Сильные да смелые Головы сложили в поле, в бою Солнце моё, взгляни на меня Моя ладонь превратилась в кулак.
20 июля 1944 год
Их теснили. Жестоко и беспощадно. Живой силы не хватало. Вместо трёх укреплённых линий они успели построить лишь две. Позавчера их оборону прорвали на двух направлениях, окружили группировку в районе Броды. Штабисты грызлись между собой, доносили друг на друга. Сперва сдадут Броды, затем падет Львов. Все правильно. Понеся большие потери, регулярно отступая, армия начнёт разлагаться, у солдат будет падать боевой дух. Солдат, уставший от поражений, не видящий смысла в войне — первый выбитый камень в фундаменте. Глядя на карту сражений, Райхенбах понимал — пора покинуть Львов. Через несколько дней его займут советские войска, город им не удержать, да и зачем? Он преследовал иную цель. В отличие от своего окружения. Сейчас его предложение не поддержат и сочтут едва ли не дезертиром, придётся ждать, пока Красная армия не возьмёт Броды. Они будут отступать и отступать, а там, даст Бог, и Тресков разродится мятежом. Нойманн только вернулся, ранним утром он уехал осматривать укреплённую линию фронта. Его лицо было омрачено новыми донесениями с фронта — радея за окончание войны, он всегда избегал разговоров о поражении Германии. Заварив себе кофе, он сел напротив Райхенбаха, равнодушно скользнул взглядом по скромной обстановке комнаты, служившей последнюю неделю жилищем. — Что нам делать? — медленно помешивая сахар, глухо спросил адъютант. — Какое вы приняли решение? Подозревая, с кем Райхенбах встречался в кабаке, он не задавал вопросов о таинственном подставном подполковнике, так как боялся услышать ответ, который не смог бы принять. Генрих тогда понял, генерал ведёт свою игру, но не мог решить, как поступить: донести Трескову или умолчать, ведь Райхенбах ему доверился — или счёл слабой фигурой, недостойной внимания? Командир быстро догадается и убьёт его или чего хуже, обвинит в подрывной деятельности, а там и до группы Сопротивления рукой подать. А если он на их стороне и выполняет приказ? — Оставить Львов. Так вот какой план. Сдать Львов, перегруппироваться и обороняться. Отходить до тех пор, пока отступление не превратится в бегство. Звон ложки о чашку разбил гробовую тишину. — Когда? — Ещё не время. Не время. Ещё не время. Бригадефюрер говорил так просто, как будто речь шла не об их армии, как будто ему плевать. Что на это скажет штаб, командование? Но разве происходящее — не их замысел? Разве они не хотят окончания войны? А если так, то подписание мира всегда на условиях победителя. Закончится война, наступит мир — шаткий, но всё-таки мир. Он вернется домой, он так давно не видел мать и отца, соскучился по своей дорогой Эмили, наконец-то они смогут пожениться. В последнем письме она писала, как сильно у неё болит за него сердце, как ждёт его. Его мысли прервал резкий телефонный звонок — чересчур громкий, словно удар колокола, возвещающий о светопреставлении. Поднимая трубку разрывающегося телефона, Нойманн продолжал думать об Эмили, об уютном доме с зелёной лужайкой; отвечая на звонок, он представлял спокойную, размеренную семейную жизнь; слушая информацию, он, застывший, уже видел, как в церкви даёт клятву быть опорой и поддержкой для Эмили, как, приподняв фату, целует ее розовые губы, растянутые в счастливой улыбке. — Герр генерал, — с трудом разомкнув губы, невнятно пробормотал, — у них получилось, — отложив трубку, с волнением, до последнего боясь поверить в успех, произнёс Нойманн. — О чем вы? — не отрываясь от чтения, уточнил Райхенбах. — Он мёртв. — Кто? — вскинул голову генерал. — Гитлер, — побледнев, ответил адъютант. — Штауффенберг убил его. — Не говорите ерунды, — отмахнулся бригадефюрер и вернулся к докладу разведки. — Это правда, вам может подтвердить Тресков, — Генрих протянул телефонную трубку. — Гитлер мёртв. Германия может закончить войну. Райхенбах недоверчиво посмотрел на Нойманна. Мальчишка явно что-то напутал или додумал, однако его белое лицо, подрагивающая рука, державшая трубку, да ещё Тресков, ожидавший на том конце провода, заставили генерала напрячься. Неужели у этих дилетантов получилось? Они смогли взорвать «Волчье логово», не перепутав взрывчатку со стулом? Если только представить на секунду благополучный исход их мероприятия, то все кардинально меняется — войну можно закончить уже сегодня, не придётся покидать Львов. Он наконец-то сможет увидеть Анну, увезти подальше от ужаса, крови и смерти. В пекло Брауна с опытами, туда же Кромвеля с нотациями и его сетью агентов по всему миру. За столько лет службы у него накопилось достаточно компромата, при умелом обращении с материалом можно выменять свою свободу и жизнь Анны. — Дайте сюда, — пододвинувшись к столу, сказал Райхенбах и смахнул пепел с сигареты. Нойманн перегнулся через стол и протянул трубку. — На вас лица нет, — бросил генерал. — Сядьте. На том конце провода слышались десятки голосов, Тресков кому-то отдавал приказания. — Что у вас