Следуя донесениям

Всю ночь Нойманн обдумывал приказ командира. Прекрасно изучив за столько месяцев его характер и не припоминая ни одного отхождения от установок или распоряжений, в нем все равно продолжал до последнего теплиться слабый огонёк надежды на корректировку плана. Уже к утру, после разговора, он осознал всю тщетность, не представляя, как можно выполнить приказ и не попасться. Настроение Нойманна стремительно катилось к отметке ноль. Идя к машине, он окончательно смирился со своей незавидной участью и резче, чем следовало, садясь, хлопнул дверью. Он не понимал, зачем понадобилась посторонняя помощь, чем больше людей вовлечено, тем скорее информация просочится, да и как можно выйти на верного человека, на нем не написано, каким идеалам он предан! Его не учили такому и сам он никогда не занимался чем-то похожим, для этого требуется особый склад ума, навыки, да и характер у него совсем не шпиона — нужно обладать колоссальным мужеством, стойкостью и до последнего придерживаться своих принципов. Одно дело воевать с противником лицом к лицу на известной (своей) территории, другое — искать кого-то, кого ты не знаешь. Но, несмотря на все трудности, ему льстило доверие Райхенбаха и он боялся его не оправдать. В дивизии его встретили радушно, быстро сориентировавшись, кто перед ними и от кого приехали, Нойманна отвели к главному. Повторяя, как мантру, что он офицер СС и задавать такого рода вопросы вполне уместно, он, не тратя времени, перешёл к делу. Немало удивившись эпитетам, которыми наградили партизанское движение, Нойманн понял, что действительно мало что знал, просто потому, что его не касалась деятельность дивизии, его не интересовали коллаборационисты. Он знал об их существовании, дислокации и зверствах, но не задумывался, так как последние месяцы все его мысли вращались вокруг заговора и убийства фюрера. Сейчас он понимал, что один несёт ответственность за разговор и его последствия, за поиски нужного человека, так как генерал до последнего должен оставаться непричастным. Единственное, на что надеялся Нойманн, так это на то, что ему не придётся ни с кем встречаться лично из партизан и вести переговоры. Направляясь обратно к машине, Нойманн прокручивал в голове состоявшийся разговор: его заверили, памятуя об инциденте с пойманным партизаном, что беспокоиться не о чем, дивизия со всем разберётся, сейчас все партизаны залегли на дно. Ему без промедления рассказали об успехах и затруднениях дивизии, о чем Нойманн и не просил. Преимуществом было то, что он адъютант Райхенбаха, генерала СС, поэтому выстроить лёгкий, непринуждённый разговор оказалось несложно. Он пробыл около часа, отчасти из-за болтливости собеседника, и все время обходил подводные камни, отвечал уклончиво или полунамеками. Оказавшись в городе, Нойманн вышел из машины и остановился, как на распутье. Он уж было собрался повернуть в сторону таверны, как замер и сощурился, лихорадочно обдумывая идею. У любого уважающего себя офицера на занимаемой территории есть свои «глаза и уши». Генрих быстро навел связи, оказавшись в Польше. Кое-кто у него имелся, за кусок хлеба и сигареты его могли снабдить дельной информацией. Слухи распространялись среди своих быстро, даже если ты живешь на отшибе, все равно поддерживаешь связь. Стараясь не привлекать лишнего внимания, он пешком пересек большую часть города и добрался до местности, пребывающей в разрухе. Когда-то тут шли ожесточенные бои, отпечатки которых хранили на себе разрушенные дома. В таких домах жили люди, точнее, выживали. Он дважды постучал кулаком в дверь, огляделся и вошел внутрь. На него сразу пахнуло сыростью и затхлостью, в доме стоял спертый запах, пахло немытым телом. Свет проникал из маленького оконца, за перегородкой рыдал младенец, там же копошились еще трое детей. В прошлый раз у его информатора