Следуя донесениям

Следующие несколько дней Анна провела в кровати. Когда она не делала резких движений, не пыталась подняться, нога ее мало беспокоила, но стоило привстать, как острая боль пронзала от пальцев до колена. Как-то на четвёртый день Анна встала, опираясь на тумбочку, ступила здоровой ногой и была застигнута врасплох медсестрой — та без промедления уложила обратно, да ещё доложила Скрябину. – Крепкий сон и покой, Анна Викторовна. Не спорьте, – предостерёг Скрябин, когда Анна собралась возразить. – Ноге нужно зажить, и сможете дальше бегать по лесу. Иван Евгеньевич наклонился поправить подушку. В усталых глазах теплилась доброта, движения были плавными, осторожными. – Второй раз я не переживу, – улыбнулась медсестра, – в отличие от полковника. Скрябин глянул исподлобья. – Не могу за него ручаться – он не возвращался. Анна издала удивлённое восклицание, поражённая новостью. Теперь стало понятно, почему ни Штольман, ни Коробейников не навещали ее. Должно быть, лейтенант тоже отправился на задание. Но почему же так долго? А вдруг что-то случилось... – Вам что-нибудь известно? Врач покачал головой. – Он взял целый отряд. Уверен, пока не закончит дело, не вернётся. Никто не думал, что немцы находятся так близко. Должно быть, они продвинулись так глубоко недавно. Если бы не ваша, Анна Викторовна, тяга к грибам... Анна сомневалась, что всему виной ее «тяга к грибам», скорее, тяга Штольмана к деспотичному контролю и непонятному удовлетворению, которое тот получал, осознавая власть над ней. Правда, ее так и не посетили с целью допроса. Никто не задавал неудобных вопросов, никто вообще, кроме Скрябина, не обсуждал с ней произошедшее, как будто ничего не случилось, будто бы не ее из лесу вынес на руках Штольман. В том, что ее не беспокоили, заслуга была всецело полковника. Анна хорошо это понимала, единственное, не знала, откуда взялось такое милосердие, но твердо пообещала себе поблагодарить за содействие и укрывательство, не предполагая, какую плату потребует Яков Платонович. – И вы не знаете, когда они вернутся? – Нет. – Скрябин сел на стул рядом с кушеткой. – Вы бы лучше так о своей ноге беспокоились. Как вы себя чувствуете? – Хорошо. – А спите? Что такое крепкий сон Анна давно забыла. Как началась война, сон стал неспокойным, оказавшись на фронте, иногда она могла не спать сутки, а попав в плен, лишилась покоя окончательно. Только с Райхенбахом ей удавалось погрузиться в здоровый, глубокий сон. Сейчас же она спала очень чутко, за исключением того раза, когда в палатку проник Лассаль. Анна повела бровью, отгоняя дурные воспоминания, и ответила, натянуто улыбаясь: – Покажите мне того, кто хорошо спит, Иван Евгеньевич. – Время такое. – Развёл он руками. – Что вас беспокоит? С тех пор как вы здесь, вы переменились. – Вот как? Какие же во мне произошли перемены? Анна старалась говорить с улыбкой, боясь выдать волнение. Неужели он заметил? Даже если так, Скрябин никогда не подумает на Лассаля, да он, наверное, и не догадывается, в какой треугольник угодил. – Вас что-то мучает. Я бы мог подумать, на вас так действует разлука с полковником, – усмехнулся Скрябин, – но, памятуя о ваших взаимоотношениях, нет, точно не из-за него. – Нас всех что-то мучает. Вот вы, Иван Евгеньевич. Я ведь о вас совсем ничего не знаю. Вы сутки напролет спасаете солдат, находите время и силы меня проведать. Я ведь вам очень благодарна, – вдруг добавила Анна, – вы взяли меня в ассистентки, когда никто не брал. Спасибо. Вы помогли мне, а я о вас ничего не знаю. – Что это