стряслось? — Райхенбах? Это вы? — Не заставляйте меня произносить вслух ваш чёртов пароль. Тресков нервно рассмеялся. — К черту пароль! Он мёртв. Мы убили его. Вы понимаете? Германия свободна! В груди похолодело, словно разрезали кожу и поместили острые куски льда. Он глубоко затянулся и затушил сигарету. — Вы, — пауза, — уверены? — Как и в том, что у меня две руки и сейчас я говорю с вами. Штауффенберг видел своими глазами. Мы предприняли столько попыток и, наконец, избавили Германию от гнойного нарыва, заразы, поразившей тело. Новость о смерти фюрера была похожа по ощущениям, которые испытывает человек, открыв окно и впустив свежесть и прохладу в помещение со спертым воздухом. — Он видел тело? — Он наблюдал взрыв, выжить было невозможно. Послушайте, — уловив нотки недоверия, постарался убедить Тресков:— он мёртв. — Когда это случилось? — Около часа дня. Час дня. Штауффенберг убил фюрера почти четыре часа назад. — Почему сообщаете только сейчас? — Мы не были уверены, ждали подтверждений. Штауффенберг недавно прилетел в Бендлерблок и подтвердил. — А Ольбрихт? — Райхенбах, делайте так, как мы договаривались. Поддерживайте связь через Герсдорфа и Ольбрихта. Операция «Валькирия» началась. Да здравствует свободная Германия! Райхенбах повесил трубку. Идиот. До свободной Германии идти и идти. Смерть Гитлера не превращала Германию автоматически в свободное государство, им ещё столько предстоит сделать, например, удержать власть. Удержав власть, новое правительство подпишет акт о капитуляции, Германия будет выплачивать огромные, колоссальные репарации и контрибуции странам-победителям. Но плевать на немцев, их проблемы его уже никак не будут касаться, он, если все удастся, наконец, повесит в шкаф на самую дальнюю вешалку мундир. Нойманн, придя в себя, теперь ждал указаний и сиял, как начищенный дореволюционный рубль. — Сотрите эту идиотскую улыбку. — Простите, герр генерал. Гитлер мёртв, но слов Штауффенберга недостаточно. Он не станет доверять непроверенной информации. Им всем конец, если фюрер выжил. — Что мне делать? — Ничего, — вернулся к работе Райхенбах. — То есть... как... ничего? — Вы верно расслышали. Мы не будем ничего делать. — Но у них получилось! — воскликнул, подорвавшись, Генрих. — Сейчас им всем необходимо наша поддержка. Вы обещали. — Я не обещал лезть в петлю. Кромвель со своим заданием может катиться к черту. Он поддержит переворот только в том случае, когда появятся неопровержимые доказательства смерти Гитлера. Нойманн смотрел, приоткрыв рот. Он пытался найти оправдание прозвучавшим словам и не мог. Бригадефюрер не с ними? Все эти месяцы притворялся? А если на деле Райхенбах — верный человек фюрера, крот? — Вы предаёте нас? — Сядьте, — раздраженно приказал генерал, — не нависайте. Райхенбах отодвинул карту боевых действий с пометками и потёр уставшие глаза. — Вы думали, что будет, если Штауффенберг ошибся? Если Тресков проиграет, то вы, ваша семья, ваша невеста — все окажутся в опасности. О чем вы думаете? Как можете верить чьим-то словам бездоказательно? Разве я этому вас учил? Желание увидеть вашу Эмили, закончить войну затуманило вам разум. Пока из ставки не пришло подтверждение. В любой момент может прийти директива фюрера, что тогда? Вы так глупо можете оступиться, так позорно промахнуться ради сиюминутного порыва. Не будьте дураком, отбросившим доводы рассудка и последовавший за мечтой. Лицо Нойманна пылало. Во-первых, он был удивлён, услышав из уст бригадефюрера имя своей невесты, ее имя он называл единожды, и надо же, Райхенбах запомнил. Во-вторых, в отличие от командира, он был уверен в удачном исходе дела и считал необходимым как можно скорее поддержать новое правительство. Сидеть и выжидать — удел трусов, он не боится последствий, он готов умереть за страну. — Вижу, мои слова не убедили вас. Если Гитлер мёртв, час промедления никому не навредит, в отличие от ваших решительных действий. Придите в себя, черт возьми! Вы не участник рыцарского турнира, вы на войне. Генрих гневно взялся буравить взглядом сначала Райхенбаха, затем портрет фюрера за его спиной. — Зачем же вы тогда пообещали нам содействие, если с самого начала не собирались помогать? Вы поэтому связались с польским подпольем? — Не забывайтесь. Хотел бы я избавиться от вас и Сопротивления, то давно бы поручил заняться вами Хартманну, а всех остальных списком передал гестаповцам. В отличие от вас я знаю цену ошибкам. Находясь сейчас здесь, вы, конечно, плевать хотели на гестапо, Геббельса и прочих, но вы не выдержите и получаса на допросе. Вы знаете, что вас ждёт, что они делают с предателями? Каждый из палачей отличается большой изобретательностью. — Вы поэтому бездействуете, поэтому приняли выжидательную позицию? Эх, лихая молодость, с грустью подумал Райхенбах, и тень улыбки промелькнула в уголках губ. — Успокойтесь и перестаньте сверлить меня взглядом. Не вам одному есть, что терять. Он спрашивал себя иногда, осталось ли от него прежнего хоть что-то. Терять, отступать