сильно хворала жена, офицер обвел взглядом помещение и не нашел женщины. Умерла. Теперь понятно, почему так истошно орет грудничок. Нойманн поморщился, отказался сесть на какую-то рухлядь, служившую стулом, достал из-за пазухи буханку хлеба и отдал в грязные руки. — Расскажи про Армию Крайова. Знаешь кого-нибудь? Мужчина в обносках замялся. Качнул головой, отводя взгляд. Не знает он, как же! Можно было запугать или пустить в ход пытки, но Генрих давно сменил методы. Он вытащил из кармана банку консервов и помахал перед лицом. — Говори. Что тебе известно? Тот снова качнул головой, нервно сжал в руках хлеб. Нойманн стиснул зубы — два месяца назад он спас этого мерзавца от голода, а от него прока как от козла молока, не может даже снабдить нужной информацией. — Ваши уже приходили, — гнусаво ответил в бороду мужчина, не поднимая глаз. — Они забрали... Так вот как гестаповцы вышли на партизан, догадался Нойманн. Если хочешь выжить, придется сотрудничать. Поляки легко шли на контакт. — К тебе приходили? — Не ко мне... в третий дом... Он бросил взгляд исподлобья на окно и сразу потупился, Генрих приблизился и посмотрел на улицу. Ничем непримечательная изба, сарай развалился, крыша в дырах, крыльцо разворочено от снаряда, забор уничтожен. Нойманн отвернулся и задумчиво поглядел на поляка. — Где твоя жена? — Похоронил как неделю. — Твои дети голодают. Пальцы с поломанными черными ногтями впились в горбушку хлеба. Мужик не поднимал головы. Младенец продолжал вопить, несмотря на попытки старшей сестры успокоить. — Назови человека. — Что вы... вы с ним сделаете? — А говоришь, не знаешь. Подумай о своих детях, — слова Генрих подкрепил второй банкой консервов, поколебавшись, выложил плитку шоколада и кусок мыла. Мужик жевал губу и жадно смотрел на принесенную еду, на двух банках консервов и буханке можно продержаться почти три недели, шоколад разменять на картошку, половинку мыла оставить себе, а другую обменять на хлеб или сухари. Он и так не сберег жену, младенец не выживет, даже если добыть сегодня молока, — родился раньше срока, хиленький и нездоровый, а вот трое ребятишек, притаившихся за печкой, еще могут выжить. Хотя бы двое старших. — Соседский мальчонка примкнул к этим, — тихо обронил мужик. — По ночам наведывается домой, вот только после облавы вашей не появлялся. Хорошо. Уже что-то. — Какой дом? Мужик метнулся к окну, Нойманн, задержав дыхание, подошел и присмотрелся, куда тот указывает. — Имя? — Ян Банковский, — как бы через силу ответил поляк. — Хорошо. Генрих по привычке поправил фуражку и собрался уходить, как заметил боковым зрением движение из-за печки, резко обернулся и замер. На него смотрела истощенная, чумазая девочка с голубыми глазами, размером с блюдца. Сколько ей лет, установить было трудно из-за худобы и грязного лица. Она юркнула под ноги отца. — Ты сделал правильный выбор. Мужик попятился, заслонил собой дочь. — Что будет? Нойманн присел на корточки, поймал взгляд девочки и поманил пальцем. Ребенок глянул на отца. — Пусть подойдет. Отец что-то сказал на польском, и девочка осторожно вышла из-за его ног. Она спрятала руки за спину и во все глаза рассматривала немца. Детей Генрих никогда не трогал, несмотря на проводимую в стране пропаганду, в его сердце не зародилась жестокость. Он достал из кармана яблоко — последнее, что взял с собой и для себя, протянул. Ребенок с опаской бросил взгляд на отца, потом на брата с сестрой за печкой, затем медленно вытянула руку и взяла яблоко. Улыбаться Нойманн не стал, счел подобное проявление лояльности излишним, он и так отличился сегодня — узнай кто, нагрянут с проверкой. — К тебе никто не приходил, — выпрямившись, сказал он. — Ты ничего не видел. Вернулся Нойманн около пяти вечера, как раз когда от Райхенбаха выходил Хартманн. Командир стоял у окна, убрав руки за спину, на