вас на лирику потянуло, – улыбнулся Скрябин. – Подумать так, и я вас не знаю, да разве нашей работе это сколько-нибудь мешает? А благодарности свои оставьте – вы вполне себе сносная медсестра, вот выздоровеете и вернетесь к своим обязанностям. Вот, – он протянул стакан, который держал все это время, – выпейте перед сном – успокоит нервы. – Спасибо, – приняла Анна стакан. – У вас есть семья? На мгновение она испугалась собственной бестактности – задавать подобного рода вопросы чужому человеку. Они все друг для друга здесь чужие и в то же время родные – у них одна на всех скорбь, один путь. Если Скрябин и удивился, то не показал виду, лишь помолчал немного, отвернув лицо. – Нет. – Никого? – тихо спросила Анна. Он повернул голову, посмотрел тяжелым взглядом, отчего медсестра сразу потупилась. – Нет, – глухо ответил мужчина. Он снова замолчал, а когда заговорил, Анна почувствовала, как тяжело ему даются слова: – Мать умерла в родах, отец растил меня один. Он погиб под Прохоровкой. – Он был танкистом? – Врачом. Звенящая тишина образовалась в палатке. Анна корила себя за несдержанность, за вопросы, разбередившие раны. Она глянула на Скрябина – он сидел вполоборота, сжимая руку в кулак, устремив взгляд вдаль, погрузившись в воспоминания. – Простите. – Скрябин резко выпрямился, словно очнулся. – Я не должна была... – Пустое. Анна вздрогнула – интонацией он напомнил ей сейчас Райхенбаха. – А что вы? – Родители погибли, дядя тоже. Он долго вглядывался ей в лицо прежде, чем ответить: – Мы, стало быть, с вами два одиноких странника? Анна не считала себя странником, тем более одиноким. У нее был Райхенбах – ее путеводная звезда, она считала дни до встречи с ним, находила силы жить ради их встречи, но для Скрябина Анна была одиноким странником, и она вынужденно согласилась с его интерпретацией. – Отдыхайте, Анна Викторовна, – поднимаясь, сказал Скрябин. – Я зайду завтра. – Иван Евгеньевич! – Да? – обернулся. – Вы могли бы попросить товарища Ульяшина не впускать ко мне никого? – Вам кто-то докучает? «Лассаль», крутилось на языке. – Нет, совсем нет. Доктор сощурился, внимательно рассматривая подопечную и будто не найдя ничего подозрительного, кивнул. – Хорошо, я передам. Ложитесь спать. Первые лучи солнца коснулись зелёных верхушек деревьев, свет проник в палатку. С улицы раздались голоса. Анна поморщилась и открыла глаза. Полог палатки приподнялся, и вошёл на цыпочках Коробейников. – Антон Андреевич, – приподнялась на лопатках Миронова. Коробейников от неожиданности подпрыгнул на месте и обернулся. На щеке синяк, голова перебинтована. – Анна Викторовна! – воскликнул он и устремился к ней, по пути задел ногой стол с медицинскими инструментами, запнулся нога за ногу и едва не упал. – Простите. Извините за шум. Я не хотел, – добавил лейтенант и покраснел до кончиков ушей. Он быстро подошел и, пододвинув к кровати стул, сел. – Антон Андреевич, когда вы вернулись? Где вы были? Что случилось? – вопросы последовали один за другим и прекратились, когда взгляд Анны опустился вниз, на руки Коробейникова. В руках он держал пучок спелой, крупной земляники. Ягод было немного – около дюжины, но все красные, собранные специально для Анны по дороге с задания. – Это вам, Анна Викторовна. – Лейтенант неуклюже протянул ягоды. – Сладкая. – Спасибо, Антон Андреевич. Но где вы были столько дней? От земляники шёл чудесный аромат, но Анна отложила ягоды и с любопытством посмотрела на Коробейникова. – Вас так долго не было... – Мы вышли на немцев, которых вы встретили. Разведали