и проигрывать — прерогатива Разумовского. Разумовский потерял дом, состояние, титул, лишился привычного уклада жизни, был вынужден покинуть родину. Райхенбах же приобрёл власть, положение и влияние, всегда просчитывал ходы наперёд и имел в запасе несколько вариантов. Вот и сейчас он не намерен бросаться в омут. — А если Гитлер жив, что будете делать? Причастные к заговору лица назовут под пытками ваше имя. — Вы только что уверяли меня в его смерти, тем более, если это так, скоро новости просочатся, и все всё узнают. Нойманн насупился и сложил на груди руки. — То, что мы делаем, бесчестно. Ольбрихт надеется на нас. Они рискуют всем. — Не волнуйтесь, если то, что говорит Тресков, правда, вы войдёте в историю, как один из ярых сторонников Сопротивления и неважно, через сколько минут вы преклонили колено перед новым правительством. Лучше расскажите, как обстоят дела. — А если нет и каким-то чудом он выжил? Нам, наоборот, нужно объединиться и действовать общими усилиями. — Укрепления, Генрих, укрепления. Но Нойманну не суждено было рассказать про укрепления, так как в дом буквально ворвался Хартманн. — Герр генерал! Вы слышали? Райхенбах бросил предостерегающий взгляд на адъютанта. — Пока что я слышу только вас, герр штандартенфюрер. — Случилось ужасное! На фюрера совершено покушение. — Кто вам сообщил? — Подобные сообщения разосланы многим командирам. — Хартманн бросился к бригадефюреру. — Вот. Райхенбах пробежался глазами по тексту. Приказ, составленный, судя по всему, Ольбрихтом, как и планировалось, призывал арестовывать руководство, верное фюреру, разоружать СС в военных округах. Первая фаза переворота — приказ должен был дойти только до лиц, причастных к Сопротивлению. — Откуда оно у вас? — Перехватили. — На фюрера совершили покушение в ставке, — заключил после прочтения Нойманн и выразительно глянул на Райхенбаха. Казалось, именно сейчас командир осознает масштаб случившегося и выразит поддержку. — Значит, фюрер мёртв, — снова нарушил тишину Генрих. — Наглое враньё, — выплюнул Хартманн, — с целью ослабить армию. Никто не поверит им. В Берлине очень скоро наведут порядок. — Сомневаюсь. — Что вы имеете в виду? — ухватился штандартенфюрер, между ним и адъютантом давно пробежала кошка: Хартманна задевало пренебрежительное, даже порой высокомерное отношение Нойманна. — Вполне может оказаться правдой, — чувствуя, как ступает по тонкому льду, упрямо ответил Генрих. — Ольбрихт и Штауффенберг предатели, они обманом захватили власть и поплатятся жизнями. — Народ Германии рассудит. — Вы никак сочувствуете им? — Известны имена заговорщиков? — поинтересовался Райхенбах. — Сведения противоречивы. Никто толком ничего не знает. Связь со ставкой фюрера, насколько я слышал, потеряна с двенадцати. Бригадефюрер вновь пробежался глазами по приказу. Ольбрихт действовал в соответсвии с разработанной операцией, а Райхенбах считал Фридриха трусом, у которого духу не хватит привести в исполнение план «Валькирии». — Приказ, скорее всего, разойдётся по всем дивизиям, — обратился к Хартманну Райхенбах. — Пока незачем понапрасну наводить смуту среди людей, тем более в такой тяжёлый момент. Солдаты должны думать о сражении. — Другие командиры, думаю, тоже его получили, — продолжил Нойманн. — Сообщите, если Хауффе решит созвать совещание. — Больше никаких указаний? — В данный момент мы бессильны, мы слишком далеко от Растенбурга, чтобы повлиять на ситуацию. Остаётся ждать. Штандартенфюрер собрался уйти, как зазвонил телефон, и потому остался, если командиру потребуется помощь или наоборот — срочно изменить намеченный курс. Предчувствуя неладное, Райхенбах поднял трубку с самым невозмутимым видом, на какой был только способен. На том конце провода ждал Ольбрихт. Настоящее безумие. Фридрих сильно нервничал и постоянно сбивался, ходил вокруг да около, в конечном счёте трубку вырвал Штауффенберг и прямо спросил, с ними ли Райхенбах и если да, то почему бездействует. Нойманн внимательно смотрел на командира, прислушивался, но не мог услышать голос на том конце провода. — Я видел его. Видел тело. Он мёртв, — настаивал Штауффенберг, и та вера, та настойчивость, с которой говорил полковник, поколебала решимость Райхенбаха держаться в стороне. — Хорошо. Ждите, — лишь ответил он и повесил трубку. Штауффенберг был убедителен, однако этого мало для выполнения его требований, но достаточно для другого манёвра. В следующий момент в дверь постучали. Унтерштурмфюрер передал последние сведения. — Хауффе попал в окружение и перестал выходить на связь, — прочитал бригадефюрер. Честное слово, вспылил про себя Райхенбах, не день, а кутерьма: у одних военный переворот, у других окружение, осталось только самому умереть! Он поднялся из-за стола. — Кто принял на себя командование? — задал вопрос Хартманн. — Ланге. Похоже, нас окружают со всех сторон. Свяжитесь с нашей разведгруппой. Мне нужны последние данные. Нойманн встал, до последнего не понимая, куда они поедут, дальше передовая, если только