скрип двери повернул голову. — Какие новости? Он оставался на месте и продолжал смотреть на улицу. Адъютант приблизился, проследил, как Хартманн сел в машину и уехал. — Мой человек назвал имя, — с гордостью объявил офицер. — Ваш человек? — изогнул бровь Райхенбах, поворачиваясь. — Я чего-то о вас не знаю? Ещё вчера задача представлялась непосильной. — Я не надеялся на него. Раньше он приносил обычные слухи. — Кто он? — Бывший учитель в местной школе, — пожал плечами Генрих. — Ничего особенного. Нигде ни в чем не замечен. На него не подумают. Семья голодает. — Вас видели? — Я был аккуратен. Райхенбах перевёл взгляд с окна на офицера, скривил губы и направился к столу. — Что он рассказал? Вы уверены в его словах? У нас нет права на ошибку. — Соседский мальчишка, Ян Банковский, вступил в партизанское движение, он навещал родителей, пока гестапо не схватило того партизана. Райхенбах задумался. Юный неопытный мальчишка куда лучше прожжённого солдата, солдат может и не пойти на сделку или учудить, а мальчиком можно управлять. Тузы на руках, разве что поляк устроил западню. — Собирайтесь. Покажете дорогу. Возьмём человек десять. Надо будет оцепить местность. Нойманн удивленно воззрился на генерала, не двигаясь с места. — Вы хотите убить их? А что мой человек — вы и его прикажете расстрелять? Райхенбах приподнял бровь. Надо же, какое милосердие. — Выполняйте приказ, — отчеканил он, — сейчас же. За всю свою военную службу Нойманн никогда не нарушал приказы, какими бы ненормальными или жестокими они не были. Он исполнял все, что ему говорили, потому что человек военный. В его семье все мужчины носили погоны, с детства Генрих знал, каким будет его будущее. Когда Тресков командировал его к Райхенбаху, Нойманн испытал облегчение — он слышал достаточно о генерале и пришёл к выводу, что тот на их стороне, хоть и действует порой странно. Тресков велел во всем полагаться на Райхенбаха, Герсдорф заверил в лояльности и приверженности их взглядам. До сегодняшнего дня Генрих так и считал, сейчас же он пребывал в сильной задумчивости. Он распорядился собрать группу из десяти человек и теперь сидел в машине в ожидании генерала. Неужели Райхенбах хочет устроить диверсию? Заставил Нойманна побегать, чтобы вскрыть ящик Пандоры? Вряд ли им получится втереться в доверие к партизанам, нагрянув с группой солдат. Может быть, он и не собирался сотрудничать с ними? Как много Райхенбах рассказывает ему из того, что делает? В начале Генрих полагал, их задача собрать возле себя единомышленников и общими усилиями поддержать переворот. Скоро он понял, как ошибся. Райхенбах никого не посвящал в свои дела, не пытался завести разговор ни с кем из штаба или подчинённых, проверить их на приверженность идеям фюрера, не искал союзников — последнее настораживало Генриха. Как можно устроить переворот, если вас всего два человека? Столько раз он пытался вывести на откровенный разговор командира и всегда получал завуалированный, уклончивый ответ. Разве им не нужно склонить на свою сторону как можно больше людей? С другой стороны, никогда не знаешь, какой человек подставит под пули грудь, прикрывая, а какой вонзит нож в спину, но ведь не рискнув, не выиграешь. Что он, по сути, знал о Райхенбахе? Из военной семьи, не женат и не был, детей нет, к НСДАП примкнул рано, широкий послужной список, воевал в Италии, в 1943 отправлен в СССР, со Штеммерманном выводил из окружения солдат — единственный из командиров, кто остался с солдатами, сам попал в окружение и сумел прорваться, из-за последнего многие подозревали добровольную сдачу в плен и вербовку. Райхенбаха подвергли допросам, изрядно потаскали по комиссиям. На допросах придерживался одной линии, как бы с ним не работали. Впоследствии Ольбрихт отзывался о генерале не без уважения. — Пойдёте со мной, — сказал Райхенбах, как