обстановку. – Когда пойдёте в атаку? Лейтенант замялся. Об этом полковник не говорил, он вообще был мрачен все дни, находясь на задании. Отдавал приказы сквозь зубы, отвечал односложно, постоянно пребывая в задумчивом состоянии, будто что-то предчувствуя и боясь неведения. – Не могу знать. Вы лучше скажите, как себя чувствуете? Вам лучше? – Намного, – улыбнулась Анна. – Благодаря усилиям Ивана Евгеньевича скоро смогу вернуться в строй, в такое тяжёлое время нет ничего хуже прозябания. Мне кажется, там, – кивнула на улицу, – проходит сейчас вся жизнь, а я сижу здесь, ничем не могу быть полезна. – Вам нужно беречь себя, Анна Викторовна, – лейтенант покраснел под внимательным взглядом и добавил: – С медсёстрами туго на фронте. Анна мягко улыбнулась, но улыбка быстро померкла, стоило тени упасть на палатку. – Вот вы где, Коробейников! – недовольно заметил Штольман, входя в палатку. – Как я сразу не догадался. Он бросил взгляд на букет земляники и строго посмотрел на лейтенанта. – Оставьте нас. Лейтенант подскочил, виновато глянул на Анну, пообещал зайти вечером и, не задев ничего по пути, удалился. Медсестра перевела взгляд на полковника, вопросительно приподняв бровь. В отличие от Коробейникова, Штольман вернулся целым и невредимым, разве что под глазами пролегли темные круги. – Надолго вы пропали, Яков Платонович. Полковник усмехнулся. Нельзя сказать, что с последней их встречи Анна как-то изменилась – она была все той же худой медсестрой с большими голубыми глазами и толстой косой, правда, сейчас не выглядела уставшей. Она полулежала под одеялом, здоровая нога согнута в колене, вторая – вытянута. – Да вы волновались, Анна Викторовна, – сев на стул, ответил Штольман. – На вас не похоже. – Зачем пришли? – Слышал, идёте на поправку. – Всего лишь вывих, не ранение. Она чувствовала себя некомфортно рядом с ним, каждую секунду находясь под прицелом и продумывая любой ответ. Спроси о погоде, Анна и тогда искала бы скрытый смысл. Взвинченная, напряженная, она готовилась к удару. Вид Штольмана тоже не успокаивал – мужчина не выглядел расслабленным, скорее, напротив, настороженным, будто подозревал в чём-то. – Вас не беспокоили в мое отсутствие? – Если вы хотите знать, допрашивали ли меня, подвергнув средневековым пыткам, то нет, не беспокоили. Уголки жестких, тонких губ дрогнули в едва заметной улыбке. – Вижу, вам в самом деле лучше. – Он сложил ногу на ногу, отвернул на несколько секунд лицо, что-то обдумывая, и когда повернулся, холодный взгляд будто полоснул по горлу. – Вам что-нибудь известно о немецких экспериментах? Удар. Под дых. Резкий, болезненный, вышибающих воздух из лёгких. На секунду ее зрачки расширились. Краска резко схлынула с лица, что не укрылось от полковника. Усилием воли Анна заставила себя ответить: – Эксперименты? – Опыты над людьми, – зловеще пояснил Штольман. Анна сузила глаза, поджала губы. – Почему вы спрашиваете? Полковник заговорил вполголоса, будто их могли подслушать: – Вы долго находились в плену. Вы могли что-то услышать... узнать... – Я не знаю немецкого. – И всё-таки... Ваша связь с эсесовцем... – Причём здесь он? – ощетинилась Анна. – Думаете, он стоит за всем? Штольман сверлил тяжёлым, ледяным взглядом. – На освобождённой, – медленно заговорил мужчина, чеканя каждое слово, – территории мы нашли кое-что, принадлежащее, как я полагаю, дивизии «Дас Райх». Они все зачистили, нет никаких доказательств, кроме изуродованных трупов. – На войне повсюду изуродованные трупы. – Что вам известно? – Ничего. – Но вы даже не спросили