генерал не собрался сдавать Львов. — Как сволочи подгадали! — вскипел Хартманн, выходя на улицу. — Как достанете сведения, поезжайте к линии обороны, — приказал генерал. — Что вы решили? — аккуратно поинтересовался Нойманн, когда они сели в машину. — Отступление. — Почему? Разве мы... — Сейчас это наилучший вариант. Серьёзное решение. Пусть Хауффе попал в окружение, но никто не отдавал приказа отступать. В сложившейся обстановке такой шаг можно расценить, как предательство. Будет ли поставлен в известность Ланге? — Значит, вы с нами? Райхенбах глянул на адъютанта непроницаемым, темным взглядом. Его совсем не прельщала идея глупо погибнуть, пылкие лозунги, широкие жесты — это все к Трескову, может быть, даже к Герсдорфу, но отступление ему было выгодно: чем скорее Львов перейдёт под контроль Красной армии, тем быстрее немцы побегут назад, а там и до подписания мира недалеко, если Гитлер мертв, война закончится уже завтра на рассвете. — Надеюсь, в нужный момент вы будете готовы. Только бы не пустили пулю в затылок, подумал Райхенбах. Не так страшна смерть, как проигрыш. О каком моменте шла речь, Нойманн понял лишь, когда бригадефюрер заявил Хартманну о вынужденном отступлении. Своё решение он подкреплял переданными разведкой данными. Хауффе на связь не вышел, Ланге, принявший командование 13-м армейским корпусом, продолжал ждать возвращения командира. Сейчас они находились у самой линии фронта. Глядя в бинокль, Райхенбах прикидывал, сколько тысяч солдат погибнет в этой операции, и почему-то провёл параллель с той мясорубкой, когда дивизия «Дас Райх» форсировала Днепр. Тогда их спасла авиация, сейчас, слава богу, она была бессильна. Вкус поражения уже витал в воздухе. — Наша оборона прорвана на двух направлениях, — заговорил он, опустив бинокль, и повернулся к Хартманну. — С командующим связь потеряна. Группировку в районе Броды скоро разобьют. От артиллерийского огня земля даже здесь дрожит. Нам нужно начать отступление, — заключил Райхенбах. Западную Украину пора оставить. — Отступление? — переспросил штандартенфюрер. — Нам не удержать рубеж. — Но такого приказа не было. — Вы его только что получили. — Все части продолжат сражаться, а мы сдадим позиции? — Вы не согласны с генералом? — включился Нойманн. — Нужно доложить Ланге, он пока не знает, и только потом действовать. — Вы смеете оспаривать решения? — продолжал Генрих. — Делайте, что говорят. — Отступление в такой момент могут счесть за предательство, — заявил штандартенфюрер, — за дезертирство. Фюрер нас не простит. — Он мёртв. Хартманн не успел ответить. — Красная армия форсировала Западный Буг, Рава-Русская контролируется ими, — заметил Райхенбах. — Броды окружены, наши удары в районе Золочев бессильны. Ещё немного и город Владимир-Волынский падет. Ну а после шоссе и железная дорога Люблин—Львов будут перерезаны. Если мы сейчас не отойдём, то будем разбиты. Скоро их авиация ничего не оставит от наших дивизий. — Простите, герр генерал, но такие указания может сейчас давать один Ланге. А Ланге, конечно, сдавать позиции не станет. Будет до последнего оказывать упорное сопротивление, наносить контратаки и все равно терпеть поражения, предложение чуть ли не сложить оружие отметёт сразу. — Мы отступаем. Исполняйте. «Часть техники тоже лучше оставить», размышлял про себя Райхенбах. — Благодаря подготовленным рубежам мы можем оказать сопротивление. — Оно бессмысленно. В районе Львова командование перебросило группировку войск из двух пехотных дивизий и одной горно-стрелковой бригады. Мало. — Вы хотите сдать Львов? — вопрос повис в воздухе. За такое и расстрелять можно. В июне приказ был чёткий — Львов держать до последнего. Тогда же Райхенбах решил его сдать. — Хартманн, не думал, что в вашей пустой голове могут рождаться мысли, — подтвердил Нойманн. Проклятье, успел подумать Райхенбах, а затем все случилось, как в замедленной съемке. — Что вы сказали? — Вам нужно разжевывать? Понимаю, сложно такому непроходимому идиоту мыслить логически. — Это измена, — побелел Хартманн, — как вы смеете, — отступил. — Мы все присягали, Германия нуждается в нас, в нашей сплочённости. Я не стану. — Вы отказываетесь исполнить приказ? Штандартенфюрер покосился на Нойманна. — Изменник! — Вы отказываетесь? — с нажимом переспросил Генрих. Хартманн побелел. — Это измена! Вы присягали. Сыны Германии не сложат... Райхенбах достал пистолет и выстрелил в лицо штандартенфюреру, затем выпустил несколько пуль в растерянного оберштурмфюрера. Кровь брызнула на землю. Теперь точно дело дрянь. День не заладился с самого начала. — Избавьтесь от тел, — убирая «Люгер» в кобуру, невозмутимо сказал бригадефюрер. Нойманн огромными глазами посмотрел на командира. — Что вы стоите? Разве не этого добивались, провоцируя его? — Нет, — пустым голосом ответил адъютант. Генрих ненавидел Хартманна, животное в человеческом обличье, сам не знал, зачем начал заварушку, слово за слово, так и сцепились, он был зол, а Хартманн невыносим. — В самом