только сел в машину и захлопнул дверь, — покажете дом новоиспеченного героя. — Что вы задумали? — Спокойно, — глянув на него, ответил генерал. — Делайте то, что скажу. В зеркале заднего вида Нойманн видел две машины. Если все свелось к устранению партизанского Сопротивления, то почему этим занимаются они, а не гестапо и для чего понадобилось брать людей? Десять человек — довольно мало для захвата и много для дела, которым они занимаются. — Вы съездили в дивизию? — Да. — Ваши впечатления? Райхенбах приоткрыл окно и закурил. Он держался невозмутимо, и Генрих не мог разгадать, что у него на уме. — Они заинтересованы в ликвидации очагов Сопротивления, хотят сотрудничать, стараются во всем быть полезными. — И вместе с тем, они не смогли быть полезны, — заметил генерал. — Они старались. Райхенбах хмыкнул. — Рад, что вы завели своего человека. Краем глаза Нойманн следил, как генерал вытащил пистолет и проверил количество патронов. — Вот только я не знал, куда его заведу. — Ему ничего не угрожает, — с самым спокойным видом ответил командир и убрал пистолет в кобуру. — Вы не скажете, зачем мы едем туда? — Вы сказали, мальчишка давно не появлялся. Ждать его пришествия я не намерен. Поторопим его. — Хотите сжечь дом, взять в плен отца с матерью? Райхенбах смерил строгим взглядом. — Что за варварские методы, Генрих Нойманн? Где вас такому научили? Генрих с облегчением выдохнул. — Тогда зачем вы приказали взять группу солдат? — Мы на войне. Спросите ещё, почему я ношу с собой заряженный пистолет. Когда они приехали, Райхенбах приказал солдатам рассредоточиться по периметру, зачистить территорию от посторонних и никого не пропускать. Нойманн указывал дорогу, краем глаза отметив черные перчатки из тонкой кожи, которые надел генерал. Генрих остановился у крыльца полуразрушенного дома и выжидательно посмотрел. Райхенбах махнул рукой, четверо солдат встали по периметру, затем генерал поднялся по ступенькам, стукнул в дверь, и когда та приоткрылась, толкнул ее что есть силы и вошёл, толкая внутрь хозяйку. Нойманн последовал за ним. Внутри было прохладно и темно, у стенки кто-то зашевелился, раздался мужской хриплый голос, и к ним вышел мужчина под пятьдесят, к нему отошла женщина. — Здесь живет Ян Банковский? — задал вопрос командир, осматриваясь. Женщина побелела. — Нет. — Обыщите дом, — велел Райхенбах офицеру. — Не думаю, что он действительно здесь, но сделаем все, как полагается. Поляк было дернулся, Райхенбах выхватил пистолет и направил на него, что даже Нойманн не успел среагировать. — Без глупостей, — предостерёг он, хозяин дома замер, женщина испуганно посмотрела на мужа. — Сядьте, — указал дулом пистолета на скамью. — Пропустим ту стадию, где вы лжёте, перейдём сразу к откровенным и задушевным разговорам. Женщина попятилась к стене и села, мужчина, смерив встревоженным взглядом, опустился следом. — Ну, что? — Пусто, — ответил возвратившейся Нойманн. — Я был прав. Вы не очень-то гостеприимны, — заметил Райхенбах. — Имя? Генрих уловил, как женщина нервно сжала локоть мужчины. Она вся подобралась. — Филип, — буркнул поляк, глянул исподлобья и добавил: — У нас ничего нет, вы все забрали. Райхенбах демонстративно огляделся, будто в самом деле что-то искал, сощурился и произнес: — Я здесь по-другому поводу, вы уже это поняли, — и опустил «Люгер». Он сел на стул, сложив ногу на ногу, Генрих встал за ним, как по команде, на случай прикрыть спину или заслонить собой в окне. — Ваш сын вступил в Армию Крайова. Мать вскинула голову и сразу опустила, отвела взгляда, поджала губы. Она сцепила руки, стараясь побороть дрожь. — Нет, — твердо ответил мужчина. — Вот как? Тогда где он? — Мы не знаем, ушёл несколько дней назад. Райхенбах поморщился, разговор, словно заезженная пластинка, уже не раз повторялся, но с другими действующими лицами. — Ваш дом