меня, о каких экспериментах идёт речь. Анна похолодела, под рёбрами сильно забилось сердце. Штольман помолчал, сверля взглядом. – Вы что-то знаете и скрываете. – Если бы я начала расспрашивать об экспериментах, то вы с радостью приписали бы мой интерес к шпионской деятельности. Не спрашиваю – плохо, спрашиваю – ещё хуже, прямиком на плаху. Не знаешь, как себя вести с вами, товарищ Штольман. – Не юлите. Под его руководством проводились опыты? – С чего вы решили, что вообще существуют какие-то эксперименты? Полковник стиснул зубы, что аж желваки заходили. – Видел. – Что видели? Штольман колебался. Посвящать в подробности того, в ком не уверен – верх недальновидности, но он уже завёл разговор, который при других обстоятельствах никогда бы не состоялся. – Вы знаете, откуда я вернулся. Мы кое-что нашли... Останки животных, людей. Обезображенные, с них слезла кожа как будто лоскутками, она... буквально отслоилась. Я видел похожее раньше – под Кривым Рогом. Ничего подобного он увидеть не мог, ведь Анна прекрасно помнила, чем занималась лаборатория Брауна – газом, от него не отслаивалась кожа, люди захлёбывались собственной кровью, да и после столь мощного взрыва от лаборатории ничего не осталось. Райхенбах все уничтожил. – На войне все трупы обезображены – от пуль, взрывов, огня. – Вижу, вы не хотите мне помочь. – Вы верно заметили – я была в плену, откуда мне знать, что творилось за стеной? Даже если немцы что-то разрабатывали, думаете, они бы посвятили меня в свои планы? Взгляд Штольмана зацепился за землянику. Глупец Коробейников, ничего не знающий об этой коварной женщине, придумавший себе образ милого создания. – Я доберусь до правды, – поднялся мужчина, – с вами или без. Выздоравливайте, Анна Викторовна. И кстати, – бросив выразительный взгляд на ягоды, – Коробейников мог не вернуться. Анна закусила губу, обдумывая, в какую пропасть может угодить от одного лишь предостережения. Райхенбах рассказал об исследованиях Коневу, цена ее жизни – бумаги, которые получит СССР после войны. Значит, Штольман ничего не знает, расследование – его личная инициатива. – Есть вещи, в которые лучше не вмешиваться. Штольман вскинул брови. – Так вам что-то известно? – Нет. Анна была готова захлебнуться во лжи, выпить чашу до последней капли. – Вы не думаете, что я поверю? – Мне больше нечего сказать. Он сделал медленный шаг. – Я не могу понять вас, Анна Викторовна. Вы спасаете мне жизнь, – Анна приподняла бровь, и ему пришлось нехотя добавить: – дважды спасаете, я не забыл, но содействовать отказываетесь. Ради чего? Призрачной надежды? Когда вы выбьете дурь из головы и поймёте – он не вернётся? Да даже если вернётся, в чем я лично сильно сомневаюсь, никто вас не отпустит. Похороните свои детские мечты, чем раньше это сделаете, тем лучше для вас. – Оставьте меня, – недрогнувшим голосом сказала Анна. – Врач прописал вам покой, понимаю, – усмехнулся Штольман. – Надеюсь, вы скоро приступите к своим обязанностям. Ешьте витамины, – напоследок бросил, кивнув на землянику. Анна молча проводила взглядом полковника и посмотрела на ягоды – красные, они казались отравленными, как яблоко, что дала мачеха Белоснежке. Вздохнув, она отвернулась к стенке, обдумывая ситуацию с лабораторией. Неужели немцы проводили эксперименты где-то ещё? Райхенбах не говорил об этом, может быть, он и не знал. «Кожа отходила лоскутками», – бились в голове слова. Штольман мог что-то напутать, про лабораторию он не сказал. В конце концов, трупы разлагаются, увидев, ему могло показаться совсем другое.