деле? Запомните, за каждым словом кроются огромные последствия. Ваше безрассудно стоило две жизни. К чести скажу, Хартманн был порядочной сволочью. Нужно избавиться от тел. — Как? — Принесите горючее. Генриху не пришлось повторять дважды. Он побежал к машине, будто за ним гнались. Они обсуждали, как поступят, начнись операция «Валькирия», Райхенбах высказался радикально — устранять всех несогласных, что сейчас и претворил в жизнь, тогда как Генрих уже не надеялся на поддержку бригадефюрера. Сам Нойманн заключил бы под стражу Хартманна до судебного разбирательства. Да, скорее всего, командир поступил верно, Хартманн в случае провала их бы не пощадил, но кровь, попавшая на рукава, вводила в мандраж. Райхенбах смерил взглядом адъютанта, когда тот принёс полную канистру. — Лейте, — не глядя бросил командир, достал сигарету и закурил. Слава богу, вокруг ни души. Генрих облил тела и отошёл. Он убеждал себя, что делает все правильно — на войне либо ты, либо тебя. Райхенбах затянулся, выпустил дым и сказал: — Поджигайте. Нойманна замутило, сохраняя внешнюю невозмутимость, он чиркнул спичкой по твёрдой поверхности коробка. Головка спички полыхнула и исчезла в разгоревшемся огне, который поглотил тело Хартманна. — Такова цена «Валькирии», — сухо сказал бригадефюрер. — Хорошо, если мы выиграем, а иначе... А иначе их ждала куда более страшная участь. Но увы... Как позже выяснилось, Штауффенберг ошибся. Сначала о провале покушения сообщили в пять вечера. Тогда Нойманн сильно побледнел, одновременно с ужасом и надеждой посмотрел на командира, словно тот мог развеять одним словом все опасения. В гробовой тишине звучал голос диктора. Почти сразу Генрих выдвинул теорию о заговоре среди гитлеровцев, бросился звонить, но линию связи перекрыли. К тому часу Райхенбах уже отдал приказ об отступлении. В следующий раз, в 18:28, выступил уже сам Гитлер. Райхенбах хорошо запомнил время, застывшие стрелки часов навсегда врезались в память. В те роковые двадцать восемь минут стало ясно — Сопротивление пало, предатели будут наказаны. Трескову после такого поражения следует застрелиться. Если успеет. Штауффенберга, Ольбрихта, Герсдорфа расстреляют. Остальных, хоть мало-мальски попавших под подозрение, подвергнут пыткам, люди сознаются даже в том, чего не совершали. Нойманн от волнения сперва ходил кругами, затем сел, принялся что-то судорожно обдумывать, после бросился к шкафам и начал избавляться от бумаг. Райхенбах поднял голову, и взгляд наткнулся на портрет фюрера. Как можно было поверить этим мечтателям, якобы они способны устроить переворот, убить его? Как он мог купиться на блаженные истории идиотов? Зачем ввязался, когда на руках уже имел все козыри? Почему согласился на роль в водевиле, если приказы Кромвеля давно ничего не значат? Злость на себя клокотала в нем. Сейчас он презирал себя — за слабость, за непростительную ошибку. Он поверил — и кому? Штауффенбергу! Так поделом же ему! Она так сильно была ему дорога... Человек, имеющий слабости, уязвим. Они, как две частички одного целого, инь и ян, оба — слабости друг друга. Если он сегодня погибнет, ее жизнь оборвётся следом или хуже — Анна проведёт остаток дней в заключении. Райхенбах смахнул со стола все, что попалось под руку: папки полетели на пол, графин с водой разбился. Нойманн обернулся, вздрогнул. Сейчас ему была так нужна уверенность командира! Он готов выполнить любой приказ. Эмили. Его бедная Эмили. Они придут за ней! Райхенбах прикрыл глаза и с силой надавил на виски, продолжая стоять спиной к Нойманну. — Что мне сделать? План. Расстрел за сдачу Львова им не грозит, но их имена назовут члены Сопротивления. Хорошо, что он не предпринял более решительных действий, плохо, что он вообще влез в чёртов заговор. Понадеялся на удачу, захотел скорого окончания войны. — Приготовьте сменную одежду. В нестандартных, скорее, даже патовых ситуациях Нойманн не задавал вопросов, наоборот, выполнял приказы четко и неукоснительно. Он отсутствовал недолго, так как Райхенбах успел собрать портфель и уничтожить некоторые записи. — Едем. Он точно спятил, раз берет мальчишку с собой. Оставить бы и пусть выкручивается, дитя революции! Снаружи творилась настоящая суматоха. Хоть приказ и был отдан, но попавшие в окружение немецкие части последние два часа пытались прорваться. С неба бомбила авиация, на земле — артиллерийский и танковый огонь. Вокруг все взрывалось и грохотало. От запаха гари и дыма першило в горле, слезились глаза. — Нужно убираться отсюда! Из-за бомбежки полыхало все вокруг. Немцы спешили уничтожить технику. Ещё полчаса-час и они окажутся в таком же кольце, что и Хауффе, хотя перспектива советского плена представлялась не такой уж плохой, все лучше, чем предстать перед фюрером. — Герр генерал! — подбежал оберштурмфюрер. — Скорее уходите! Здесь опасно! Тонкое замечание, усмехнулся про себя Райхенбах, как почувствовал дрожь в ногах, затем раздался оглушительный взрыв, земля задрожала, застонала, пошла ходуном. Оберштурмфюрера