оцеплен моими людьми, — он небрежно махнул рукой в сторону окна. — Стоит мне приказать, вас убьют, но, считайте, я пришел с миром. Незачем притворяться, Филип. Ваш сын занимается благим делом, я всего-то хочу с ним пообщаться. Когда он явится в следующий раз, вы свяжетесь со мной, а ему передадите, что его искали. Вам же лучше, если он найдется как можно быстрее, скажем, завтра. — Райхенбах перехватил испуганный взгляд матери и улыбнулся одними губами. — Я не собираюсь его убивать, пани. — Вы пролили достаточно нашей крови, — выплюнула она, и Нойманн подивился, как в такой хрупкой женщине оказалось столько мужества, дальше она перешла на польский, и он ничего не понял. — И прольется еще, если ваш сын не придет ко мне. — Наши жизни ничего не стоят, — гордо сказал мужчина. — Уверен, вы искренне так думаете, но вот у вашего Яна, полагаю, другое мнение. Он ведь ваш последний ребёнок? Мать стремительно побледнела, покачнулась, супруг сжал ее холодные пальцы. — Что вам нужно от него? — подал голос отец. — О, всего ничего, — Райхенбах поднялся, — помочь мне выйти на ваше Сопротивление. — Он ничего не расскажет, — безапелляционно заявил отец. — Разумеется, в столь юном возрасте все мечтают быть героями, но он совсем мальчик, пороху не нюхал, и умирать? Вам, его родителям, виднее. — Генерал заложил руки за спину и прошелся по комнате, поймав на себе взгляд женщины, воскликнул: — О, перестаньте, хотел бы я убить вас, то давно бы сделал это, правда, тогда он нашел бы меня куда быстрее, верно? — Мы должны вам поверить? Райхенбах улыбнулся. — У вас нет выбора. Скажем так, я знаю, где их ждёт засада. Погибнет много людей. — С чего нам верить вам? Очередная ловушка, — сказала женщина. — Генерал немецкой армии предупреждает нас о западне. — Не верьте и увидите все сами. Хотите похоронить последнего сына? — Ложь! — Война — страшное дело, кругом в страданиях гибнут люди. Ян ещё молод, вся жизнь впереди. Если то, что я сказал правда, и вы пренебрегли этой информацией, а ваш сын погибнет в муках, как вы сможете засыпать по ночам? — Он посмотрел на женщину. — Вы же мать. Ваше сердце не разорвётся от боли? Вспомните, как впервые прижали его к груди, вспомните, первые разбитые коленки, первые слёзы, вспомните его улыбку и смех, вы всегда были рядом, всегда оберегали. Неужели вы позволите случиться страшному со своим сыном? Женщина отвернула лицо, пряча от жёсткого взгляда собравшиеся в уголках глаз слёзы. — Я мог замучить вас до смерти, пани, переломать вам все кости, приказать привязать к машине и протащить через весь город, вытащить из вас необходимые сведения, а после, — его голос приобрёл стальные нотки, — заставил бы вас наблюдать... — он неопределённо махнул рукой, давая волю воображению. — Вместо этого я предлагаю сотрудничество. Пусть мальчик свяжется со мной или вы, когда он явится. — Вы нагнали сюда кучу солдат, он не придёт, — сглатывая ком в горле, ответила она. — Именно поэтому он появится, — Райхенбах направился к двери, — что до солдат, то они уедут со мной, не беспокойтесь. Надеюсь, мы договорились. Даю вам время до завтра, и не пытайтесь бежать. Он вышел на крыльцо и вдохнул полной грудью свежий воздух, на мгновение смежив веки. Нойманн стоял на шаг позади и не решался заговорить. Теперь понятно, почему Герсдорф предупреждал его быть бдительным. Поражало, как генерал повернул разговор в нужное ему русло. Невольно Генрих задумался, на их ли он стороне и в самом деле планирует переворот? — Идёмте, — сказал Райхенбах и направился к машине. — Едем! — приказал солдатам. Нойманн молча завёл машину. В тишине они ехали минут двадцать, пока Райхенбах не заговорил: — Сообщите мне, как станет что-то известно. — А если не... — Его мать свяжется с нами. — А засада? — Кое-что действительно намечается по словам инспектора, но я несколько приукрасил.