый с толку, спросил Нойманн. – Разумеется, должны. Более того, в скором времени я отправлюсь в Берлин, и вы будете сопровождать в поездке. До тех пор пишите матери, как вы гордитесь Германией и рады проливать за неё кровь. Райхенбах поднялся, Нойманн тоже. – Простите, герр генерал, но я плохо понимаю нашу задачу. Мы находимся в тысячах километрах от Берлина, мы на передовой, мы здесь одни. – Верно, – усмехнулся Райхенбах. – Помощи ждать неоткуда. Хотите в гущу событий, так это к Штауффенбергу. Здесь же предстоит много работы и бесславный конец. Он вышел из-за стола и направился к двери. На улице было тепло. Лучи майского солнца коснулись лица, отчего бригадефюрер сощурился. Нойманн, плохо скрывая любопытство, рассматривал командира. Раньше им не доводилось встречаться и он только слышал рассказы о Райхенбахе. Он мало знал об истории с пленом – фактически то же, что и все остальные. Говорили, при отступлении Райхенбах отказался покинуть своих солдат и остался с ними, многие не попали в плен благодаря ему. А самому командиру повезло меньше – в какой-то момент связь с ним была потеряна. В верхах шептались, будто он все же попал в советский плен и мог быть завербован, почему Манштейн лично провёл расследование, длившееся три недели. В конечном счёте, с Райхенбаха сняли все обвинения и даже представили к награде – Железный крест с дубовыми листьями и мечами. В тот вечер Нойманн на собрании услышал от Герсдорфа: «Как ему это удаётся...». Действительно, как? Тогда-то Генрих и обратился к полковнику фон Герсдорфу с просьбой поспособствовать с переводом, а тот в свою очередь изложил суть дела Трескову. Так Нойманн стал личным адъютантом генерала СС, естественно, с одобрения последнего. У Штауффенберга была жена и дети, в случае неудачи всех их ждала неминуемая смерть. У Райхенбаха – никого, и он показался Нойманну более опытным и подходящим для такой опасной операции. Так почему Штауффенберг, а не он? – Ответы на какие неозвученные вопросы вы столь старательно пытаетесь найти на моем лице? – повернув голову, спокойно спросил Райхенбах. – Простите. Я думал, сколько у нас впереди работы. Генерал заложил руку за спину и продолжил смотреть вдаль. – Пятый год войны, четвертая весна. Если удастся, следующую мы встретим не в траншеях. – Райхенбах перевёл взгляд на Нойманна. – Спрошу в последний раз. Вы готовы? Прежде, чем офицер успел ответить, в его глазах вспыхнула решимость.

***

Вода приятно обволакивала тело. В тёплом воздухе витал аромат сирени. Водная гладь казалась бесконечна, и складывалось впечатление, будто река слилась с небом. Анна вынырнула из воды и огляделась. Остальные женщины ушли незадолго до ее прихода. Благодаря Штольману круг общения был до смешного узким – Евграшин да Ульяшин, Коробейников и Лассаль, с последним отношения у товарища полковника решительно не складывались. Вода не успела прогреться, но то ничего – с Ниной как-то раз по осени, в плену, они искупались в жуткий холод. Как не заболели – до сих пор загадка. Солнце припекало, вскинув голову и поднеся руку к лицу, Анна недолго смотрела на синее небо, на желтый, раскалённый диск, пронизывающий лучами воздух. Она задумалась – возможно, он тоже сейчас смотрит на солнце? Грустная улыбка тронула губы. На глаза набежали слёзы, и любой зевака мог бы подумать, что причина в солнце, но причина крылась в другом – тоска и волнения мучили Анну. Разлука разбивала ей сердце. Полюбить его было одновременно самым простым и сложным на свете, ведь полюбить его – означало принять таким, каков он есть. Анна отвернулась от солнца и неторопливо побрела к берегу, будто там ее не ждало ничего хорошего. Рубаха облепила тело. Выйдя из воды, Анна принялась отжимать волосы. – Вы задержались, – сухо заметил Штольман, показавшись из-за деревьев. От внимательного взгляда ей сделалось неприятно, и, покончив с волосами, она поспешила надеть форму поверх мокрой рубахи. – Отвернитесь. Штольман отвернулся с оскорбленным видом, словно последнее, что он собирался когда-либо сделать – это разглядывать ее. Какое-то время он молчал, слушая, как Миронова быстро одевается. – Ваш немецкий герой вернулся, – как бы между делом обронил полковник. Руки Анны дрогнули на пуговицах. – Вы бы, конечно, предпочли услышать о его смерти! – резко ответила Анна. – Как у вас только язык поворачивается защищать его? – повысил голос Штольман и повернул голову. Найдя Анну одетой, развернулся к ней. – В вас нет чести, вам не знакомо чувство стыда! Мокрые пряди прилипли ко лбу, упали на глаза, и пара капель скатилась по лицу. Анна небрежно отбросила волосы и прямо посмотрела на полковника. – От вашего благородства в глазах рябит, – с вызовом ответила Анна. – Не очень-то о чести думали, будучи раненным. Штольман побледнел. – Я не просил меня спасать. – От помощи тоже не отказались. – Слов благодарности вы не услышите. Взгляд Анны упал на подсохшие чулки, и она захотела запустить в него ими, но сразу передумала – вот ещё, кидаться чистыми чулками в Штольмана! – Я от вас ничего не жду. Отойдите, товарищ полковник. Не дожидаясь, когда Штольман посторонится, Анна с вещами обошла его и направилась к тропинке. – Вы не перестали верить? – бросил он, обернувшись, но не сделав шага. Анна замерла, и он продолжил: – Долго вы будете тешить себя пустой, позорной надеждой? Да он бросил вас. На что вы рассчитываете? Английский шпион! – презрительно выплюнул он. Анна резко обернулась. – Вы ничего не знаете о нем! Если он бросил меня, то почему Лассаль все ещё здесь? Уже давно для Штольмана не было секретом знакомство Анны с Райхенбахом, когда та попала в плен. Она не признавалась, какими были их отношения, но как мужчина, он чувствовал, какими, и он хотел знать правду. Одно дело подозревать, терзаться догадками и совсем другое – знать. Райхенбах просил за неё перед начальством, поэтому Миронова до сих пор жива. Кто станет подставляться ради постороннего человека? И глупцу было ясно, она делила с ним постель, и ему... ему поручили охранять её! Он не должен был выжить в тот день. Убить его Штольман не мог, вот зачем пришлось обставить все, как необходимое ранение для алиби. В это поверили подчиненные, но не Райхенбах. В его чёрных, пылающих глазах читался приговор, и вызов – в глазах Штольмана. О, если они когда-нибудь встретятся, то теперь уж точно выживет кто-то один! Полковник моргнул, сбрасывая наваждение, и обнаружил, как стоит один на берегу; Анна ушла. Он видел ее маленькие следы на земле, пока те не исчезли в траве. Воспоминания нахлынули, и Штольман нехотя перенесся в 1943 год. Анна была первой, кого он увидел, придя в себя после ранения. Тонкая, но гибкая, с худым, заострённым, но светлым лицом и – в немецкой форме. Её живой взгляд вонзился в память, как заноза. В этом взгляде сквозила и сила, и доброта, и что-то ещё, чего он не мог понять. Спасшись, Штольман не раз вспоминал голубые глаза и одновременно одергивал себя. Он сам не знал, почему вспоминает их. Однако полковник знал точно – больше Анна никогда так не смотрела на него.