рассекло надвое. Взрывной волной Райхенбаха отбросило на несколько метров, спиной его припечатало к бронетранспортёру. Полыхнуло со всех сторон, загорелся один из танков. От боли закружилась голова. Он почувствовал металлический вкус во рту и сплюнул кровь. Кто-то подбежал к нему, смазанное лицо двоилось, Райхенбах не различал звуков, сознание работало заторможенно. Прогремел второй взрыв, и дом, из которого он вышел, разлетелся в щепки. Подбежавшего приложило досками. Кровь текла по одежде, оставляя кровавые следы на траве. Перед глазами все плыло. Райхенбах держался рукой за рану и не осознавал, что ранен. Сознание помутилось. Он пошатнулся, накренился в сторону всем телом. Где-то рядом лаяли собаки, слышались крики немцев. Все кончено. Он с трудом повернул голову, видя темные, расплывчатые фигуры. Райхенбах отнял окровавленную руку от живота, из последних сил потянулся к кобуре. Он не даст им убить себя, не позволит натравить собак. Пусть они сожгут его тело, предадут анафеме и смешают его имя с грязью, но он не даст себя лишить жизни. Анна... Он обещал вернуться, и видит Бог, его помыслы были чисты. Если был бы шанс на спасение, Райхенбах воспользовался бы им, в очередной раз заложил душу и поступился совестью. Но из этой истории не выйти живым. Гитлер вздёрнет его, а перед этим подвергнет пыткам. Он, как и в прошлый раз, вытерпел бы ради неё боль, сулящую скорую встречу, однако сегодня все зашло слишком далеко. Рука не слушалась. Пальцы зацепились за кобуру, ладонь соскользнула на землю. Силы покидали некогда сильное тело. Ему не подняться и уж тем более не скрыться. Точно, как Шефер, который истёк бы кровью меньше чем за час, если бы не пуля в голову. Чувствуя привкус крови во рту, Райхенбах надеялся умереть быстро. Кровь багровым пятном расползалась под ним, и затуманенный болью мозг не нашёл лучшего сравнения, как с вечерней зарей, что сейчас пробивалась сквозь плотные облака. Разумовский, Райхенбах... Сегодня, 20 июля 1944 года, он, князь, офицер Российской империи, генерал СС, полковник британской разведки, в последний раз смотрит на закатное небо. Он закрыл глаза, надеясь, что навсегда.***
Наступление длилось неделю. Семь бессонных ночей, семь тяжёлых дней, наполненных кровью, болью, мольбами и смертями. Ее веки покраснели, под уставшими глазами пролегли темные круги, обозначались мешки, ссутулились плечи. Она не спала вторые сутки. Из-за нехватки санитарок Анну отправили на передовую. Штольман тоже находился в гуще событий, пару раз он замечал в траншеях макушку Мироновой. Он успокаивался всякий раз, когда она, сгорбленная под тяжестью раненого, возвращалась с поля боя живой и невредимой. К вечеру 20 июля, когда артиллерийский огонь с двух сторон поутих, среди солдат началось брожение: заговорили о немецком отступлении, кто-то обмолвился об окружении Хауффе, значит, скоро освободим Львов. Вместе с тем перекрёстный огонь не ослабевал. Анна, перекинув сумку через плечо, пригнулась и поползла на животе. По времени одна вылазка занимала час-два: доползти, оказать первую помощь, а потом назад вместе с раненым. Своими отточенными действиями, хладнокровием ей удалось вытащить за день с поля боя нескольких раненых солдат и отправить в тыл. Переводя с трудом дыхание, Анна, ссутулившись, смотрела на дрожащие от усталости руки, стёртые в кровь — те самые, которыми она спасла не одного бойца. Она дышала через силу и продолжала стоять, не разгибаясь, из-за боли в пояснице. Штольман, заметивший Миронову, ловко прыгнул в траншею. Он искал ее последний час, в этот раз она вернулась позже. — Пейте. Штольман протянул флягу. Анна подняла голову, откинула с глаз слипшуюся прядь волос, качнулась и ухватилась за бутыль. — Яков Платонович, — глухо поприветствовала она. — Как давно вы здесь? Ее отправили на этот боевой участок благодаря его ходатайству — так проще контролировать сумасбродную девицу, всегда на виду, рядом. — С самого начала. — Не замечала. Не замечала, так как не хотела, не думала и не вспоминала. — Не бережёте себя, — упрекнул Штольман. Она сделала несколько жадных глотков, вытерла губы ладонью. — Спасибо. Полковник забрал из руки флягу, молча кивнул. — Как у нас дела? — рвано выдохнула девушка и облокотилась на доски, из которых состоял окоп, зажмурилась, борясь с головокружением. — Немцы отступают. Он сделал шаг, поколебался и замер, подойти ближе не решился. Она открыла глаза и осмотрела его. — Не ранены? — Не беспокойтесь обо мне. Анна кивнула, неосознанно провела рукой по лицу, расстегнула первую пуговицу гимнастёрки, словно ворот душил ее, затем оттолкнулась от стены, развернулась на ватных ногах и собралась полезть наверх — туда, где умирали люди, как Штольман неожиданно и для себя, и для нее придержал за локоть и аккуратно потянул за одежду, повернул ее кисти ладонями вверх и увидел кровоточащие раны, свежие, лопнувшие мозоли. Брови сдвинулись к переносице. — Решили пренебречь собой? Он бережно держал в своих руках ее, неосознанно погладил большим пальцем. Анна высвободила руки и перевела взгляд на закатное неспокойное небо — красные всполохи над самой головой, а за горизонтом облака цвета крови. Полковник плеснул воды на повреждённую кожу, Анна зашипела, дернулась. Вода окрасилась в розовый цвет, потекла по запястьям, каплями падая на землю. — Оставьте, — девушка сморгнула слёзы. Он ничего не ответил, оторвал кусок бинта, замешкался, не зная, как подступиться, мало ли, опять одернет руки? Анна глянула исподлобья, подумала и протянула ладони. Штольман коротко кивнул, очистил кожу и перевязал правую руку, затем левую. Анна не возражала, все равно бинты слетят за пару часов. Одолевала усталость. На душе было тревожно. Она опустила глаза, когда полковник почти закончил спасать ее руки, оставалось зафиксировать повязки. — Так-то лучше, — заключил он, завязывая последний узел. — Не так травматично, согласны? — Спасибо, — губ коснулась едва уловимая улыбка. Полковник смотрел, как она, худая, сама еле живая, с тяжелой сумкой наперевес, карабкается по лесенке. В голове промелькнула мысль, что в поведении Анны вот уже вторую неделю не наблюдается к нему враждебности, да и он, чего душой кривить, переменился к ней, даже покалеченные руки перебинтовал! Между ними явно установилось перемирие, по крайней мере отправлять ее в лагерь ему уже совсем не хотелось. — Чудите, товарищ полковник! — пробубнил себе под нос. Анна ползла на животе. Пули свистели над головой. Саднила кожа на животе и коленях, закладывало в ушах от разрывавшихся снарядов. Она хотела спасти как можно больше жизней, помочь всем, кто, находясь под огнем, нуждался в медицинской помощи, отчасти тем самым она старалась искупить свою вину за смерть Коробейникова. В разговорах со Штольманом они больше не касались лейтенанта, каждый переживал утрату по-своему и не хотел делиться с другим своими тревогами. Скрябин почти не знал Коробейникова и все же завел о нем разговор, понимая, как Анне необходимо выговориться. В ту ночь она говорила долго, а он ни разу не перебил. Иван Евгеньевич умел слушать. Под утро он заварил крепкий чай, сжал плечо — так было правильно, меньше всего ей хотелось слов утешения и поддержки. 13 июля началось наступление. Новые людские потери, успехи в сражениях не давали Анне думать о прошлом. Воспоминания отступили. Голова шла кругом, тело болело, у нее дрожали ноги и руки от усталости; ассистируя все те дни, она видела, лишь усилием воли Скрябин продолжает держаться на ногах. 18 июля ее отправили на передовую, у Ивана Евгеньевича уже не осталось сил бороться за нее. — Скорее отправляйте! — крикнула Анна шоферу. — Тяжелого, Попова, направьте к Скрябину Ивану Евгеньевичу, скажите, от Мироновой! Если кто и мог спасти, то только Скрябин. Давно наступила ночь, на небе светили сотни звезд. Анна сняла бинты, насквозь пропитавшиеся чужой кровью, осмотрелась. Наконец наступило временное затишье. Ее одолевала страшная усталость. Несмотря на отсутствие аппетита, в животе заурчало. Идти к костру, возле которого грелись остальные, и поддерживать пустой разговор желания не было, поэтому Анна достала свой паек, развернулась и направилась к одному из деревьев. — Иди к нам, Аня! — позвала одна из санитарок и поманила рукой. Миронова натужно улыбнулась. Она бы с радостью отказалась, но, во-первых, то было невежливо, во-вторых, идея погреться у огня пришлась по душе. К счастью, Анна ограничилась банальными фразами и на все попытки втянуть ее в общую беседу отвечала уклончиво. Она быстро поужинала и отправилась спать. Штольман издалека видел, как медсестра устраивалась под открытым небом. Он мог предложить переночевать у него в землянке, но решил не беспокоить, прекрасно понимая, какой мизерный шанс получить согласие, поэтому прошёл мимо. Анна уснула быстро, но сон был неспокойный: пару раз она, вздрагивая всем телом, просыпалась от кошмаров, но наяву никак не могла вспомнить, что ей снилось. В третий раз она уже не сомкнула глаз. Рассвет ещё только должен был начаться, а Красная армия уже пошла в бой. Анна заметила невдалеке Штольмана, они обменялись кивками, затем она перевела взгляд на поле битвы. Советский народ платил огромную цену за свою Победу. Сердце сжималось и обливалось кровью. Любой мог прочесть в ее взгляде муку. Она ждала, когда огонь хоть немного стихнет, чтобы подняться из траншеи и поползти к раненым. Наконец, такой момент представился. Старшина дал команду, Анна и еще несколько санитарок поспешили. Она ползла так медленно, едва поднимая голову, удивляясь, почему до сих пор жива или хотя бы не ранена. Вчера, например, так погибли две девушки, позавчера — ещё четыре. Внезапно оборвались все звуки и крики, будто она ушла под воду, лишь эхо пулемётной дроби касалось слуха. Анна вскинула голову и вздрогнула, с лица схлынула краска, обмякли руки, словно из тела ушла жизнь, утекла, как вода. Нет. Нет-нет-нет. У Анны не хватало ни сил, ни воли зажмуриться или отвести взгляд. Все, что она могла — смотреть. Смотреть на бледный призрак Райхенбаха — о, боги, это был он! Она хотела ошибиться, с радостью обмануться — и не могла. Он. Ее Райхенбах, Разумовский, ее спасение и тихая гавань, ее оплот, тот, кто придавал сил в борьбе, кто дал слово выжить и вернуться, чей дух сейчас немилосердно всадил нож в сердце. Как-то раз Райхенбах обмолвился, мол, о его смерти она узнает первой — он придёт в форме духа. Нет. Пожалуйста, нет. Только не так. Анна, как в замедленной съёмке, смотрела в его глаза — глаза, в которых когда-то горела жизнь, теперь напоминали два чёрных бездонных колодца. Губы, складывающиеся в жёсткую линию или изгибающиеся в небрежной ухмылке — губы, которые она так любила целовать, теперь на них застыла темная кровь. Она видела испачканную кровью форму, зияющую рану в животе, прикрытую окровавленной рукой в тщетной попытке остановить кровотечение. Шатаясь, Анна поднялась на дрожащих ногах. Ложь. Безумная галлюцинация, порождение навязчивых мыслей, следствие переутомления и недосыпа. Дух не двигался, не растворялся. Смотрел. Прожигал насквозь немигающим взглядом. Анна хотела кричать — взвыть от боли, просочившейся глубоко под кожу и бежавшей по венам, сжигающей дотла. Она хотела разрыдаться, упасть навзничь, забыться — плевать на бой, на раненых и мёртвых, она сама уже убита. Вместо этого пошла навстречу. Дух перевёл взгляд с лица на дрожавшую, протянутую к нему руку, качнул головой и рассеялся, будто утренний туман, будто и не было его никогда. Анна закричала — надрывно, до боли в горле. Позвала, но он не пришёл. Звуки начали возвращаться — стремительно, обрывками, сливаясь в жуткую какофонию. Война продолжалась, время немилосердно бежало. Стучала пулемётная дробь. Разрывались снаряды. Падали, кричали, стонали люди. Повсюду текла кровь. Земля, окрашенная в красный цвет, кровоточила и дрожала. Небо окрасилось в темные тона. Звенело в ушах. Солдаты шли в атаку, погибали, а следом рядами продвигались другие. Ад был здесь. Дрожь охватила все тело. Она вытянула руки и увидела, как те дрожали. В последний раз Анна шла в атаку осенью 1943 и тогда же попала в плен. Казалось, то было в прошлой жизни, сколько воды утекло с тех времён... Рядом разорвался снаряд, и образовалась воронка. Солдаты падали в неё замертво. Кровь текла по земле. Хаос царил вокруг, и больше всего на свете Анна хотела окунуться в окружавшее безумие, забыться хотя бы ненадолго, перестать ощущать пустоту внутри себя, что стремительно разрасталась, пуская в сердце свои корни. Среди криков она услышала мольбы о помощи. Вскинув голову, Анна взглядом нашла солдатика. Совсем мальчишка. Его почти засыпало землей, и Анна издалека смогла лишь разглядеть развороченный живот и то, как судорогой сводило белое лицо. Анна, пригнувшись, побежала. — Стой! Куда! — крикнул Штольман. Он дёрнулся вперёд, но поймал лишь воздух. — Тебя ж убьют! Пусть! Боль раздирала ее, и она не хотела ей сопротивляться, наоборот, хотела в ней утонуть. Анна не стала ползти, она бежала прямо к раненому. Вокруг раздавались выстрелы и, казалось, видно, как мимо проносятся пули. Если ее убьют — пусть. Зачем жить, если нет его? Для чего? Война лишила всего. – Анна! Анна повернула голову на оклик и увидела дух Нины в нескольких метрах, та показывала, куда бежать. Конечно, духи знают, как лучше, как безопаснее. На секунду Анна замешкалась, метнула взгляд в сторону солдата, но тот уже лежал с остекленевшими глазами и теперь не издавал ни звука. Рядом никого из живых, одни мертвецы и текут багровые реки. Она словно в загробном мире, слышится только пулемётная дробь. Да, она обещала ему. Обещала выжить. Но он мёртв, и она не хотела жить. Анна, вопреки подсказкам Нины, рванула в другую сторону и, не успев ступить шага, ощутила острую боль во всем теле. Раз. Навылет под рёбрами. Выбивая воздух из лёгких. До искр из глаз. Мир пошатнулся. Ноги надломились. Красные всполохи мелькнули перед глазами. Тёплая кровь потекла по гимнастёрке в сапоги. Два. В нижнюю часть живота. Наотмашь. До темной крови, окрасившей побелевшие губы. Три. Скорее всего, задело печень. Анна упала на бок. Сделалось так холодно, словно сейчас стоит суровая зима. Неужели... все? В тот раз она пошла в атаку и встретила его. Сейчас все повторялось... она встретила его, пусть и так... Мысль ускользала. Вокруг — шум и суета, но... какая разница... В глазах застыл багряный рассвет. Как холодно... наконец, все закончится... Веки, будто налитые свинцом, начали закрываться. Тьма подбиралась к Анне, обещая долгожданное успокоение. Она не разбирала ни криков, ни голосов. Ее веки закрылись, даруя покой. Чернота поглощала, убаюкивая в объятьях, и в этот же момент Штольман схватил Анну, обмякшую, побелевшую, на руки, бросая вызов самой Тьме. Он почувствовал, как пальцы утопают в тёплой, густой крови, и, словно вырывая из когтей Смерти, рванул Анну на себя, прижал к груди, чувствуя, как бешено колотится сердце. Не ее — его.КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ.